Самои. Сборник рассказов и повестей

– Тоже любопытствую.

Следом потянулась немалая толпа, а последним плёлся Дергалёв, угрюмый, терзаемый ревностью и дурными предчувствиями.

Старый знакомец, как ни в чём не бывало, победно ходил по деннику, воинственно помахивал рогами и дёрнулся было на прясла, навстречу подходящему народу, но, увидев Фёдора, отступил.

– Смотри, дед, – Фёдор осторожно освободил из-под локтя Матрёнину руку, шагнул вперёд.

Бык глухо заревел, копая копытом землю.

– Геть! – кинулся будто на него Фёдор, замахнувшись пустой рукой.

Бык ухнул, давнул задом заплот, легко смял и понёсся прочь на простор огорода, высоко подкидывая комья сырой земли, глубоко раня не просохшие прошлогодние грядки.

– Ах, мать чесная, совсем сгубили животину, – горестно причитая, побежал в огород Митрич.

Следом народ гогочет:

– Сам ты чёрт-дьявол, вырастил сатану.

Смеялись от того, что смешно было глядеть на маленького сердитого человека, катышем катившегося по огороду, отскакивая от каждой кочки. И ещё от того, что, наконец, посрамили свирепого Бугая и его хозяина, державших в страхе всю деревню.

Вернулись на Игрища, забыли про быка.

Вновь мельтешат, крутятся, переходят из рук в руки крашенные яйца. Играет гармонь, пляшут и поют девки. Парни, мужики «причащаются» тут и там. Весело всем!

Только Фёдор всё не мог отвести горевшие восторгом глаза от Матрёны, от её погрустневшего, обрамленного цветастым платком лица.

Похоже, Дергалёв что-то шепнул ей под шумок нелицеприятное. Веки её глаз были опущены, лишь иногда она поднимала затуманенный печалью взгляд. А когда встречалась со взглядом Фёдора, глаза её в тот миг прояснялись, и он читал в них тихий укор. Она как бы старалась успокоить его – робко просила не смотреть на неё так, не страдать, не мучиться.

А Фёдору казалось, она и упрекает его: будто он в том виноват, что стоит она под руку с маленьким, плюгавым, уже изрядно захмелевшим мужичком, а не с ним – таким храбрым и сильным.

Когда ушла она с мужем, и для него стало одиноко в людском водовороте. Почувствовал голод и лёгкое головокружение от нестерпимого желания выпить, разгрузить голову от треволнений.

За окном совсем стемнело. Со двора вошла встревоженная Татьяна, кивнула на дверь:

– Фёдор…. там тебя….

Переглянулись с зятем. На миг опаска холодной рукой коснулась сердца, но хмельной азарт пересилил.

– Щас, – кивнул Егору и вышел, не одеваясь.

К калитке пристыл тёмный силуэт. Сердце радостно забилось от желанной встречи. Она! Даже в потёмках рассмотрел её красивый нежный профиль и огромные блестящие глаза.

– Уезжай сейчас, утра не жди, – шепнули рядом желанные губы. – Игнат задумал что-то, сидит, пьёт с мужиками, тебя поминают. Берегись…

Нет больше сил сдержаться – Фёдор обнял её за плечи и крепко-крепко поцеловал.

Отдышавшись:

– Едем со мной, голуба. Больше жизни любить стану.

Он ждал, что она ответит, но Матрёна молчала. Потом вдруг обняла его шею и крепко-крепко поцеловала.

Демьян Попов, закадычный друг председателя Соломатовского ТОЗа, сидя напротив через стол, вглядывался в Дергалёва. Лицо Игната заметно изменилось – легли глубокие тени под глазами, и сами они стали жёсткими, колючими, ещё сильней утончились губы, будто расширив разрез рта, приобрёл угловатость тяжёлый подбородок. Впалые щёки стали землисто-серыми, чётче обозначились почерневшие оспины. Пьяным голосом бубнил Игнат о своей загубленной жизни.

Всё началось с того памятного сабельного удара в польском походе. Раненый в плечо Дергалёв упал с коня и потерял сознание. Пришёл в себя на чьём-то сеновале, перевязанный. Первое, что увидел в косом луче солнца, падавшем сквозь худую соломенную крышу, был кувшин на коленях у сидевшей рядом девушки. Пока поила его водой, он рассмотрел большие синие глаза под чёрными надломленными бровями, нежный овал лица южной красавицы, такой непохожей на уральских девок. Впрочем, истинную красоту Марты, дочери польского шляхтича, на хуторе которого отлёживался Игнат, он познал позже и влюбился без памяти.

Хитрый шляхтич подобрал и лечил раненого красногвардейца, чтобы использовать в нужный момент в нужном назначении. Плен и унижения грозили Дергалёву – подорвала свои силы могучая Красная армия под Варшавой. Но Марта спасла любовника. Бежали они с хутора тёмной ночью и после многих злоключений стали мужем и женой в родном Игнату Соломатово.

Всё это и с большими подробностями знал Демьян. От греха спаивая теперь своего приятеля, он с тревогой разглядывал до неузнаваемости изменившееся лицо Дергалёва с печатью обречённости. Вот она, любовь окаянная, думалось Попову.

– Никакого самочинства, – голос Демьяна витал над столом, – Тебя, как председателя, за такое в районе по головке не погладят. Мы его и так, по закону достанем. Надо только правильно бумагу составить. В девятнадцатом году батька-то его с беляками путался. На фронте ему и сказали наши последнее слово. А сам-то он по лесам шнырял, должно быть, в банде у Лагутина обретался.

– Ну-ну.… Расскажи! – Игнат уронил голову на руки и вновь тяжело поднял. – В банде?

Попов некоторое время молчал, собираясь с мыслями, а затем стал рассказывать.

Наехали казаки в деревню харчами запастись да и заночевали. Делили добро, награбленное у башкирцев.

Петька, брат, возьми да и спроси:

– За что бедных башкирцев убиваете? Люди же.

– Они, мужик, татарва немытая, – говорит Лагутин. – Ты что, с ними в родстве?

– Неужели вы, господин казак, их за людей не считаете за то, что они Магомету поклоняются?

– А ты сам-то чей будешь?

– Я с ними торги веду. Я им хлеб, они мне кожи да мясо, да мало ли чего.

– Ага! Ну-ка, хлопцы, всыпьте этому другу магометцев сто плетей.

Сотню он не выдержал, похворал немного и помер.

– Ну и что, Фёдор этот с ними был?

– Не видел.

– То-то, что «не видел».

Да ты не убивайся так, – хлопнул Демьян приятеля по плечу. – Надежда – хлеб несчастливца.

– Это я-то несчастливый? – встрепенулся Игнат. – Да ты же, Косоротый, первый, мне завидуешь, от своей хромоножки отворачиваешься на мою басеньку заглядываешься.

Попов отшатнулся, обиженный за колченогую от рождения жену и деревенское своё прозвище, буркнул, хлебнув самогона:

– Твоя басенька не по тебе сохнет, не для тебя цветёт.