Развяжите мои крылья

– Охраняют здесь плохо, – не спеша выговорил он, и четыре головы разом повернулись к нему. – Наша мелюзга вчера с болгарами говорила. Так те рассказывали, – ихних четверо убежали. Молодые мужики с жёнами. По ним и не стреляли даже! Так что, Мотька, бери сестёр – да дёргайте. Сейчас ещё день-другой пройдёт, охрана после болгар успокоится, – и бегите.

– А ты? – шёпотом спросила Светлана. – Я… Я имею в виду – вы? Ты, тётя Сима?

– У Симки – дети малые, ей не добежать. – Голос Ибриша звучал ровно, словно он не понял, что означала эта короткая Светкина оговорка. – А я её как здесь кину? Нет, я со своими останусь. А вам бежать надо. Патринку нам оставьте, мы за ней, как за родной, присмотрим.

– Ай! – вдруг вскрикнула Машка. Это Патринка вцепилась в её локоть горячими, неожиданно сильными пальцами. – Ты что? Больно же!

– Машка… Не… не бросайте меня… Не хочу… Нет…

– Дура! Нет, конечно! С ума сошла? Никуда мы тебя не бросим… – Машка, вскинув голову, гневно засопела. – Светка, я Патринку тут не кину, как хочешь! Я с ней останусь, а вы с Мотькой бегите!

– Ты свихнулась, чокнутая? Я тебя оставлю здесь? Здесь?! Ну, вот что, Мотька, беги-ка ты один! Ты справишься, ты беспризорником был, ты до Москвы мигом доберёшься! Придёшь к отцу! И всех цыган выпустят сразу! Дядя Максим должен понять, он пойдёт к своему начальству, к самому товарищу Калинину, и…

– Нет уж, Светка. Я без вас никуда, – угрюмо отозвался Матвей. – С какой я рожей к вашему батьке приду? Что скажу ему? Что на погибель сестёр бросил?

– На какую погибель, что ты несёшь?! – взорвалась Светлана: из темноты яростно блеснули белки глаз. – Цыган просто везут подальше от столицы, и…

– Или вы со мной – или никак! – резко перебил её Матвей.

– Мотька, твоя сестра дело говорит, – вдруг задумчиво сказал Ибриш. – Оставляй девок здесь. В таборе их никто не бросит, Симке они племянницы. А один ты живо до Москвы доберёшься.

Но Матвей лишь молча, упрямо покачал головой.

Стучали колёса. Голубой луч лезвием падал на пол.

– Ничего, Машка, Патринка, ничего, – тихо говорила Светлана, сжимая кулак. – Выберемся. Это всё ошибка, страшная ошибка… Должны же разобраться, в конце концов! Нас ведь не за границу увозят! Когда-нибудь же остановимся, выйдем, появится хоть какое-нибудь начальство… И всё устроится! Не может же быть такого, чтобы невинных людей отправляли в лагеря! Патринка, да перестань ты хлюпать! Смотри, опять жар поднялся! А что я здесь с тобой сделаю?

– Не оставляйте меня здесь… Не бросайте… – давясь слезами, умоляла Патринка.

– Послушай, но ведь в эшелоне котляры тоже едут! Может, твоя родня? Если хочешь, можно тебя к ним…

– Нет!!! – завопила вдруг Патринка так отчаянно, что Машка испуганно ахнула и оглянулась. – Я не могу! Я не хочу! Я лучше умру! Я…

– Щеяле[4 - Девчата (кишинёвский диалект)], сдурели вы?.. – проворчал из темноты чей-то сонный голос. – Дня вам мало?

Несколько минут в вагоне царила тишина, нарушаемая лишь всхлипами Патринки и мерным перестуком колёс. У дальней стены захныкал ребёнок, послышалась возня. Поезд сбавил ход, взбираясь на холм. Луна выскользнула из окна, и стало совсем темно.

– Спать давайте, – шёпотом распорядился Ибриш. – Завтра поговорим.

Парни в самом деле скоро уснули. За ними задремала, по-детски подсунув кулак под щёку, и Машка. Светлана же, борясь с зевотой, придвинула к себе кружку с водой и, намочив в ней лоскут, пристроила его на лоб Патринки.

– Смотри, кажется, жар падает! Тебе поспать надо обязательно! Подожди, ты у нас скоро на ноги встанешь, и тогда…

– Я умру, – отозвалась Патринка – с такой обречённой уверенностью, что Светлана не сразу сумела возразить. А когда мгновение спустя открыла рот для возмущённой отповеди, горячая ладошка зажала ей рот.

– Не кричи, Светуца… Я умру. Потому что… так правильно. Потому что такие жить не должны. Цыгане, такие, как я… жить… не должны… Понимаешь?

Трусихой Светлана Баулова не была никогда. Они с сестрой выросли на лихой московской улице Солянке, ещё помнившей традиции знаменитого Хитрова рынка. Дворовые драки, зачастую с поножовщиной, никогда не пугали старшую Баулову (впрочем, и младшую тоже), и в любой потасовке сёстры чувствовали себя как рыба в воде. Но сейчас, услышав спокойный, обречённый голос пятнадцатилетней девочки, Светлана испугалась до холодного пота на спине.

– Патрина, отставить пороть горячку! – сухо, скрывая панику, отозвалась она. – Совсем рехнулась, честное слово! Жить она не должна, это же надо! Ещё как поживёшь, моя милая! Ещё как замуж выйдешь и детей нарожаешь! Ещё как научишься на рояле играть! Я ведь тебе пообещала, что выучу? И в театр наш тебя отведу! Сразу же, как в Москву вернёмся, отведу! Да тебя там на руках носить будут, лучше Ляли Чёрной сделаешься! Тебе непременно учиться надо, ты талантливая, музыкальная, всё будет…

– Послушай меня, – вдруг перебила Патринка, и в её шёпоте снова прозвучало что-то, заставившее Светлану умолкнуть на полуслове. И снова холод кольнул между лопатками: так сумрачно, незнакомо блеснули из темноты глаза Патринки. Внезапно Светлана вспомнила, что ничего знать не знает об этой котлярской девчонке, появившейся в их московской квартире всего месяц назад.

– Нет, девочка, это ты меня послушай! – решительно приказала она. – Мы с Машкой тебе вопросов не задавали. Ты у нас в доме жила – и мы тебя ни о чём не спрашивали. Потому что есть такие вещи, которые… не всем рассказать можно. Но ты же не просто так тогда, на Крутицком пруду, серной кислоты хлебнуть собиралась? Не налети на тебя Машка, не выбей у тебя ту бутыль… брр-р… И ты была тогда совсем больна! Ты едва не умерла у нас на руках! Двусторонняя пневмония – шутка ли? Мы тебя, считай, с того света вытащили! А никакая твоя родня тебя даже не искала! Я первый раз в жизни вижу цыганку без родственников! Тем более – вашу, котлярку! Тем более – твоих лет! Ты же совсем ребёнок, ты…

– Я не ребёнок, – обиженно всхлипнула Патринка. – Я просватанная!

– Ты… Может быть, ты не хотела выходить замуж?

Патринка молчала. И, изо всех сил прижимаясь к тёплой руке старшей подруги так, как не прижималась никогда даже к матери, когда та была ещё жива, отчётливо понимала: всё… И жизнь, и счастье её, и мечты о музыке, о театре, о другой, чистой и ясной жизни без боли и тоски заканчиваются вот здесь, сейчас, в эту самую минуту. Как можно было всерьёз надеяться на то, что её никто ни о чём не спросит?

– Патринка, что ты? – встревоженно спросила Светлана, озадаченная этой тишиной. – Тебе плохо?

– Нет. – Патринка вдруг резко отстранилась, откинула с лица волосы. – Ничего не надо. Я… я сказать тебе должна. Вот это всё… Вагоны эти, солдаты… То, что цыган забрали и увозят… Это из-за меня всё. Только из-за меня!

С минуту Светлана молчала. Затем осторожно пощупала лоб Патринки. Та рывком отстранилась.

– Светуца, слушай, что скажу. Раньше надо было, да… Но я не могла. Понимаешь, мой отец… Мой отец – битиндо[5 - Предатель (кэлдэрарский диалект)].

– Как? Патринка, я же плохо понимаю по-котлярски…

– Би-тин-до. По-вашему – здымари.

Тишина. Стук колёс. Чей-то короткий, приглушённый стон во сне. Луна, вновь мелькнувшая в окне. Сиплый, паровозный гудок, прорезавший ночь.

– Дорогая моя, ты в своём уме? – наконец, как можно спокойнее спросила Светлана. – У вас в роду ненормальных много?

– Были, да. И есть. – серьёзно, не почувствовав насмешки, ответила Патринка. – Моя старшая сестра, Терезка, полоумная была. Ничего не умела – ни гадать, ни просить, ни взять… Могла только музыку слушать. Обо всём забывала! Весь день могла под столбом с радио простоять! И… и я вот вся такая же. Но ты не думай, я не вру! Разве можно такое про своего кровного отца выдумать? Я бы никогда тебе не сказала… Но я умираю. А вам жить надо. Это из-за меня вас Бог наказывает. Потому что я знала, всё знала – и молчала… Я с отцом в милицию, к начальникам тогда ходила. Он мне велел – и я пошла… Но я не понимала, клянусь тебе, не знала, зачем мы идём! Не знала, что отец там скажет… А он про всех там сказал, про всех… Про Бретьяно, про Милоша, про Цыно, про других цыган наших таборных… уважаемых… богатых… Сказал и своей рукой бумагу написал, что они – бароны и людей простых мучают… Начальники всему поверили, пришли в табор, нашли золото и бумаги иностранные… и забрали, всех заб… заб… – не договорив, Патринка уткнулась лицом в колени.

Светлана потрясённо молчала. Конечно, она знала про котлярские дела. Светланина прабабка по матери родилась в таборе румынских цыган, которые пришли в Россию в конце прошлого века и сами называли себя звонким словом «кэлдэраря» – «лудильщики». Русские цыгане величали пришельцев «котлярами» и «болгарами», а то и совсем насмешливо – «кастрюльщиками». Сколько раз Светлана видела на улице котлярских женщин – загорелых дочерна, босых, одетых так, как русские цыганки никогда не одевались, – в цветные юбки с пышными оборками, в кофты с широченными рукавами. Платки замужних котлярок особым образом закручивались и завязывались на затылке, косы были унизаны золотыми монетами, тяжёлые мониста свисали до пояса. Ведь, кочуя всю жизнь из города в город, из села в село, не построишь себе богатого дома, не поставишь в нём дорогой мебели, не купишь участка земли… Веками цыгане вкладывали семейный доход в золотые монеты. Большая работящая семья могла иметь таких монет целую сотню, а то и больше! Особенно берегли золото в тех семьях, где было много сыновей. Сыновьям нужны были жёны, а красивая девушка из достойного рода могла стоить десять-двенадцать золотых монет.

– Подожди… Патринка… Постой! Но ведь в этом же нет ничего плохого! Эти ваши галби[6 - Золотые монеты] – они же семейные! Они ещё от отцов, от дедов… Их никто не воровал! Это же объяснить можно было…

– Кому – русским начальникам? – Короткий, горький смешок из темноты. – Что им можно объяснить? Они как увидели наше золото – сразу разум потеряли! Наш баро[7 - Вожак], Бретьяно, самым богатым, самым умным в таборе был! Его вся Румыния, вся Польша, вся Бессарабия знала! Как его все уважали! Сколько он добра цыганам сделал! И его тоже, тоже вместе с другими забрали! Сказали, что он – шпион из заграницы! Потому что мой отец так в бумаге написал!

– Не кричи… Патринка, глупая, да тише ты, проснётся кто-нибудь… – бормотала Светлана. – Разве можно кричать о таком… Что ты несёшь про своего отца, как тебе не стыдно? Ни один цыган такого не сделает! Никогда! Ни наш, ни ваш, вообще никакой! Тебе, может, сон плохой приснился?

– Светуца! Какой сон?! – оскалилась, как зверёк, Патринка. – Я показать тебе ту милицию могу! Прямо под двери её тебя привести и показать! Это рядом с набережной, где мы гадали всегда! Ещё двери деревянные, тяжёлые, меня ими по лбу чуть не убило… Отец меня нарочно с собой взял! Велел мне там молчать, будто я по-русски не понимаю, и плакать! А сам сказал, что меня Бретьяно насильно своему сыну в жёны берёт! И что Бретьяно людей убивает и все его боятся!

– Но как же так… Патринка, я твоего отца не знаю, но он никак не мог…

– Он – мог, – свистящим шёпотом перебила Патринка. – Он ненавидел их всех! Мы самые нищие в таборе были, самые несчастные. Над нами смеялись, издевались все. Отец молчал, мучился… Много лет молчал и мучился! А когда мама умерла, то совсем… И он пошёл в милицию. И написал бумагу на наших цыган. И никто про это не знал, только я. И вот теперь… теперь… Вот это всё, эти солдаты, вагоны, цыган везут в Сибирь… Всё из-за меня! Мне нельзя было молчать, нельзя… Сказать надо было, сказать людям… Пусть бы меня убили, разорвали, прокляли… Но люди, цыгане… дети… Их бы никуда не забрали! Это Бог меня наказал… За то, что я молчала… За то, что в милиции тогда плакала… За всё, за всё…

Шёпот Патринки прервался, и она, словно обессилев, резко откинула растрёпанную голову на стену. В полосе лунного света Светлана видела влажные дорожки на ее щеках, дрожащие, намертво закушенные губы. И от острой жалости засаднило сердце.

«Она ведь верит… Это смешно, глупо, но она в это верит! В то, что тысячу цыган загнали в эшелон и везут на край света только потому, что её отец – предатель! Вот что значит – никогда ничему не учиться… Дура несчастная, дикая, маленькая дура… Что же мне с ней делать?»

– Ну, вот что я тебе скажу, дорогая моя, – намеренно сухо начала Светлана. – Не много ли ты на себя взяла? Бог её наказал, смотри ты… Если это всё правда, что ты рассказала, – при чём тут ты? Твой отец это сделал – ему перед Богом и отвечать! А ты разве могла родного отца не послушаться? Ведь не могла же, нет? Ты же цыганка, ты его дочь! Ты же пошла в милицию не потому, что сама так захотела, а потому, что отец приказал, так ведь?