Пармезана Айвовна

Пармезана Айвовна
Анастасия Муравьева

История про брошенную финку, или один-единственный вопрос, на который никто не нашел ответа.

Анастасия Муравьева

Пармезана Айвовна

У нее сложное имя и непроизносимая фамилия, что поделаешь, финские корни. Она хлопает белесыми ресницами, дочь застрявших в наших болотах кряжистых финнов, а отчества ей вообще не полагалось, так уж, привыкли договаривать, вот и придумали на ходу – Пармезана Айвовна.

Она работала нянечкой в детском саду, и все что умела – вытирать носы, варить кашу и сажать на горшок. Вместо финского имени ей придумали новое, и она приняла эту кличку кротко, как принимала все в своей жизни.

Пармезана Айвовна только и делала, что чистила, подмывала и убирала – по кругу как заведенная. Сначала она ходила за лежачей матерью, подай, перестели, отмой, а когда мать умерла, за мужем. Муж Пармезане Айвовне достался хоть не без рук без ног, но тот еще красавец, все разбросает, где посидит там и оставит – только успевай убирать. Пармезана Айвовна следовала за ним по пятам с тряпкой и совком, успевая ловко смахнуть крошки, подмести грязь, замыть пятно.

Всю жизнь за ней тянулся чистый след, ни единого пятнышка. Детей у Пармезаны Айвовны не было. Она словно понимала, что годится только на то, чтобы накормить и переодеть, а дальше что с ребенком делать, будто и не знала вовсе, потому и не родила.

Муж тоже был против детей, считая жену, мягко говоря, недалекой, а то и вовсе умственно отсталой. Ее в детстве недокормили или болела чем-то, от чего нет лечения в наших болотах, вот крепкий финский организм и не выдержал, что-то воспалилось в мозгу или, наоборот, отсохло, и теперь жена как скотина домашняя – все понимает, а сказать не может, стоит столбом, тварь бессловесная, иной раз так выведет, что руки чешутся тряхнуть – да совестно.

Он приехал откуда-то с юга, черноусый, горячий и бездомный, женился ради городской прописки, честно вытерпел год, множа грязные носки и тарелки, а потом объявил, что любит другую. Пармезана Айвовна сама сложила рубашки в его чемодан, ведь покидает без разбора, изомнет, а потом проводила до дверей, пройдясь мокрой тряпкой по полу вослед.

Муж ушел, а она стояла на пороге, тиская в руках тряпку, как мнут мокрый от рыданий платок, но не проронила ни слезинки. Наверное, можно было любить как-то иначе, но она не знала других способов, она умела мыть и убирать.

Оставшись одна, Пармезана Айвовна сняла наволочки и простынь с супружеской кровати и весь вечер стирала их руками, пока не стерла ладони в кровь. Отстирав добела и постель, и душу, она встала утром со свежим лицом и ясными глазами.

В садике Пармезана Айвовна вымыла до блеска детские горшки, выстроив их в две колонны, хоть по линейке выверяй, синие налево, розовые направо, и пошла в столовую, где грудастая повариха рубила капусту тесаком.

– Почему он ушел? – спросила ее Пармезана Айвовна. Она была не такой дурой, как думали все, и не умственно отсталой, как хотел считать муж. Она привыкла обходиться малым, потому и слова роняла скупо и неохотно, как не хотят лишний раз открывать дверь на сквозняке.

Повариха вздрогнула и отложила тесак. Она не ожидала от Пармезаны Айвовны такой прыти, привыкнув к ее молчаливой кротости. Повариха решила, что Пармезана Айвовна не договорила, она явно хотела спросить: «Почему он ушел к тебе?», потому что муж действительно ушел к поварихе, и это обсуждал весь детский сад.

– Ты тоже кого-нибудь встретишь, – пролепетала повариха, но Пармезана Айвовна покачала головой.

Повариха, рослая и вооруженная тесаком, растерялась. От Пармезаны Айвовны, ее тощей фигурки в накрахмаленном до хруста халатике, исходила темная сила, и пожелание кому-то встретиться с ней больше напоминало проклятие.

Повариха поспешила уволиться в тот же день. Пути отступления были готовы заранее, заявление лежало у заведующей, и тесак она сжимала твердой рукой, когда взбаламученная грязь в душе Пармезаны Айвовны улеглась, но глупый вопрос подтек под дверь столовой ручейком: «Почему он ушел?».

Пармезана Айвовна проводила до дверей и ее, как в свое время мужа, и вымыла за поварихой пол, разогнав мутную воду и плеснув чистой, прозрачной.

О том, что повариха умерла, Пармезане Айвовне рассказала кастелянша.

– Твоя-то змейка, – кастелянша тронула Пармезану Айвовну за плечо, чтобы убедиться, что она слушает, потому что Пармезана Айвовна мерно раскладывала полотенца, повернувшись к возбужденной рассказчице спиной, и было непонятно, какое впечатление производят ее слова. – Твоя-то змейка, – повторила кастелянша. – Померла. Рак кожи, за полгода сгорела.

Пармезана Айвовна сгибала полотенца по полам, разглаживая ладонью, их стопка росла.

– На щеке пятнышко появилось сначала, вроде как родинка, только свербило, – кастелянша, раздосадованная тем, что слушательница никак не отреагировала на новость, продолжила свой рассказ. – Она значения не придала, мало ли что там чешется. Ну и дождалась. Пятнышко корками покрылось, кровить начало, а однажды… Смотрит она утром на себя в зеркало – а там мамочки! – кастелянша схватилась руками за щеки. – А пятнышко-то втрое больше прежнего!

Это была явная нелепица, рассчитанная исключительно на глупость Пармезаны Айвовны, стопка полотенец опасно накренилась, но она все складывала и складывала их как заведенная, подравнивая ребром ладони.

– За месяц выросла в пол-лица язва. Глаз у нее вытек, рот скривился, оглохла на одно ухо. Операцию предлагали, хочешь, говорят, вырежем тебе эту гадость. И с одним глазом и ухом живут люди. Хором уговаривали. Мужик под боком, теперь за красотой нечего гнаться, речь о жизни и смерти. А она – наотрез, не легла под нож, ну и померла вскорости. В закрытом гробу хоронили, хотя чего уж, глаза все равно у покойничка закрыты, а ушей не видно.

Рассказывая, кастелянша бросала острые взгляды на Пармезану Айвовну, не решаясь заглянуть ей в лицо, но та, закончив с полотенцами, выдала только одно:

– Почему он ушел?

Покойная повариха не нашлась, что ответить на этот вопрос, и кастелянша не подобрала слов. Возможно, муж Пармезаны Айвовны и впрямь ушел бы от поварихи, горячую кровь не остудить, но сам не протянул и года после ее смерти. Крепко выпив, он выпал из окна первого этажа в сугроб и замерз.

Кастелянша и здесь принесла на хвосте: будто бы перед смертью муж смотрел на свадебную фотографию, где он держит под руку замотанную в белую кисею Пармезану Айвовну, предвкушая, как вселится в ее квартиру. Карточку эту забрали в милицию как вещественное доказательство, хотя чего тут непонятного – сунулся человек в сугроб, с кем не бывает, он и женился очертя голову – как в прорубь, в холодную ее черноту и немоту.

А Пармезана Айвовна, лежа на своей половине кровати, такой широкой, что на ней легко уместились бы и муж, и толстая повариха, и остальные бабы, кто знает, сколько их у него еще было, места хватило бы всем. На ее лице не было морщин, как не было складок на ее простынях, словно не муж, а она давным-давно упала лицом в сугроб, и слова, которые должны быть сказаны, навеки застыли ледяной глыбой, сковав горло. Только один вопрос царапал ее изнутри, и под его тяжестью треснула, расходясь зазубринами, полынья:

– Почему он ушел?