Лети, голубок

Лети, голубок
Анастасия Муравьева

Чего только не найдешь, перебирая старые фотографии! Сохранилась бы и брошка, в виде эмалевого голубка, если бы не хрустнула под ногами незваных гостей…

Анастасия Муравьева

Лети, голубок

Владимир жил вдвоем с матерью. Отца он не помнил. Память возвращала смутные обрывки – бугристая щека, жесткие ладони, суконный рукав пальто, о который он трется щекой, его берут за руку и ведут, вот и все.

Его приводят в пустую комнату, вдоль стен стоят стульчики, на которых почему-то сидят не дети, а игрушки, свесив головы. Он осторожно берет пустой стульчик, словно игрушки возмутятся, и взбирается на него, чтобы выглянуть в окно. В окне ничего не видно, сплошная темень и тропа в снегах, по которой быстро идет человек. Человек похож на бесформенный куль в пальто, но Владимир почему-то знает, что это его отец. Толстая женщина подходит, берет Владимира за руку и начинает махать ею. Махать глупо, потому что его все равно никто не видит, а человек внизу даже не оборачивается. Владимир дышит на стекло и рисует на нем пальцем, это интереснее, чем смотреть вслед уходящему. Его снимают со стульчика, ставят на пол, и теперь все, что он видит теперь перед собой, – это мясистый стебель алоэ с тоненькими колючками. Он пробует пальцем – точь-в-точь суконный рукав пальто.

Владимир и мать помнил плохо, несмотря на то, что прожил с ней всю жизнь. Однажды, когда ему было лет пять, он потерялся в очереди. Владимир несколько раз пробежал вдоль унылой шеренги одинаковых людей, и не найдя матери, заплакал. Она окликнула его, а потом, высвободив руки, которые всегда держала засунутыми в карманы (и он унаследовал эту привычку), втащила его вглубь очереди. У нее были жесткие ладони, такие же грубые, как у отца, только меньше. Владимир запомнил серое пальто, черные сапоги, а вот лицо совсем размыто. Даже лицо продавщицы он запомнил лучше, когда мать подняла его к прилавку: «Нас двое! Видите, двое, по кило в руки!». Продавщица скривилась, жирные губы, редкие брови, и швырнула на прилавок два пакета, Владимир схватил добычу, и мать, улыбнувшись, погладила его по голове.

Дома они почти не разговаривали. Владимир не интересовался ее жизнью, а она не заговаривала с ним. Когда он окончил школу и устроился на завод, мать сначала спрашивала, что он будет на ужин, а потом просто говорила тихо: «Еда готова» и уходила к себе, прикрыв дверь. Владимир слышал только бормотание телевизора, и с годами забыл не только ее лицо, но и голос.

Мать умерла тихо, во сне. Утром он встал, удивившись, что не видит крадушейся фигурки в байковом халате, которая вечно боялась его потревожить, но от этого еще больше раздражала, попадаясь на глаза. Не нашел он и сваренного вкрутую яйца в алюминиевой кастрюльке на плите, и сразу понял – мать умерла. Он распахнул дверь ее комнаты и увидел мать не свернувшейся клубочком, как она обычно спала, а распростертой на спине, с открытым ртом и закатившимися глазами. Владимир подошел к изголовью кровати, всматриваясь в ее лицо – оно исказилось после смерти, и он не находил знакомых черт, потому что помнил только размытые пятна, жесткие ладони, колючий рукав и больше ничего.

Занимаясь похоронами, Владимир нашел старую телефонную книжку и стал думать, кого позвать на поминки. К его удивлению, у матери оказалось много знакомых. Он позвонил наудачу по случайным номерам, но все, кто подходил к телефону, говорили, что хорошо знали мать, вздыхали, ахали и обещали прийти на похороны. Владимир с удивлением узнал, что мать до последних дней играла в любительском театре. От нее остался старенький телефон, и там сохранились фотографии, снятые неумело и с размытым фокусом.

Владимир мельком просмотрел их. В театре ставились разные пьесы – классические, с актрисами, наряженными в шляпки и кринолины, и современные, где на сцене воздвигали сложную конструкцию из перевернутых стульев, а актеры были затянуты в трико и обуты в туфли с острыми носами. Матери на фотографиях не было. Она так и осталась незаметной, размытым серым пятном выглядывая из-за кулис, всегда в тени и не в фокусе, ни разу не попав в объектив.

На похороны пришли не только старухи, как ожидал Владимир, было много и сравнительно молодых женщин, его ровесниц, и даже несколько согбенных мужчин, которые пригодились, когда стали выносить гроб. Женщины из любительского театра, столпившись кучкой, всхлипывали. Неопрятная старуха стояла возле ямы, которую бойко копали, звеня лопатами, два подсобника в оранжевых жилетах. Старуха причитала, заламывала руки, опасно скользя по краю ямы резиновыми ботами, и Владимир боялся, что она оступится и упадет. Старуха рассказывала о том, какая его мать была талантливая, мастерица эпизода. Даже проходя через сцену с кофейником на подносе, она делала это так, что все провожали ее взглядом, замерев и открыв рот.

Владимир слушал и понимал, что мать так и осталась слепым пятном в памяти этих горе-актеров, сейчас наполняющих словами пустое пространство, в котором она жила. Ни с мужем она не говорила, ни с сыном, ни дома, ни со сцены, прошла и все, с кофейником на подносе. Он, наверное, звенел, как сейчас звенит лопата, ударяясь о мерзлую семью, а все провожают ее взглядами.

Вернувшись в пустую квартиру, Владимир навел порядок в материной комнате, выбросил старый телевизор, а под кружевной салфеткой нашел старую фотографию. В отличие от других, где все выцвело и плыло перед глазами, изображение оказалось четким и даже ярким. На фотографии они были вдвоем с матерью: она еще молодая, он уже взрослый, вероятно, десятиклассник. Фотография была сделана на выпускном, мать улыбалась, даже смеялась в объектив, шарфик на воротнике пальто заколот эмалевым голубком. Владимир долго вглядывался в эту фотографию, потом приклеил на картонку и убрал под стекло. Он вспомнил, что их так развеселило: ему велели обнять мать за плечи, Владимир смутился, и когда фотограф пошутил: «Сейчас вылетит птичка», улыбнулся с облегчением.

Разбирая материны вещи, он нашел эту брошь в виде голубка, роспись по эмали. Брошь облупилась, замочек больше не застегивался, но это был тот самый голубок, украшавший воротник ее пальто. Владимир убрал голубка в шкаф, к фотографии, и лежа один в темноте, долго смотрел на них под бормотание телевизора.

Прошло уже много лет после ее смерти, как вдруг мать приснилась ему и снилась всю ночь. Во сне Владимир обнимал ее за шею, а рядом был отец, от которого не осталось ничего – ни вещей, ни слов. Несмотря на выходной, Владимир проснулся рано, с тяжелой головой и долго раздумывал, к чему этот сон. Взгляд его упал на фотографию с голубком, и Владимир решил, что надо навестить мать на кладбище, где он не был со дня похорон.

С утра зарядил дождь, небо заволокло, он долго ехал на трамвае, потом шел по раскисшим от дождя дорожкам, на кладбище не было ни души. Он с трудом нашел могилу, вокруг было много новых, с горами свежего песка и черными лентами, золоченые буквы на которых размыл дождь. На могиле матери лежали оставленные кем-то цветы, валялась перевернутая баночка с водой. Владимир принялся наводить порядок, выдирая с корнем сорняки, подступившие к могиле совсем близко. Ее имя на памятнике стерлось, и лицо на фотографии осталось блеклым и размытым, как до и после смерти.

Владимир провел на кладбище весь день и вернулся домой, когда совсем стемнело. Поднявшись на лифте, он хотел вставить ключ в замок, но с ужасом обнаружил, что дверь не заперта. Владимир шагнул в коридор, где все оказалось перевернутым вверх дном. Воры, очевидно, соседские наркоманы, увидев, что хозяин ушел, легко вскрыли замок и вынесли все: новый телевизор, купленный взамен старого, дубленку, сбережения из шкатулки. Забрали даже безделушки, расставленные на полках, вероятно, подозревая в них какую-то ценность. Эмалевого голубка не взяли, он валялся на полу и хрустнул, когда Владимир наступил на него, но не сломался.

Владимир, простоявший несколько минут столбом, с расплывшимся, потекшим лицом, поднял голубка, размахнулся и швырнул в фотографию – ту самую, где он улыбался рядом с матерью. Стекло разбилось и снимок, кротко кружась, упал на пол.

«Все из-за нее!», – Владимир тяжело опустился на стул посреди разоренной квартиры, сжимая кулаки. Это мать во всем виновата. Она хитростью выманила его из квартиры. Нарочно привиделась во сне и манила, чтобы он ушел, заперев дверь только на один замок. Целое представление разыграла, актриса чертова, чтобы он остался без всего.

Владимир, красный от злости, поднял фотографию, согнул ее пополам. Улыбающуюся мать, губы накрашены, шарфик с брошкой, он разорвал в клочки, а вторую половинку засунул между книгами.

Эту фотографию и нашли родственники, приехавшие разбирать оставшиеся после смерти Владимира вещи. Как воры в том далеком году, они пошарили в книжном шкафу, надеясь найти деньги, но им повезло меньше. Незваные гости давно унесли всю добычу, а родственникам только и осталось, что половинка старой фотографии, найденная между старыми книгами.

Впрочем, и она пришлась кстати. Занявшись похоронами, родственники обнаружили, что ни у кого не осталось фотографий покойного. «А здесь такая хорошая», – довольно говорила троюродная племянница, седьмая вода на киселе, разглаживая снимок. – «И ничего, что он здесь совсем молодой и кусок оторван, аккуратно ножницами обрежем и вставим в рамку». Так и сделали, водрузив портрет у поминального стола, и никто не заметил, что у щеки Владимира – юного и сияющего, – приколотый к чужому воротнику голубок.