Незнакомка с родинкой на щеке

Я растерянно села, не зная, что и думать. Куда он поспешил? Что ему за дело до этого генерала и его жены? Немного придя в себя, я все-таки подняла газету, расправила смятые страницы. Перечитала заметку еще раз десять, надеясь хоть что-то понять.

Это произошло на Дворцовом мосту. Вчера в восемь. Ком в груди все нарастал, мешая уж дышать: Женя снова солгал мне. Он никуда не ездил с той дамою. Они были в городе, иначе к восьми Ксения Хаткевич никак не успела бы попасть на Дворцовый мост!

А «неизвестный», что бросил бомбу – неужто новый последователь этих «народовольцев[11 - Народная воля – революционная народническая организация, возникшая в 1879 году после раскола организации «Земля и воля». Поставила основной целью принуждение правительства к демократическим реформам, после которых можно было бы проводить борьбу за социальное преобразование общества. Одним из основных методов политической борьбы «Народной воли» стал террор.]»? Я прочла заметку еще раз, чтобы убедиться: его не задержали. Надо полагать, в этот час Дворцовый мост малолюден, и сумерки, в которых легко затеряться, уже сгущаются. Замечено лишь, что это мужчина. Достаточно сильный и молодой, чтобы за ним никто не сумел угнаться. Лицо до самых глаз было окутано шарфом, так что его и приблизительно никто не описал.

А еще я отметила, что ни слова не сказано о кучере, что правил коляскою. Вероятнее всего, он тоже погиб…

Ксении Хаткевич исполнился двадцать один год, и она оставила сиротами двоих маленьких детей, девочек.

После я долго и бесцельно смотрела из окна спальни на шумную улицу и не знала, что делать. Негоже перечить мужу во всем, ведь он велел остаться дома. Ежели это и впрямь очередное буйство «народовольцев», то опасения Жени более чем оправданы, но… полиции следует знать, что Ксения была здесь! И о записке. Решившись, я быстро оделась и поехала на Миллионную, по вчерашнему адресу.

Нет, я не собиралась выкладывать всю подноготную о моем муже первому же попавшемуся полицейскому – я даже сомневалась, стоит ли особенно откровенничать с Кошкиным, когда найду его. Для начала надобно просто выяснить, что известно следствию.

Очень плохо я тогда была знакома со структурой городской полиции, с трудом отличала ее от жандармерии и как-то не сомневалась даже, что расследование поручат именно Кошкину. И здорово удивилась, не найдя его в доме на Миллионной: возле парадной толпились полицейские экипажи, люди в форме стояли у дверей вместо вчерашнего швейцара и не пускали посторонних.

– Мне бы Степана Егоровича увидеть, – самым обыденном тоном обратилась к полицейскому на дверях.

– Кого-кого?.. – не понял мужчина, и тогда я впервые осознала, что не все в городской полиции знакомы с моим добрым другом. – Вы кто такая, сударыня, будете?

– Гувернанткою я у Хаткевичей буду. – Ответила я, не раздумывая, и чертыхнулась про себя. Зачем солгала?! Но столь же уверенно продолжила: – Приболела я, потому позже обычного пришла.

– Проходите, – без интереса мотнул головой полицейский и открыл мне дверь.

Вестибюль генеральского особняка – просторный, с высокими потолками, хрустальными люстрами и зеркалами, укрытыми черной тканью – встретил суетою еще большей, чем улица. Прислуге дела до меня не было, и даже пальто со шляпкой никто не предложил взять. Я двинулась вперед, а после толкнула одну из дверей, все еще надеясь найти Степана Егоровича. Здесь была большая гостиная с роялем у окна: всхлипывала девушка в одежде горничной, со слезою в голосе говорила что-то другая. Важные полицейские хмурились и делали записи с их слов. На меня никто не смотрел. Я прошла в дверь, ведущую из гостиной, и лишь здесь меня остановили.

– Вы к кому, милочка? – спросила немолодая полная дама в строгом черном платье. Но носу у нее было пенсне, а на поясе связка ключей. Глаза же – красные и заплаканные.

– Я… я в гувернантки наниматься пришла, – сказала я уже не очень уверенно. И добавила: – Мне назначали.

– Ах, милочка, какая теперь гувернантка… – подбородок у женщины задрожал, а под пенсне заблестели новые дорожки слез. – Для маленького ведь гувернантку брали… вот-вот народиться должен был. Восьмой месяц дохаживала голубушка наша. Господи, Пресвятая Богородица, да что ж деется-то, что ж деется…

Вовсе без сил дама опустилась на софу, сняла пенсне и закрыла ладонями лицо. Плечи ее била крупная дрожь. Однако всем сердцем сочувствуя чужому горю, я не жалела сейчас, что пришла сюда. Даже напротив – в груди поднималась волна ненависти к нелюдям, которые сотворили такое. И я сама себе поклялась, что все от меня зависящее сделаю, чтобы их наказали. Нужно непременно рассказать полиции все, что я знаю!

Вот только Ксению Хаткевич и ее нерожденного младенца это не вернет… Но я плотнее закрыла глаза, как молитву твердя слова дяди, что чувства надобно держать в узде – они мешают здраво мыслить. А мне непременно нужно выяснить, что эту женщину могло связывать с моим мужем.

Поискав глазами, я нашла графин с водою и налила полный стакан – женщину (кажется, это был экономка Хаткевичей) следовало скорее успокоить.

– Попейте, – присела я подле нее и осторожно погладила плечо.

В последние годы в Смольном, мы с Натали, той самой, которая стала теперь княгиней Орловой, несколько раз в неделю ездили помогать сестрам милосердия в госпиталь. Многого я там насмотрелась. И многому научилась – быть может, и побольше тогда узнала о жизни, чем за все годы учебы вместе взятые. С доктором тамошним мне несказанно повезло: видя мой интерес, он не жалел времени, объясняя мне кое-что из медицины. И среди прочего заставил уяснить, что самый верный способ успокоить плачущего – дать ему воды. Ничто так не приводит в ритм дыхание и биение сердца, как размеренные глотки.

А пока женщина пила, я усиленно размышляла о незнакомке, что стояла на пороге моего дома. Неужто Ксения Хаткевич была беременною восьмой месяц, а я этого не заметила? Впрочем, пурпурный ее наряд не был приталенным, а модницы, порой, столь усердно затягивают корсеты – будучи и в положении тоже – что немудрено ошибиться…

Однако уверенности у меня оставалось все меньше. Я огляделась в уютной, очень женской гостиной. Стены, затянутые шелком в белую и голубую полоску, портреты, изображающие членов семьи Хаткевичей, надо полагать. У высокого окна холст с незаконченной вышивкой – котенок с пышным розовым бантом. Обивка на диванах нежно голубая, в тон стенам. Очень спокойная и нежная комната – никаких кричащих пурпурных и красных, которые столь преобладали в наряде нашей незваной гостьи.

Я приметила и фотокарточку в серебряной рамке, что стояла на каминной полке среди прочих – супружеская пара с девочками-погодками: одну на усадил на колени пожилой обрюзгший мужчина в форме генерала пехоты, вторую придерживала за крохотную ручку молодая женщина в светлом кружевном платье.

– Стало быть, это и есть madame Хаткевич? – я взяла рамку в руки. И подивилась с горечью: – Девочки совсем маленькие…

– Она, милочка, она… – экономка отобрала рамку и принялась натирать стекло подолом фартука. – Что ж теперь будет-то: сиротами младенцы остались. Антон-то наш Несторович, его превосходительство, женится сызнова, как пить дать, а детушкам разве ж заменит кто мать? Так и придется теперича в падчерицах мыкаться. Ох, Господи, Пресвятая Богородица…

Я не дослушала женщину – не смогла. Все мысли мои были о том, что это лицо на фотокарточке, нежное и обрамленное мягкими светлыми локонами, ничуть не походило на лицо незнакомки с родинкой, что навещала меня два дня подряд.

Та незнакомка – не Ксения Хаткевич. Я снова не знала ни ее имени, ни причин, по которым она скрылась в доме генерала.

Глава пятая

Когда я счастлива, то и впрямь, видать, мозг мой усыхает за невостребованностью. Как я могла так ошибиться? И куда пропала Незнакомка – ведь я своими глазами видела, как она вошла в парадную этого особняка. А швейцар любезно подал ей руку и открыл дверь! И буква «Н» на платке опять же.

Нет, Незнакомка не чужая здесь.

Так кто же она?! Сестра генерала? Племянница? Однако я дотошно осмотрела прочие фотокарточки в гостиной, но лица давешней знакомой так и не увидела.

«Не растворилась же она в этих комнатах, как призрак…» – с досадой подумала я.

Но взяла себя в руки. Еще раз посмотрела на унявшую теперь слезы экономку и изобразила легкое удивление:

– Надо же… отчего-то я думала, что madame Хаткевич много старше. Должно быть, не первый это брак у его превосходительства генерала? Есть ли старшие дети?

Женщина, измученная долгим плачем, не гнала меня и не ругала за излишнее любопытство. На вопрос мой она часто закивала, однако, лицо ее сделалось жестче:

– Дочка у Антона Несторовича имеется от первого-то брака. Взрослая уж девка, непутевая только.

Она осеклась, передумав рассказывать. Лишь одарила меня уже не столь рассеянным взглядом:

– Вы простите, милочка, что я излишне тут перед вами расчувствовалась… Хорошая вы девушка, но не нужна нам боле гувернантка. Не нужна. Для девочек наших имеется уже наставница.

Я кивнула, не став ничего спрашивать. На сердце у меня было тяжело и муторно от сочувствия к бедной женщине, и вовсе то сердце разрывалось от жалости к девочкам. Я была несколько старше их, когда лишилась и отца, и матери, но сиротской доли все же успела хлебнуть сполна. Не много их ждет хорошего, покуда не вырастут.

Я тихонько притворила дверь, выходя из уютной гостиной, но покидать дом еще не собиралась: в той самой зале, где прежде полицейские допрашивали горничных, людей в форме уж не было, а вот девушки, забыв об обязанностях, негромко меж собою перешептывались. Меня, остановившуюся в тени пыльных портьер, что укрывали двери, они видеть не могли.

А вот разговор вели весьма любопытный:

– …совсем совести нет, ни вот столечко! – громким шепотом сокрушалась остроносая девица в светлых кудряшках. – Прямо в дом вчерась заявилась, бесстыжая! «Зови, – говорит, – Глашка, Антон Несторовича, а то с места не сойду, покуда с ним не свижуся!».

– Вот нахалка-то, простихосподи! – вторила ей другая, – от любопытства искусав нижнюю губу. – И что – не сошла?

– Поначалу-то как уселась на вот эту самую софу, так и сидит, на меня зыркает токмо. Ну, час сидит, второй сидит. Антон Несторович, помнишь же, к ночи уж заявился, да пьяный сразу спать пошел. Не подивился даже, отчего Ксении Тарасовны до сих пор нету. Ясна кочерыжка, не дождалась она его. Изругала меня поганым своим языком да убралась. Чуть за полдень дело было – пушка петропавловская как раз бабахнула. А еще вот я тебе чего скажу, Марфушенька…

Девушка настороженно огляделась, не догадавшись, однако, внимательней осмотреть мой угол. Но понизила голос столь сильно, что я едва могла разобрать слова:

– …скажу, что ни капелюшечки не удивлюсь, ежели девка эта бесстыжая Ксению Тарасовну… и того!

– Да ну!.. – пораженно выдохнула вторая. – Ты чего брешешь-то, Глашка! Сказали ж господа полицейские, что революционеры это проклятые бомбу бросили. Народники, али как их там.

– Много они понимают, твои господа! Ты сама-то, Марфа, покумекай! Точно тебе говорю: она все подстроила, змея подколодная, чтоб место хозяйкино занять!

– Что делается-то, Божечки… – все же приняла версию ее подруга. – Ежели взаправду она хозяйкою станет, то туго нам придется, Глашенька, ох туго… Ты господам-то сказала, что сидела эта змеюка здесь вчерась?