Волчье логово

Мальчик не успел ничего ответить настоятелю, так как из соседней комнаты послышался женский голос:

– Робер! Робер, сынок, где же ты? Куда опять от меня спрятался?

– Я здесь, мама, – мгновенно отозвался он, вприпрыжку скача к двери.

В залу вошла баронесса де Кистель в скромном и простом домашнем платье. Волосы ее не были собраны в косы и шелковистыми потоками рассыпались по плечам. На ее бледном лице совершенно не было красок, и от этого оно казалось чище, печальнее и красивее…

С нежной улыбкой Сесиль наклонилась к сыну, подставляя ему щеку для поцелуя. Потом обвела глазами залу. Как только она заметила своего мужа в окружении вооруженных вассалов, на ее лицо сразу же вернулось ледяное и замкнутое выражение. Когда же взгляд Сесиль упал на фигуру настоятеля, в глазах ее промелькнуло мимолетное удивление и неприязнь.

– Что это значит? – воскликнула она, стремительно направляясь к барону. – К чему здесь этот человек?

– Я захватил его в плен, – с самодовольным видом пояснил сеньор де Кистель.

– В плен?! Вы с ума сошли?! Чего вы добиваетесь? Он аббат монастыря. Он священник. Вас обвинят в произволе и нарушении закона!

– Еще не хватало, чтобы я спрашивал совета у баб! Идите вон! Я не разрешал вам вмешиваться в мои дела! – вспылил барон.

– Вы забываете, что это и мои дела тоже. Вы все испортите, Годфруа!

– Баронесса, – обратился отец Франсуа к мадам де Кистель, – прошу вас, уговорите вашего супруга отказаться от его безумной затеи и отпустить меня обратно в обитель. Его поведение не принесет никому из нас ничего хорошего.

Сесиль медленно подошла к аббату и, пристально взглянув на него, отвечала:

– Не воображайте, что я стараюсь ради вас. У меня нет для этого никаких причин. Напротив. Под вашим покровительством находится проклятый Жозеф. Вы тоже мешаете мне получить Волчье Логово! Мне было бы только на руку, если бы с вами случилось что-нибудь дурное…

Отец Франсуа грустно вздохнул и опустил голову. Потом снова поднял глаза и искренне ответил:

– Да простит вас Бог, бедная Сесиль. В вашем несчастном сердце много ненависти и злобы. Но в нем также и много боли. Быть может, когда-нибудь одно уравновесит другое в глазах Всевышнего…

– Робер, пойдем отсюда! – раздраженно воскликнула Сесиль. И, схватив мальчика за руку, она быстро покинула комнату.

– Я же предупреждал, что вам не на что надеяться, – торжествующе произнес барон. – Здесь вам придется стать покладистым и выполнять все мои приказы и желания.

– В таком случае, спешу сообщить вам, сеньор де Кистель, что и вам надеяться не на что, – холодно ответил аббат. – Я не подчинюсь вашему жестокому произволу!

– Мне это надоело, черт меня подери! – рявкнул мессир Годфруа. – Бросьте этого капризного старика в подземелье! И не давайте ни хлеба, ни воды, пока он не перестанет ломаться, как шлюха!

Грубые руки схватили аббата, протащили по темным коридорам и бешено швырнули на сырой и холодный пол замковой темницы. Позади него с грохотом и скрипом захлопнулись тяжелые ржавые решетки, и он остался один. Без еды и питья. Без единого огонька. В холоде и кромешной тьме.

Несколько минут отец Франсуа пролежал неподвижно, измученный и оглушенный падением. Потом, немного очнувшись, приподнялся и огляделся кругом. Но он ничего не увидел. В подземелье царил непроницаемый мрак. Тогда аббат медленно отполз в угол, и сел там, прислонившись спиной к стене. Он провел руками по лицу и попытался собраться с мыслями.

Его положение было очень опасным. Но и чудовищно нелепым. Барон де Кистель обошелся с ним, как дикарь и варвар. Все его недопустимое поведение было чистейшим беззаконием и своеволием. И все же, он был знатным сеньором. Пойти против его воли будет непросто…

Барон могуществен и богат. У него на службе множество вооруженных людей. У него есть острые мечи и тяжелые топоры. На его стороне сила и превосходство. А у него? Что есть у него, несчастного и оскорбленного, беспомощного узника?.. Его жалкая сутана? В этом замке у него нет ни друзей, ни спасителей… Он чудовищно одинок и беззащитен. Что может он противопоставить всем этим железным решеткам, острым мечам и жестоким побоям?.. Он был спокойным, мягким и мирным человеком. Страдания и боль пугали его.

И все же, несмотря на страх и глубокое отчаяние, отец Франсуа чувствовал, что уступить он не сможет. Он не мог потакать чудовищному произволу барона. Он не мог предать Жозефа. Он не мог уступить властному сеньору земли, по праву принадлежащие святой обители.

Его мало заботили эти земли сами по себе. Ему никогда не было никакого дела до выгоды или богатых владений. Он даже не верил в то, что церковные земли принадлежат Господу. К чему милосердному Богу эта жалкая, земная доля, когда ему принадлежит весь мир?.. Это имущество не имело для аббата никакого значения. Но как он мог допустить творимые бароном, жестокие бесчинства? И разве в этом горьком мире, полном насилия и крови, он не должен стать тем, кто остановит волну жестокости и своеволия? Да, он всего лишь жалкая пылинка в руках Всевышнего. Но ведь великий и порочный Рим обрушился от одного страдающего взгляда горстки первых мучеников! Ведь и мягкая волна за века источает твердый камень. Ведь и высокие горы рассыпаются в прах по единой песчинке… Есть нечто, что тверже железа, выше бегущих по небу облаков, сильнее чудовищной бури. Это сила духа. Она невидима. Она легка, как дуновение летнего ветерка. Но ее невозможно ни отнять, ни подчинить, ни убить…

И такая сила существовала под этой запыленной, изорванной сутаной. В этом старом, отзывчивом сердце.

Отец Франсуа был терпелив и сострадателен. Он никогда никого не ненавидел. Он был готов защитить несчастного и обездоленного. Но он не привык склонять голову перед теми, у кого есть власть и сила. Он никогда не преследовал еретиков, не заботился о чистоте веры, не добивался чьей-то смерти. Ему не важны были мертвые буквы. Важны были лишь добрые дела и открытое сердце… Он готов был простить грешника, пожалеть блудницу, протянуть руку нищему… В нем не было ничего ангельского. Ему не чужды были человеческие грехи и слабости. Он не хотел сделать всех вокруг праведниками. Хотел лишь, чтобы в мире стало немного меньше зла и смертей, а люди стали немного добрее и лучше…

Отец Франсуа глубоко вздохнул и обхватил плечи руками. Он страдал от холода и жажды. У него болело сердце, и он чувствовал чудовищную слабость. Но изменить свое решение он не захотел ни на единое мгновенье!

Ему казалось, что он впал в тяжелый полусон. И сквозь эту прозрачную дымку грез являлась ему женщина в белом покрывале, с нежной улыбкой и сверкающими глазами. Мучительно близкая и страшно далекая. Единственная. Светлая, как солнечный луч. Чистая, как первый снег…

Зыбкие видения аббата были рассеяны стуком распахнувшейся двери. В щель пробился слабый отблеск света, прорезавший тьму, и отец Франсуа невольно зажмурился.

В подземелье появился барон де Кистель. В одной руке он держал перо с чернильницей и какие-то бумаги, в другой – свечу, неверный свет которой озарял его высокую, крепкую фигуру.

– Ну что, вы передумали? Будете вести себя, как следует? – примирительно обратился он к узнику.

– Вы полагаете, мессир Годфруа, что я мог изменить свое решение за какой-то жалкий час? – устало спросил аббат, поднимаясь с пола.

– Прекратите ломать комедию! Мой паршивый капеллан составил какие-то путанные бумажки… по ним Волчье Логово приносится в дар моей жене вашим монастырем… а граница моих владений устанавливается там, где она была раньше. Подпишите их, и я сейчас же вас отпущу.

– Я ничего не подпишу, – с гордым достоинством ответил отец Франсуа.

– Какого дьявола! – взревел барон, изо всех сил швырнув бумаги и чернила об пол и в бешенстве выхватывая меч. – Подписывай, скотина, или я убью тебя на месте!

И он, задыхаясь от гнева, приставил острие своего меча к груди пленника.

Отец Франсуа отшатнулся. Тени мрачного ужаса заплясали в его расширенных зрачках. Он знал, барон исполнит свою угрозу. Но через мгновенье он подумал о Жозефе. И подумал обо всех, кто умел сохранять твердость и веру под остриями солдатских мечей и среди клыков диких, кровожадных зверей… Его лицо осветилось порывом невиданной решимости и смелости, и шагнув вперед, он с безрассудной искренностью крикнул прямо в лицо своему преследователю:

– Убейте меня, сеньор де Кистель! Убейте, я ничего не подпишу! Я знаю, даже молящие взгляды женщин и детей не останавливали вашу жестокую руку! Остановит ли взор несчастного старика?! Напрасная надежда! В вас нет ни капли жалости! Если бы только моя кровь могла остановить вашу чудовищную и дикую силу, я бы умер с радостью! Но, увы, это пустые мечты! И все же, пусть лучше ваша ярость будет утолена моей кровью, чем отберет жизнь у другого живого существа! Сделайте благородное дело! Убейте меня! Я болен и стар, моя жизнь немногого стоит! Так пусть же она выкупит у вашей слепой злобы другие жизни! Наносите удар! Иисус, прими мою грешную душу в свои объятья!

Он стоял перед самым острием меча, гордо выпрямившись и широко раскинув руки. Рукава его сутаны колыхались от неведомого ветра. В глазах старика сверкал невиданный огонь потрясающей храбрости и высокого сознания приносимой жертвы…

Барон де Кистель смотрел на него в растерянности и недоумении. Под своим занесенным мечом ему доводилось видеть самые разные лица. Одни были перекошены страхом, другие – яростью и ненавистью. Но такого… такого он еще не видел никогда! Перед ним стоял безоружный человек, и в глазах его не было ни ужаса, ни ненависти… А было что-то, чего барон вовек не смог бы постигнуть…

Он опустил меч.

– Что это на вас нашло, будьте вы прокляты.., – пробормотал он. – А, я понял! Вы хотите, чтобы я быстро избавил вас от мучений. Но нет, этого не будет! Раз вы отказываетесь подписать, то вы сгниете в этом поганом подземелье! Или умрете от жажды и голода в страшных муках!

С этими словами разъяренный сеньор де Кистель вышел из подземелья и громко захлопнул тяжелую дверь. Раздался скрип ключа в замке. И в эту минуту до барона донеслись дышащие вдохновенной решимостью и упорством слова узника:

– Будут мои мучения длится один миг или десять дней, вы никогда не услышите от меня другого ответа! Ваши решетки, мессир Годфруа, так же бессильны, как и вы сами!

XXIX. Сесиль

Говорит из дам одна:

«Королева все грустна?»

Отвечает королева:

«Да, мне грустно, Женевьева,