Хьюдоги

Пролетали дни и я взрослел. Я свободно ходил по лесу, рвал ягоды и игрался с медвежатами. Они мне чем то напоминали гуманоидов. Медведи долго могут стоять на двух лапах и лакомится малиной, а ещё так же как люди, воруют мёд у пчёл. Я тоже ел мёд. Я подружился с медведями и ходил с ними охотясь на соты, что прятались меж веток деревьев. Их мать учила меня лазать высоко, туда где с верхушек можно увидеть Дворец Императора. Мне было пять лет и я уже взбирался по веткам, словно обезьянка. Собаки не умеют лазить, но я мог. Нет в душе я был пёс и носил свои уши да хвост, так что они уже не отваливались. Но все больше мёрз, засыпая на земле, особенно когда наступала зима. Поэтому я стал уходить в берлогу медведицы и другие человечьи отродья, следовали за мной. Мы уже научились говорить, так что бы понимать речи друг друга. И наши матеря больше не ваяли нам одежду так часто. Мы расчёсывали их шерсть и катались на их спинах. А потом лазали по деревьям, обрывая сухие листья в поисках плодов. Мы больше не ели траву и она шептала нам с благодарностью, укрывала нас от пчёл, когда ходили за мёдом. Из листьев мы начали шить одежду и из них мостили себе лежанки. Нас было много и лес уже не мог скрыть такое количество голосов. То и дело мы встречали заблудившихся грибников, тела которых навечно оставались в траве, а их одежды мы считали добычей. Так однажды в наши края заглянул генерал, охотившийся за дичью и мы поймали его словно лань. Мне достался его мундир и с тех пор я его ношу его не снимая. Он греет меня в суровую зиму, когда ноги мои утопая в снегу, промерзают на сквозь. Тогда я жалею, что не родился псом и не могу им стать по настоящему. Мундир согревает меня, но не так как согрела бы шерсть. Я хочу спрятаться в хвосте своей матери, но уже слишком взрослый для этого.

Мои братья и сестры обзавелись семьями и теперь уже у них родились щенки, которых я должен нянчить. Они ещё слепы и питаются лишь молоком. Но иногда, когда их мать уходит на поиски пропитания для себя, я собираю их в охапку и грею своим мундиром. Мой хвост и мои уши – это вся шерсть что есть на мне. И я натираю их словно мочалкой, что бы согреть в холодные зимние ночи. Скоро они подрастут и будут бегать, прыгать. А весной смогут играть на траве, как когда-то я. Да, собаки растут быстро и крепчают за считанные месяца. Если конечно смогут пережить зиму. Иногда я думаю, что было бы не плохо перебраться ближе к городу, в период заморозков и холодов, что бы щенки не мёрзли. Тогда мне приходят в голову мысли о том, что не стоит убивать всех людей подряд. Их нужно использовать, как слуг. Ведь даже Петр III имеет служанок и лакеев, а кто он по сравнению с Томом Андерсоном? Какой то двуногий прихвостень. И я обращаюсь к своим собратьям, что понимают мою человеческую речь, и мы обсуждаем наши стратегии. Вот тогда приходит Том и своим императорским взглядом прекращает наши попытки изменить существующий порядок. Мы следуем кодексу чести и законам природы, а люди наши враги. Никакие стратегии лже-примирения, ради ошмётков еды и ночлега в теплом жилище людей, не стоит наших ушей и хвостов. Человек – враг и точка! Это политика нашего государства. Мы ни в коем случае не пойдём туда, быть игрушками и питомцами мерзких гуманоидов.

***

Я лежал на снегу и смотрел на колыхающиеся верхушки деревьев. Возле меня, закутавшись в мою руку, сопел щенок по имени Дюшес. Его порода помесь бордер-коли и дворняги, потому что родителями его были Апостол и Фрейла. Он унаследовал свои дворняжьи черты от отца, что выражались на его теле рыжими пятнами. А от матери он унаследовал белый окрас шерсти, который покрывал его морду, туловище и лапы. Свернувшись калачиком на моем мундире и дыша так часто, будто ему не хватало воздуха, он сопел в маленькие ноздри пытаясь согреться. Рядом с ним дремала его сестрёнка Земира. Она так же дрожала от холода и ютилась возле меня. Такая же рыжая шерсть, как и у её отца и моего брата Апостола, скудно покрывала её тельце. Оба они были моими лучшими друзьями и приходились мне племянниками. У других моих сестёр, так же были большие собачьи семьи. Например Бос женился на дворняге, как и он и теперь я стал дядей для всех его пятерых щенков. Пумка и Думка вышли замуж за красивых породистых алабаев – сыновей Ланы. Их детки были совсем маленькими, только появившимися на свет голенькими младенцами. Я и сам боялся брать их в руки. Четверо щенков у Думки и трое у Умки. Какой у них будет окрас пока непонятно, ведь они слишком малы. А Земира и Дюшес сопели от холода и ещё не знали, скольких братьев и сестёр имеют. Таковы наши собачьи обычаи, быть большой семьёй и заботится о каждом.

Я привстал и снег осыпался с моих плечей, запорашивая сонные глаза щенков. Отряхнув их мордочки и завернув потеплее в мундир, что бы согреть малышей, я пошёл искать их мать, что бы она накормила их молоком. Зима стояла лютая и кучи снега заледенели, пряча под собой иссохшую траву. Я приник ушами к земле, но не слышал шёпота. Она спала и все её травы отмирая превращались в торф, глубоко в её недрах. Если бы мы могли, как люди доставать его из под земли, то жгли бы костры и грелись у их языков. Но собаки, хоть и могут рыть ямы, все же не раскапывают залежи и не учатся разводить костры. Псы не боятся огня как волки, но и не любят его как люди. Порой я слышал как трава шептала мне истории, о том что огонь убивает её и лес. Трава ненавидит его, как я людей. Потому и я ненавидел огонь. Я лишь думал подчинить его, словно раба и наслаждаться его теплом, контролируя словно марионетку. Но трава шептала мне о своих страхах и тогда я тоже начинал боятся. Огонь поистине сила, которой я не могу овладеть. Он устрашает меня и внушает желание спрятаться от него в сырых болотах, ожидая когда тот иссякнет. Бывало что в нашем лесу случались пожары и доблестный отряд Диких Псов приходил к нам на помощь. Да, я не любил огонь с тех пор, как обжёгся о солнце и долго залечивал раны в глубоком младенчестве. С тех самых пор, огонь был мои недругом, кем и является сейчас. Я никогда не забуду тот день, как сидя в лесу на траве зачуял запах костра, что оставили охотники не прибравши. И ветер, играя с ним будто с детёнышем, разнёс искры по лесу. Тогда я впервые услышал как кричала трава. До этого мы лишь говорили с ней шёпотом и только. Но тогда она вопила не своим голосом и звала на помощь. Я хотел ей помочь, но боялся снова покрыться ожогами. Несчастную поляну охватило огнём и та полыхала, словно печь в которой выпекают хлеб. Да, я хотел бы подчинить огонь только, что бы он служил мне, но не в тот раз. Тогда я бросился со всех ног и звал своих братьев. Они кидались в пламя, но лишь поджигали себе шерсть и получали ожоги. Я больше не слышал воплей травы и голос её иссяк. Она погибала, вздымаясь пеплом на верхушки деревьев. Огонь пожирал и их. Мы были вынуждены уйти и ждать, когда пожар сам собой погаснет и земля снова станет прохладной, как прежде. Но всё чего мы дождались – это пепелище и сгоревшая часть леса. Тогда то, Император велел нам вернутся ближе к городским воротам и снова обитать на свалке. Но дети всё ещё оставались в лесу. Я часто ходил смотреть, на обгоревшие деревья и пытался найти пучок живой травы, но безуспешно. Войны не только среди людей. Войны за жизнь по всюду и мы не можем их остановить. В нашей власти, лишь победить или быть проигравшим. С того самого дня, в моем сердце, где поселилась месть, появилась ещё одна комната. Там жила теперь неутолимая жажда жизни. Не просто возлежать на траве, наслаждаясь её шелковистостью. Теперь у меня появилась жажда жить и не быть убитым, словно трава, чей голос утих навеки.

***

Я был человеческим детёнышем и жил в лесу как пёс. Я рос и крепчал рядом с моими братьями и сёстрами, что жадно жевали хлеб, найденный на помойке. Я боялся этого мира. Мира людей, мира зверей – потому что был мал и немощен. Да, я уже отлично бегал, быстрый как лань уносил свои ноги от опасности, что иногда подстерегала меня в лесу. Пока я был мал: выглядел словно щенок – лес принимал меня за пса. Но чем дальше я рос и крепчал, становясь похожим на человека. И одевая его одежды, лес начинал отворачиваться от меня и все меньше со мной говорил. Лишь псы, держа своё слово верности и присягнув принять нас, как собственных детей, не презирали человеческих детёнышей. Мы росли в лесу и питались его плодами, а он всё дальше уводил нас в чащу и готовил нам смертельную западню. Я не помню как оказался в болоте. Я шёл по траве, шагая меж деревьев и ища чем полакомится. Как вдруг провалился под кочку и увяз в грязи. По началу мне было смешно и я хотел показать это место своим братьям, что бы мы купались здесь. Но попытки выбраться обратно, лишь увенчались моим окончательным пленом в этой жижи. Я застрял в болоте по шею и оно забирало мои силы медленно. Будто высасывая с меня жизнь, оно топила моё тело и  ждало часа когда я помру. Я шептал траве, но она не отвечала. Я умолял ветер, но он оставался немым. Лишь случайно проходивший олень, завидев что я помираю, заговорил со мной на своём языке. И заслышав мою жалобную просьбу о помощи, наклонил свои рога. Так я не умер. Так я остался жить и бредя, с ног до головы обмазанный грязью, возвращался домой. Тогда и понял, что хоть я и пёс, но я все же –  человек. И чем дальше я буду взрослеть, тем больше моя человеческая натура станет раздражать лес и его жителей. Что мне было делать? Бежать? Куда?

***

Я стоял босиком на снегу и топтал в нем следы. Трава, что пожухла, навеки теряя свои голоса, была теперь новой силой, что снова заставит землю родить. Я топтал следы на заледеневших сугробах, а щенки проснулись от холода. Они закричали и мать их тут же примчалась кормить малышей. Я стоял и смотрел, как запорошённые снегом сухие листья, пучками свисали, словно редкие клоки шерсти на теле собаки. Я мёрз, но не смел тревожить Фрейлу, ведь она только легла прикорнуть и уже сопела глубоким собачьим сном. Чуть поодаль, за деревьями лежали другие псы. И мои человекообразные братья и сестры укрывали их от холода своими камзолами. Мы жили в мире и делили хлеб поровну. Мы вместе терпели холод и зной. Мы стали их детьми, а они нарекли нас сынами. Мы назвали их щенков своими племянниками и племянницами. И они доверяли нам свои жизни. Собаки не такие, как другие звери. Они хоть и ненавидят людей, все же готовы принять и воспитать их младенцев, сделав своей стаей. Я знаю что титул наследника престола будет преследовать меня до конца моих дней. И хотя я никогда не займу место Императора, ведь предначертано оно для Боса, Апостола или Князя. Я все же, всегда буду царским сыном. Пусть и приёмным. Это честь для меня! И если другие звери стали относится к нам с призрением, а лес хочет нас изничтожить – то псы никогда! Мы навеки их славные любимые щенки.

4. Холера

Я копался в груде мусора. Ветерок развивал мои локоны, а солнышко пригревало так, будто пыталось меня усыпить. То и дело, присевши на корточки и задумавшись, я клевал носом и лишь омерзительный запах гнили, что сочилась из под каждого камня, не давала мне уснуть окончательно. Дюшес и Земира рылись рядом, в поисках плесневого хлеба и кажется что-то нашли. Но не сумев честно разделить добычу поровну, начали драться у всех на виду. Да, на свалке кроме нас было море народу: собак и детей гуманоидов. Они с интересом наблюдали за драками и всегда были не прочь полаять в поддержку оппонентов. Так веселились мы с тех пор, как перебрались из глубины леса обратно к чертогам города. С тех пор, как лес перестал укрывать нас от людей, ведь и нас он считал людьми. Да и к собакам он теперь относился иначе, будто те боязливые прихвостни, которые только и ждут, что бы люди снова их приручили. И хотя Том остался в чащах, как и другие собаки: отстаивать свою принадлежность к дикой природе. Нас и Диких Псов, а так же Верхушек Хвостов, вместе с лазутчиками: поселили на опушке, что разрослась прямо на городской свалке, отбирая хороший кусок земли у людей. Мне было уже девять и я мог хорошо говорить и по человечьи, и по собачьи. Улавливал запахи и звуки за несколько миль, а разглядеть мог не хуже орла, поэтому без труда обнаружил, что в наших краях у свалки зачастили лесорубы. Дикие псы гнали их прочь, но те не давали нам покоя. Копаясь в мусоре, я то и дело вспоминал те дни, когда мы жили в гармонии с природой и она укрывала нас от невзгод.  Всегда прятала в своих ветках или траве. Но с тех пор прошло немало дней и Земля, помогающая мне когда-то ходить, больше не бубнила, а лишь тишиною отзывалась от недр. Приникши ухом, я мог за много миль услышать приближение чьих либо шагов, что очень помогало нам. Но вместе с тем, я безумно скучал по своему детству, когда ещё был способен различать миллионы голосов природы. Мы повзрослели так быстро и наши непокрытые шерстью тела, прикрывала краденная одежда, напоминающая лесу лишь о горе, что наживёт она,  оставив нас в своём доме. А мы не злились на него. Мы оставили чащу для разъярённых медведей и диких косуль, что бы те не боялись родить детей.

***

Я выглядел как человек. В душе я был пёс конечно и сын Императора, но внешностью все больше становился похож на того англичанина, что был мои биологическим отцом. Наши матери больше не ваяли нам хвостов. Было незачем. Научившись говорить, мы то и дело лепетали по человечьи и заставляли собак навострив уши, лишь ждать когда истинная наша натура проявится. Но мы были псами. Душа собаки настолько укоренилась в нашем сознании, что если бы представилась возможность выбора, мы бы непременно предпочли тело пса. Поэтому я, найдя клоки шерсти, теперь уже сам ваял себе уши и хвост. Подолгу роясь в мусоре, я то и дело находил интересные приспособления для вычесывания волос, бритвы да ножницы и прочие людские причиндалы. Аккуратно начёсывая хохолок на макушке, одевал свои собачьи уши. Мои человекообразные братья и сестры так же безвозвратно были преданы собачьему образу жизни и думать не хотели, возвращаться в деревни. Потому, что теперь у нас был огонь. Зимними вечерами, мы собирались у костра, скармливая ему разложившиеся части животных и старые гнилые тряпки. Мы хоть и жили на свалке, но неустанно заботились о ней, перерабатывая отходы. В отличии от людей, что жили чуть поодаль, в тёплых домиках и лишь засоряли опушку леса; мы заботились о деревьях, пробивающихся из земли и желающих родится на этой свалке. Потому и лес, сжалившись над нами, через какое-то время одарил опушку сочной черникой и грибами. И конечно же мерзкие люди прознали о ней.

Георгий – так звали породистого немецкого дога, что жил в будке у пекаря и был опытным лазутчиком. Он поселился у горожанина уже много лет назад и столько же тащил его хлеб, прямо с горячей печи. Потому его хозяева прозвали – Окаянный. Хотя по правде сказать, звали то его совсем не так, но это было им невдомёк. Оскорбленный Георгий не отзывался на глупую кличку своих не менее глупых хозяев, потому они сочти его глухим, что было весьма удобно для него. Так свативши очередную свежую буханку, он мчался на городскую свалку, где у опушки мы перебирали мусор. Георгий радовал всех свежеиспечённым буханцем и не только. Немецкий дог тщательно подслушивал россказни хозяина, который выхвалялся перед своими покупателями, дескать мой хлеб ест сам Петр III, а вы –  нищеброды, удостоились брать после него! За что однажды поплатился тюрьмой и обыском своего дома. Тогда то Георгий, обнюхавши одного из стражи, украл ключи от темницы и вызволил хозяина, удостоившись его изумлением. Потому хитрый Георгий, воспользовавшись его глупостью, заработал постоянную возможность честно воровать хлеб и таскать со стола. При этом Георгий был одним из тех лазутчиков, что быстро хватали новости и уносили их в чащу для Тома. Одна из таких новостей была о том, что в городе распространилась эпидемия холеры, а значит количество гуманоидов поубавится. А вторая, что жители поговаривают, будто на городской свалке развелось множество сирот и все они бездомные дети, что выживают да мрут из-за бездействия Царя. Эти слухи докатились до Петра III:

– Люди бунтуют мой государь!

– Люди всегда бунтуют!

– Люди говорят, что ваше правление довело до того, что матери выбрасывают новорожденных на помойку, ибо им нечем их прокормить!

– Мне то что до этого?

– Поговаривают, что на городских свалках живут сироты и проклиная Вас Ваше Высочество, затевают бунт!

– Живо всех поймать, отпороть, отмыть и в монастырь! Пусть молятся Богу за царя, что спас и помиловал их жизни.

Запыхавшийся Георгий, положив буханку прямо в мои руки, неустанно лаял и передавал слово в слово, что слышал от другого лазутчика который служим придворным псом при дворце Императора. И я, покорно пошёл пешком по тропинке, что вела в самые дебри леса – дабы передать сие послание Тому. Нашёл я того, когда уже смеркалось и доедая остатки мякиша, не собирался идти обратно. Ведь скоро наступит глухая ночь. Распоряжение Тома было коротким – наслать стаю Диких Псов на солдатов Петра III. Я  улёгся калачиком на траве, а псы рванули словно одичавшие лошади в сторону помойки и я лишь слышал, как их лапы топчут землю. Под рокот их многоногой армии я уснул и проснулся посреди глухой ночи. Из земли до меня доносились крики, вопли и звуки выстрелов. Я подскочил и будто ошпаренный кинулся в сторону свалки. За мной уже бежал Том и обогнав, скрылся из виду. Я лишь слышал его дыхание и стук собачьего сердца, что выпрыгивало из груди. Бежал я час или полтора и очутившись у начала опушки, завидел, что ту охватило пламенем. Псы разбегались кто куда, а помойка воняла. Укрывши следы врагов чёрным дымом, она сбивала с толку Диких Псов, а меня и вовсе заставила потерять сознание. Надышавшись угарных газов я лежал посреди опушки, а псы бешено носились, туша хвосты и снова бросались в огонь, получая в нем не только ожоги, но и раны от выстрелов. Отчаянным визгом и воплем детей была переполнена свалка, но я ничего этого не мог видеть, потому как пролежал без сознания всю ночь.

Пришёл в себя рано утром, когда на меня вылили ведро воды и я оказался связан. Со всех сторон доносились стоны и я не сразу понял, что мы уже далеко от свалки. Я слышал человеческие голоса, что смешались со знакомыми мне и принадлежали моим братьям, да сёстрам, а другие были совершенно чужими. Те звенели яростью и насмешками. Люди что пришли в наш дом и сожгли его дотла. Люди, что связали меня и моих братьев, везя куда-то на повозке, не заботясь о том, что отобрали нашу свободу. Я приник и слышал разговоры солдат о нападении на них каких-то бешеных дворняг, живших на свалке. Солдаты не ожидали, что против них выступит наша армия, сочтя это совпадением. Потому они лишь отпугивали их дымом и поджигая свалку, стреляли без разбору. Выпрыгивающие из огня, разъярённые псы рвали их глотки, а те стреляли по ним из пистолей. Заслышав это, моё сердце сжималось и я надеялся в глубине души, что Дикие Псы как обычно залижут раны и скроются в лесу. Но прислушиваясь снова и снова я понимал, что если выжила половина – это уже хорошо. Между тем, разговоры солдат не умолкали и многие из них, вспоминая кровавую бойню, говорили что палили без разбору и пулями ранили не только собак, но и убили детей. По всхлипам своих братьев, я понимал что на их глазах беспощадно казнили нашу родню и оставили гореть в кострище. Я не видел, тех с кем сейчас разделял свою скорбь и горе, ведь всем нам завязали мешки на головах и везли куда-то, лихо катя повозку. Я был в отчаянии. Я надеялся, что моя семья жива и скрывшись в лесу, они будут ждать нашего возвращения, если нам удастся спастись. Солнце пекло на плечи и обжигая солдат в мундирах, старалось задержать их передвижение. Но к обеду, заслышав великое множество улюлюканий, я вдруг зачуял запах. Я услышал его так рядом, будто он стоит у меня над головой и говорит тихим шёпотом:

– Что за беспредел? Что происходит? Боюсь – это опасное мероприятие может настроить народ на бунт!

Голос был тот самый – моего отца. Да, того, что не знал о моем существовании. Я не видел его, но зачуял, что этот трус прятался за множеством охраны, в карете поедая бекон и боялся показаться наружу. Заслонённый своими фаворитками, что любопытно поглядывали на толпы народу, они внимательно следили за вышедшим вперёд на помост Императором Пётром III:

– Мой преданный русский народ! Я служу вам верой и правдой и сегодня спас жизни этих невинных сирот! Их мучила жажда и голод, но впредь они не будут нуждаться ни в чем! Мы отправим их в монастыри, ибо они слишком малы, что бы работать на полях или вести иной полезный для Российской Империи образ жизни. Посему я объявляю сбор дани и добровольных пожертвований ваших средств для помощи этим обездоленным детям!

Я точил свои кулаки о лавку повозки и хотел разорвать верёвки, что удерживали меня перегрызть глотку этому проходимцу. Меня так же переполняла ярость ибо мой биологический отец смотрел на моих братьев и сестёр с той жалостью, которой так не хватало моей матери, что выбросила меня. И шатающаяся повозка, снова тронувшись провезла нас прямо у помоста, на котором Петр III объявил охоту на Диких Псов, что по его версии – разносят бешенство, холеру и другую заразу. Потому он стал теперь моим врагом номер один и я забыл о мести отцу на долгие годы. Тем временем повозка укатилась подальше от городского сборища, куда-то на другую окраину города, где солнце ещё садилось, а мы все сидели связанными с мешками на голове.

***

Я слышал всхлипы своих братьев и стоны моих сестёр. Не от того, что им страшно, а от той скорби, что переполняла наши сердца. Мы рыдали вместе и наш вопль поднимался высоко в небо, где на тучах царственно восседала Луна и будто строгий судья, глядела на наши муки, но ничем не хотела помочь. Вопль разнёсся по ветру и мы умаляли его позвать наших братьев псов, но в ответ он глухо свистел у нас в ушах и ничего больше не говорил. Было далеко за полночь, когда нас выгрузили словно навоз и мы посыпались, как кирпичи на землю. Все ещё не видя ничего, ибо мешки нам снимать не спешили, я зачуял запах конюшни и аромат пшеницы неподалёку. Но вскоре меня уткнули носом в сырость и плесень, наглухо закрыв все двери до утра. Я нутром ощущал подземелье. Было темно, холодно и мы по обыкновению ютились друг к другу, что бы согреться. Меня посетила глупая мысль, что если бы мешка на голове не было, мы бы перегрызли верёвки. И обнимая свою названную сестру, что обливаясь слезами, тихо стонала у меня на коленях, я вдруг сказал уверенно:

– Братцы! Мы пойманы в капкан и нам переломали кости, но мы все ещё живы. Истерзаны мерзкими людьми, что поработили нас и убили многих наших братьев. Мы в печали. Но время скорби и памяти, а затем мести ещё наступит! Давайте не будем доставлять радость этим варварам, а повзрослеем и станем бороться, как Дикие Псы. Да, мы пойманы в ловушку, но все же живы. Мы избиты, но наши раны скоро залечатся. Давайте перестанем паниковать. Я наследник Императора и сын Тома, говорю вам мужайтесь братья и не дайте врагу нас одолеть!

Речь сия, что текла будто ручей оливкового масла из разбитой бочки, звучала несовершенно и даже с насмешкой. Радоваться тому, что мы живы, когда твоих родных растерзали в клочья и все чего желало сердце – это месть. Я отчаянно пытаясь поднять боевой дух, лишь разозлил больше усталых и избитых детей, чьих матерей пожрало пламя. И лишь мой титул не давал им права поднять на меня голос и облаять. Я все ещё был наследником трона и они слушали меня, будто вожака. Мне по правде сказать, было тяжело заставлять их верить и взывать к привычной собачей преданности. Ведь людям не свойственно это качество. Но тем не менее, их собачьи души покорились голосу вожака, что теперь нёс бремя лидера. Да, я стал как и хотел лазутчиком и командиром взвода в тылу врага, только не думал, что цена всему этому – горе.

Я спал так крепко, как никогда. Ледяной каменный пол, что под нами не стал помехой к моему глубокому сну. Но на утро я чувствовал, что простудился. Откашливаясь в мешок, что все ещё висел у меня на голове, я вдруг услышал, что погреб открыли.  К нам, в без того замёрзшее подземелье, дул лёгкий утренний ветерок, будя своей свежестью и прохладой. Я снова ощутил боль на своём теле и вспомнил, что ещё вчера лежал без сознания в огне и какая-то человечина окатила меня ледяной водой. Но ожоги, что появились вчера, сейчас горят пламенем, будто получил я их прямо сию минуту. В проёме двери появилась фигура. Он пах, как земляная нора. Вероятно потому, что жил под землёй. На нем не было злобы и ветер доносил запах грунта с его одежды. Того, что родит пшеницу на полях. Он жалобно смотрел на нас. Я не видел его, но слышал биение сердца, как у Даны в тот день, когда она нашла меня. К нему подошёл такой же земляной человек и разговор, что завязался между ними был следующим:

– Господи Иисусе, помилуй душу мою, за что царь связал сих невинных детей?

– У царя дьявол на шее, который нашептал ему, что в лесу ходит бешенство. Посему он и привёл их связанными. А ещё холера, холера! У царя дурь от сатаны, что дети нахватались хвори и скоро помрут.

– Да, ей Богу помрут, ежели будут сидеть вот так!

– Чур тебя брат Иван. Не суй нос не в свои дела! Доколе Царская армия заглядывает в каждый наш погреб, лучше тебе не служить этим детям, омывая их раны.

– А как же путь Христа?

– А Христа путь был на Голгофу.

Мужик с земляным запахом и скудным настроям пошёл прочь, а монах Иван спустился в подземелье. Все наши сидели тихо и лишь я, неоспоримый лидер завёл жалобную беседу с ним:

– Дяденька, нам холодно. Не могли бы вы развести огонь!

– Не могу, мальчик из лесу, не могу.

В его голосе дрожало сочувствие, которое он не скрывал и сердце  билось так, будто мы все его дети. Он ушёл. Через час Иван высыпал сено в наш погреб и развязав мешки с головы, напоил каждого каким-то чудным отваром, накормил горячей картошкой. Он начал было развязывать наши руки, да снова вернулся человек с земляным запахом. Я не видел его лица, как и лицо Ивана, ведь мои глаза ослепли после длительного пребывания в темноте. Зрение ещё не восстановилось, но я запомнил очертания толстого, как бочка мужичка:

– Горе тебе Иван! Стражник царя идёт проверять погреб!

– Но слуга божий не может просто смотреть, как погибают невинные!

– Христа ради, клянусь – нажалуюсь на тебя настоятелю!

Иван поднялся с колен. Был он тощий и высокий старец, чья борода достигала пола. Выходя из погреба, велел всем стонать и плакать, захлёбываясь от кашля и делать непристойные звуки, что напоминают испускание испражнений. Закрыв за собой дверь, Иван уверял стражника, что дети подцепили холеру и теперь лишь волею Божью могут быть спасены, либо умрут. Он долго молился за стражника, призывая защиту на войско, пока тот пытаясь сбежать: перепугался до такой степени, что к вечеру царская армия уехала подальше от монастыря, а нас наконец таки выпустили на волю. Мой план выживания был изначально построен на жалости и слабости. Это одна из тактик лазутчиков, о которой мне часто рассказывал Георгий. К сожалению его с нами не было, но это не помешало мне настроить наш отряд, не вести себя как пленники, а играть на чувствах. Потому выйдя на улицу мы не впились в горло монахам. Я понимал, что они лишь пешки в этой игре. Нашим главным врагом был Император Российской Империи Петр III. И хотя я никогда его не видел – я запомнил тот мерзкий запах. Нет, я не собирался сбегать из монастыря в его поисках. Напротив я ждал, когда он приедет сам! Мы вышли из погреба и с наших рук сняли верёвки. Мы были измучены, но готовы сражаться. Но никто не бросался на монахов ибо я приказал вести себя благоразумно и хладнокровно, обдумывать нашу стратегию. Ведь человеческие детёныши не дерутся, когда им делают больно. Они жалобно стонут и просят о помощи. Поэтому, превозмогая простуду, которой мы болели не раз в лесу, нам все же удалось вызвать их жалость. Монахи накормили нас овощами и хлебом, и умыли наши лица водой с колодца. На сей раз мы ночевали под открытым небом, как привыкли. Конечно мы могли убежать и один из нас так и сделал. Я отправил Сокола, дав ему полномочия посыльного, чтобы тот отыскал нашу стаю и передал послание для Тома. Остальные, коих было около тридцати человек, остались в монастыре. Ибо людям не стоит знать о нашем тайном государственном образовании высокоразвитых псов. Пусть неведомыми для них остаются наши планы.

***

Я спал и солнце жгло мои ожоги, что получил я во время пожара. И не было рядом моей матери, что могла бы их вылечить. Я больше не ребёнок и терплю боль, как полагается боевому псу. Я сплю под открытым небом и лакаю языком воду из лужи. Я ловлю добычу и зубами обгладываю мясо с костей. Я пёс и человеческое тело не сдержит моих повадок, что унаследовал я от приёмных родителей. Но когда на нас смотрят монахи, я становлюсь на обе ноги и наследник императорского трона –  всего лишь мальчик. Меня зовут Том Андерсон и я сирота. Мы бедные дети, чьи родители выгнали нас на помойку или померли от холеры. Мы жили в лесу на опушке и питались с городской свалки. Нас приняли в монастырь, ибо Бог милостив и не оставляет бедного сироту. Но как только монах уходит молится – я и моя стая, лазутчики непризнанного государства, где властвуют свирепые псы. Мы ждём команды от нашего императора. Я отправил посланника и ожидаю указаний для дальнейших действий, а пока сидим смирно и чистим картошку, для добрых монахов, что и не подозревают о том, кого приютили своей добротой.

***

Дни сменялись днями. Солнце вставало и садилось. Луна меняла серпы местами. Я прикладывал ухо к земле, что бы услышать приближение шагов Сокола за много миль, но его будто задержали по дороге, или снова поймали Императорские солдаты. Сокол не был глупым, просто выглядел как взрослый человек тринадцати лет. В таком возрасте уже отправляли пахать на поле или на службу к Царю. В прошлый раз, он принёс скверные новости. Том – погиб в пожаре, как и многие другие. Его место заняла Дана. Теперь она была Императрица и все приказы исходили от неё. Она с радостью приняла мою идею окрестить нас батальоном Хьюдоги, теми кто в облике людей станут лазутчиками и проникнут в лоно врага, дальше чем себе могли позволить псы. Нашей единственной целью было внедрится в царскую палату действующего Императора Российской Империи и захватить власть над ним. Поэтому, быть людьми стало на руку. Дана, как никто хотела отомстить за своего мужа и многих погибших Диких Псов. Но рисковать оставшимися подразделениями, она была не в силах. Поэтому мы стали ещё более скрытными и многие Хвосты перебрались в город, ища себе прикрытие – становясь питомцами. А наш отряд Хьюдогов продолжал жить при монастыре, работать на поле и есть с монашьего стола. Придёт день мести! Настанет время отмщения! А пока мы лишь бедные сироты, что замышляют восстание против царя. Мы используем недовольство монах и получаем провизию. Мы пользуемся их добротой и передаём важные послания нашим полководцам! Мы ведём тайную партизанскую борьбу, о котрой не ведают люди ибо они слепы. Мы ждём, когда нам скажут напасть. Мы ожидаем, когда нам дадут добро на расплату. Ну а пока, я приникши к земле, слушаю не приближаются ли шаги новостей и распоряжений Даны.

5. Солдатики