Альманах Международной Академии наук и искусств «Словесность». Том 1

Михаэль знал только имя мачехи. Название улицы он слышал от Клавы. И все. Правда, Клава говорила, что улица небольшая.

– Я только имя знаю. И улицу, – неуверенно произнес он.

– А как зовут?

– Катерина.

– Катерина, – задумчиво повторила женщина. – На Речников… Это не Рябинина ли вдова? Алексея Спиридоновича? Мастера с паровозоремонтного?

Рябинин! И фамилия Клавы-Рябинина!

– Похоже. А дочь Клава была у него?

– Ну да. На фронте сейчас. А другая, Лиза, в Горьком живет.

Все совпадает!

– Да, это она, – твердо сказал Михаэль. – Спасибо вам огромное!

– Ну что «спасибо»? А дом как найдете? Пойдем провожу. Я – Надя. Надежда то есть. А тебя как? – спросила Надя, снова переходя на «ты».

– Михаил.

Хотя Надежда говорила, что до улицы Речников недалеко, путь к дому Катерины занял немало времени. Или Михаэлю показалось? Нога еще болела, идти было тяжело, и он с облегчением вздохнул, когда его спутница остановилась у довольно нового двухэтажного деревянного здания. По дороге Надя успела рассказать, что у нее трехлетняя дочь, сама она работает на швейной фабрике бригадиром смены, а муж…

– Его, как война началась, на третий день призвали. И только одно письмо. В военкомат ходила, а там… «Сведениями, – говорят, – не располагаем». Пропал, стало быть, без вести. А это все равно что плен, все равно что клеймо предателя на нем, а значит, и на мне. Так клеймо и носила, пока в одно утро похоронка не пришла. Представляешь? Плачу, слезы текут, и сама не знаю отчего – от горя или от облегчения. Клейма-то больше нет… Вот он, дом Катерины, – сообщила, остановившись, Надя. – У тебя когда поезд?

– Утром должен быть. Товарный до Новой Ладоги.

– А до утра что станешь делать?

– Не знаю. На станцию пойду.

– Вот что, – решительно сказала Надя, – мне отлучиться надо, а ты с Катериной переговори, но отсюда не уходи. Понятно? На перекрестке дожидайся. Ко мне пойдем.

– Неудобно как-то, – смутился Михаэль. Ему и впрямь было неудобно.

– Ну вот еще! Застеснялся! Ты что, на танцах в первый раз? Или не мужик? Пойдем, говорю! Поешь и выспишься нормально.

В доме было несколько квартир. Какая из них Катерины, Надя не сказала. Может, и не знала. Михаэль постучал наугад. Из-за двери послышался женский голос:

– Ну чего тебе еще, баламут? Говорю же: нету Ленки. В деревню поехала.

– Я ищу Екатерину, – отозвался Михаэль.

– Екатерину? – Дверь приоткрылась, из-за нее выглянуло недовольное морщинистое женское лицо. – Это какую Екатерину? Рябинину?

– Да. Она здесь?

– А где ей быть? У себя она. Приболела немного, а так все на заводе да на заводе с утра до вечера. На второй этаж поднимайся, милок, квартира четыре. Уж прости, что тебя обложила. Шляется тут один, по ранению демобилизованный. К внучке моей пристал, как репей колючий. Вот и отправила девку в деревню…

Екатерина Рябинина оказалась постаревшей, осунувшейся, потерявшей былую привлекательность женщиной. На вид ей было лет пятьдесят, хотя Клава говорила, что мачехе нет и сорока. Михаэля впустила не сразу.

– Кого там еще носит?

– Я… я… – запинаясь от волнения пробормотал Михаэль, – я в госпитале лежал. Сейчас…

– Ну а я тут при чем? – перебила из-за двери мачеха Клавы.

– Я с Клавой… Я… Мы воевали вместе…

Дверь открылась рывком.

– С Клавдией?! Вместе?! Проходи…

Михаэль прошел в комнату.

– Присаживайтесь, – перешла на «вы» Екатерина, увидав звездочку на погонах. – С Клавочкой, значит, служили? Ну как там она? Писем-то нету. Почитай, как год уже. И сестре не пишет, и брату. Что с ней? – с надрывом спросила мачеха. – Ох, чует сердце беду. Чует…

Михаэль замер. Он рассчитывал у Екатерины узнать о Клаве и с опозданием понял, что мачехе известно меньше, чем ему.

«Она ничего не знает, – пронеслось в голове. – Как ей сказать, что я потерял Клаву?»

– Два письма только было. В последнем писала, что Михаила своего встретила, – продолжала, делая видимое усилие, Екатерина. – Постой-постой, – опять перейдя на «ты» и внимательно вглядываясь в Михаэля, проговорила она, – уж не ты ли это будешь? Душу-то не тяни! Рассказывай!

Михаэль чувствовал себя так, словно под ним был не стул, а горячая печь. Он вспотел, хотя в комнате было не жарко. Рассказывать? Но как? Где Клава? Если не погибла – значит, в плену. А это почти одно и то же.

Он начал с самого начала – со знакомства в поезде. Екатерина сидела не шелохнувшись. Слушала не перебивая, не задавая вопросов, с непроницаемым лицом.

– Я ротой командовал, – закончил рассказ Михаэль. – До последних минут был в бою. А потом, когда стали из окружения выходить, кинулся Клаву искать, но, – развел он руками, – медсанбата уже не было. Так и не нашел…

Михаэль понимал, что его голос звучит фальшиво. Только сейчас он осознал, что случилось на Волхове. А случилось то, что он бросил Клаву. Она ждала его, она ему верила… Убедившись, что убитая девушка под деревом не Клава, он побежал догонять Игнатьева, а должен был остаться, искать и во что бы то ни стало найти. Живой или мертвой. После того как он увидел распростертую, неподвижную Машу, стало ясно, что остатки медсанбата где-то рядом. Михаэль почувствовал стыд и ужас от содеянного. Он предал свою любовь.

Но так думал не только Михаэль. Когда он закончил рассказ, повисло тягостное молчание, а потом заговорила Екатерина:

– Вот, значит, как? Не нашел? Или не искал? Что глаза-то забегали? Стыд пробрал? А мне что с тобой делать? Ведь из-за тебя она в тех болотах осталась.

– Вы не представляете, что там творилось, – пытался оправдываться Михаэль. – Это был ад. И я не мог…

«Ложь, ложь! – стучало в мозгу. – Мог! Мог!»

То же самое почувствовала и мачеха Клавы.

– Говоришь, не мог? Ладно! Что с тебя взять? Порода у вас другая. И что она в тебе таком нашла? От бандита в поезде спас? Говорила мне Клава, а я не верю. Придумала она, сочинила. Чтобы тебя героем выставить. Влюбилась, знать, без памяти… А ты? Сбежал?! Ох ты, господи, несчастье-то какое! Уходи! Уходи! Сгинь с моих глаз!

Внезапно Екатерина замолчала, а минуту спустя наклонила голову и, закрыв руками лицо, заплакала. Михаэль сидел, не в силах пошевелиться. Мачеха, о которой Клава не любила говорить, к которой почему-то относилась хуже, чем та заслуживала, плакала беззвучно и горько, содрогаясь всем телом. Нужно было уходить, но Михаэль не мог пошевелить ногой. Сознание своей ничтожности приковало его к месту. Ничтожности, которую он лишь теперь в полной мере осмыслил. Какой же он негодяй! Считал себя безупречным, тосковал по Клаве, которую сам же покинул там, у Мясного Бора! Не нашел? Конечно! Потому что не искал, как надо! Любовь? Это Клава любила, а он? Испытывал такие же чувства или только ревновал к ней, как к своей собственности?

Несмотря на то что Екатерина велела ему убираться, Михаэль сидел, опустив голову.