Труд и досуг

Труд и досуг
Альманах

Новый выпуск Альманаха Центра исследований экономической культуры СПбГУ посвящен проблематике взаимоотношений и трансформации труда и досуга в современном мире и в исторической перспективе. Границы между трудом и досугом, рабочим и свободным временем все более размываются, что не может не повлиять на самые разнообразные стороны жизни современного человека. Представленные в Альманахе статьи посвящены осмыслению этих тенденций с точки зрения общественных наук, а также их отражению в искусстве и культуре..

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Труд и досуг

Предисловие

Предлагаемый вниманию читателя выпуск «Альманаха» Центра исследований экономической культуры факультета свободных искусств и наук СПбГУ посвящен вопросам взаимоотношений и трансформации труда и досуга в современном мире. На наших глазах происходит изменение содержания рабочего и свободного времени, их количественного соотношения и границ. В сфере труда распространяются гибкие формы занятости, но одновременно растет прекаризация. В то же время досуг капитализируется, формируется как индустрия, рассматривается как перспективная сфера развития человеческого капитала. Одновременно трансформируются условия, возможности и предпочтения при осуществлении выбора между трудом и досугом. Все эти процессы отражаются на качестве жизни индивидов и ставят новые вопросы перед институтами управления и перед исследователями. Этим вопросам была посвящена и международная научная конференция «Труд и досуг в экономике и культуре будущего», которая прошла в СПбГУ 31 мая – 1 июня 2019 года и по итогам которой подготовлен настоящий сборник.

Первый раздел издания посвящен вопросам теоретического осмысления феноменов труда и досуга. Юрий Анатольевич Разинов рассматривает экзистенциально-онтологические аспекты труда и досуга, ставит проблему маргинального времени и диффузии границ между трудом и досугом. Данила Евгеньевич Расков показывает, каким образом прокрастинация, отказ от труда и бездействие (лень) могут быть активными практиками, которые делают труд осмысленным. Александр Анатольевич Погребняк выстраивает свой текст вокруг культуры потребления вина, досужую практику которой автор защищает от встраивания в пространство тотального менеджмента и делового предприятия. Вячеслав Вячеславович Корнев развивает тематику исследования «праздного класса». Павел Михайлович Лукичёв указывает на противоречивость взаимосвязи времени труда и времени досуга, выявляет количественные и качественные последствия роста «бессмысленных рабочих мест». Людмила Леонидовна Клещенко исследует концептуальные подходы теоретиков контркультуры к проблеме труда в современном обществе и приходит к выводу, что общность взглядов на труд теоретиков контркультуры проявляется в их убеждении в отсутствии его экономической необходимости. Григорий Львович Тульчинский поднимает вопрос о том, как конвергенция занятости и досуга в современном мире порождает новую ренту и новые формы эксплуатации.

Во втором разделе представлены исследования трудовых и досуговых практик. Александр Янисович Сарна рассматривает феномен геймификации, обращаясь, в частности, к примерам стимуляции креативного поведения населения Беларуси за последние пять лет, на материале организации массовых мероприятий, претендующих на статус мегасобытия. Виктория Андреевна Базжина и Елизавета Александровна Драгомирова оценивают существующие возможности и перспективы сферы развивающего досуга, а также возможные положительные и отрицательные последствия ее развития. Наталия Валерьевна Латова и Юрий Валерьевич Латов обращаются к проблематике досуговых практик российских работников и заключают, что досуговые практики в современном российском обществе способствуют закреплению (а не сглаживанию) социальной дифференциации. Алексей Юрьевич Пряхин ставит вопрос о проблемах наемных работников в условиях трансформации труда и досуга, описывая такие последствия этой трансформации, как аутстаффинг, нестандартная занятость, прекаризация труда, нулевой контракт и их значение для трудящихся. Наталья Владимировна Маковская анализирует стратегии академического поведения профессорско-преподавательского состава белорусских университетов. Дарья Юрьевна Вавилова и Лариса Ивановна Смирных изучают влияние работы на самоощущение пожилых людей в России и приходят к выводу о том, что у занятых пенсионеров уровень удовлетворенности жизнью выше, чем у незанятых. Владимир Леонтьевич Вайнгорт представляет эстонский кейс экономических и градостроительных метаморфоз, связанных с постиндустриальной атомизацией труда и карнавализацией досуга. Татьяна Алексеевна Лукичева, Керстин Пецольдт и Наталья Сергеевна Семенович обращаются к анализу онлайн-платформ занятости как фактора изменений на рынке труда и предлагают практические рекомендации по их использованию. Дарья Максимовна Манжура и Павел Антонович Терещенко показывают влияние технологии Big Data на восприятие досуга, а также процесс трансформации досуга в бизнес в неявной для потребителя форме на примере социальных сетей.

Третий раздел включает работы, посвященные проблематике труда и досуга в культуре и искусстве. Светлана Александровна Семенчук описывает становление мифа о Стаханове и репрезентацию стахановского движения в советском кинематографе 1930-х годов. Михаил Михайлович Захаров размышляет о ситуационистских корнях творчества французского режиссера Оливье Ассаи?аса, представляя краткий обзор его фильмографии с точки зрения теории нематериального труда. Жанна Викторовна Николаева обращается к анализу происхождения, современного состояния и экономической эффективности социально-культурного конструкта медленной жизни в Италии. Французский философ Эрик Аллиез интерпретирует произведение Cosmococa бразильского представителя искусства неоконкретизма и культурного движения «тропикалия» Элио Ойтисики, который в период своего изгнания на Манхэттен манифестирует творчество, противоположное досугу как стандартизированному развлечению в обществе потребления, – креализацию. Ерлан Абулхаир обращается к феномену музыки в контексте досуга.

Четвертый раздел посвящен работам исторической направленности. Елена Васильевна Дианова описывает роль кооперации европейского севера в организации досуга советских лесозаготовителей в конце 1920-х годов, различные направления культурно-бытовой и культурно-просветительной деятельности кооперации на лесозаготовках и ее участие в антирелигиозной пропаганде. Анна Владимировна Хорошева рассматривает значение физкультуры и спорта как видов досуга в Советском государстве в 1920–1930-е годы, а также политику по популяризации физкультуры среди населения для мобилизации его сил в интересах государства. Светлана Юрьевна Малышева анализирует изменение на протяжении 1920–1980-х годов образов будущего/идеального досуга советского человека, его сущностных черт, соотношения в нем приватности и публичности, массовости и элитарности. Любовь Владимировна Завьялова обращается к истории зарождения и развития клубной культуры Санкт-Петербурга в XVIII – начале XX века. Андрей Россомахин, используя визуальные артефакты, хронику и поэзию, рассуждает о символе эпохи революции 1917 года – семечках, которые из спутника досуга люмпена стали мемом хаоса и апатии.

* * *

Издаваемый сборник по труду и досугу не мог бы быть подготовлен без внешней поддержки. Особая благодарность декану факультета свободных искусств и наук СПбГУ А. Л. Кудрину за неизменную поддержку инициатив Центра исследований экономической культуры. Огромное значение имела идеальная работа Издательства Института Гайдара, за что признательны В. В. Анашвили. На разных этапах подготовки текстов и особенно переводов неоценимую помощь оказали МЦСЭИ «Леонтьевский Центр» и АО «РНГ».

Теоретическое осмысление труда и досуга

Маргинальное время труда и досуга: экзистенциально-онтологический аспект

Юрий Разинов

Когда в делах – я от веселья прячусь;
Когда дурачиться – дурачусь,
А смешивать два этих ремесла
Есть тьма искусников – я не из их числа!

    А. Грибоедов

В отличие от маргинального пространства, проблема маргинального времени практически не тематизирована. И это неудивительно, поскольку слово «маргиналия» исходно является термином пространства, а не времени. Латинское marginalia первоначально означало затекстовые поля книги и лишь впоследствии стало характеристикой социального места и отношения. Маргиналией принято называть пространство, структурированное границей (margo), а иначе говоря, край. Но поскольку русское слово «край» в одном значении есть «граница», а в другом – «область» (например, Читинская область и Приморский край), то подчеркнем: маргиналия – это именно область, а не граница или предел. В пространственном смысле это промежуток между внешним и внутренним пределами. И если в узком, начальном, смысле маргиналия – это расстояние между краем страницы и границей текста, то в широком смысле – это пограничная область или периферия.

Но что такое маргинальное время? Для начала заметим, что представление времени в терминах пространства (точка, линия, круг, волна, спираль, область, отрезок) некорректно в принципе, так как искажает идею времени. Пространственные термины в отношении времени не могут употребляться в строгом смысле и допустимы лишь в качестве метафор с той оговоркой, что это способы наглядного представления времени, не имеющие ничего общего с сознанием времени. Поэтому, представляя маргинальное время в виде отрезка или интервала, мы действуем по принципу «объективной ошибки», в которую «должны и будем верить» (Мамардашвили, Пятигорский, 1982. С. 30). Такая ошибка необходима как прагматический принцип обращения с идеей времени и артикуляции сознания времени.

Итак, под маргинальным временем мы будем понимать темпоральный отрезок, промежуток или интервал, образующийся между социально-значимыми формами временения, каковыми в нашем случае являются труд и досуг.

Пространственно-временные диффузии

Актуальность исследования маргинальных аспектов труда и досуга обусловлена тем, что в обществе постмодерна эти две формы человеческого бытия не только тесно переплетены, но и находятся в состоянии смешения. Приведенные в качестве эпиграфа слова Чацкого из комедии «Горе от ума» весьма точно отражают данное положение дел. И если освободить их от морального пафоса, то в таком смешении легко нащупать проблему общественного распределения времени, в частности проблему демаркации труда и досуга.

Проблема заключается вовсе не в том, что человек разбрасывается временем, что ему не хватает пресловутой дисциплины и он не может сконцентрироваться на чем-то одном – на труде или досуге. Такая проблема существовала и будет существовать всегда, поскольку связана с субъективностью человека, его мотивацией и склонностями. Дело не столько в субъективном аспекте временения, сколько в его объективной настроенности – в том, что в современном трансграничном мире стираются институциональные и дисциплинарные границы между трудом и досугом. Таким образом, проблема не в том, что человек по личной прихоти разбрасывается временем, а в том, что он сам существует внутри временного разброса, дисперсии (лат. dispersio – «рассеяние»).

Тезис о том, что на постиндустриальной стадии капитализма граница между трудом и досугом стирается, сегодня является общим местом. Как сообщает М. Маяцкий, «основное различие между индустриальной эпохой и эпохой цифровых технологий состоит в характерном для них представлении о досуге: если в первом случае досуг был призван дополнять трудовую деятельность, то во втором он переплетается с ней. С появлением новых мультимедийных технологий границы размываются, и лишь выбор конкретного контекста позволяет нам определить ту или иную практику как ориентированную в большей мере на досуг или труд» (Маяцкий, 2015. С. 101). Автор называет такое соотношение «пористостью», но мы хотим предложить другой, хотя и близкий по смыслу, термин – «диффузия». Он более точен, поскольку речь идет о процессе на границе структур. Понятие диффузии имеет в виду рассеяние структуры объектов при их тесном взаимодействии. Как физическое явление диффузия – это процесс взаимопроникновения атомов или молекул в структуру веществ. При этом образуется так называемый диффузный слой с размытыми контурами и границами. Процессу диффузии подвержены не только материальные, но и символические структуры, а значит, общественное пространство и социальное время.

Так как временные диффузии изоморфны пространственным, то они могут быть наглядно представлены в организации рабочего и досугового пространств.

В наиболее продвинутых отраслях экономики, в экономике знаний, все больше прослеживается тенденция к насыщению офисного пространства элементами «дома». Наглядным примером «одомашнивания» может служить московский офис фирмы Avito, который в 2017 году стал победителем международного конкурса «Лучший офис» в номинации «Комфорт и эргономика». Помимо своей профильной деятельности – интернет-маркета, фирма Avito занимается разработкой и дизайном офисных проектов, поддерживая новый тренд на стирание границ между трудом и досугом. Продвигаемая фирмой концепция современного офиса представляет собой чередование рабочих мест и зон отдыха, границы между которыми весьма условны, а в ряде случаев просто отсутствуют. Мы не говорим о вполне традиционных зонах «релакса», таких как тренажерный зал, сауна, комната отдыха с бильярдом, телескопом и музыкальными инструментами, которые хотя бы отделены от рабочих мест стенками и перегородками. Мы говорим о таких элементах, которые непосредственно интегрированы в «рабочее» пространство, в силу чего оно утрачивает привычные очертания «рабочего». Так, в непосредственной близости от рабочего места могут находиться кухня, мягкие диваны, кофейные столики, искусственные ландшафтные лужайки, на которых работники офиса могут полежать с ноутбуками, книжные полки, кресла-качалки, гамаки и даже кровати.

Современный «продвинутый» офис существенно отличается от образца десятилетней давности, где работники трудятся, словно пчелы в сотах, разделенных перегородками из прозрачного оргстекла. Сотовая ячейка как образ обезличенной эксплуатации умственного труда сегодня уступает место «дому» как символу отсутствия этой эксплуатации. Организуя офисное пространство по модели дома, работодатель создает иллюзию свободного труда и делает все для того, чтобы работник по «собственному» желанию допоздна засиживался на «работе».

Все то же самое можно сказать и о пространстве досуга. Диффузия границы предполагает перенос труда в жилое помещение, которое с появлением в нем компьютерного стола становится уменьшенной копией офиса, а точнее, его продолжением. Мобильные устройства и приложения довершают этот процесс тем, что переносят труд в трансграничное пространство улиц, парков, кафе и сетей общественного транспорта. Квинтэссенцией трансграничного труда/досуга является фигура фрилансера – современного номада, кочующего по городским локусам и создаваемым «кочевьям» хакерспейсов и коворкингов.

Спрашивается, а какие изменения в связи с этим претерпевает темпоральная структура? Временна?я диффузия труда и досуга аналогична физическому процессу: она так же происходит в двух направлениях от границы соприкосновения, которая в результате становится условной, подвижной, пунктирной, текучей и относительной. Досуг вторгается в рабочее время как время относительного безделья, а рабочее время включается в структуру «свободного времени» в виде добавочного труда. Такое взаимопроникновение и инклюзия расщепляют темпоральную структуру деятельности: внутри нее образуются временны?е разрядки, лакуны, которые оказываются маргинальными по отношению к дисциплинарному разграничению работы и праздности, труда и безделья.

Маргинальное время труда складывается из вынужденных простоев, перекуров, обеденного часа, офисных «чаепитий», общения в социальных сетях и подобных вкраплений нетрудового времени. Маргинальное время досуга складывается из «работы на дому», а также лени, которые дробят единство внерабочего времени на фрагменты, перфорируют его. Иными словами, труд и досуг существуют не только за пределами, но и внутри друг друга, образуя пограничные области.

Если в рамках фордистской модели распределения времени такие вкрапления имеют регламентированный характер и регулируются логистически обоснованным ритмом производства, то в экономике знаний такая регламентация во многом ложится на плечи самого работника и зависит от его личной мотивации и ответственности. Примером может служить автоматический способ учета времени в труде программиста. Тайм-менеджер, интегрированный в программную оболочку, будет суммировать время введения программного кода с клавиатуры и компьютерной мыши, определяя время «простоя» и высчитывая «человеко-часы». Однако такой тайм-менеджмент не позволяет распознать содержательный аспект действий, равно как и производственных пауз, которые могут быть связаны как с бездельем, так и с напряжением творческого процесса. По этой причине работодатель заранее рассматривает паузы как право «тупить», а условные «перекуры» – как необходимую часть рабочего времени, предоставляя работнику в значительной мере самому осуществлять контроль рабочего времени.

Строгое дисциплинарное распределение времени в идеале могло быть осуществлено только в рамках фордистской модели с ее конвейером и пресловутым заводским гудком. Между тем эта модель в значительной мере была уже заложена и подготовлена в рамках классно-урочной системы образования с ее уроками, переменами и установкой на учебу «от звонка до звонка». Этому способствовала и традиционная мораль, которая нашла свое выражение в идиоматическом ряду: «Делу время, а потехе час», «Кончил дело – гуляй смело», «В субботу – на работу, а в воскресенье – на веселье», «Кто не работает, тот и отдыха не знает», «Без труда и отдыха нет» и т. п.

Однако многое меняется на стадии постиндустриального модерна, когда жесткая дисциплинарная машина распределения времени распадается. Это выражается не столько в переводе работника на индивидуальный график или же в переходе к удаленному труду, как и дистанционному образованию, сколько в утрате внешнего и внутреннего контроля над их содержанием. Проблемой современного фриланса является не столько сам труд, сколько усилия, затрачиваемые на его поиски, организацию и, соответственно, самоорганизацию. Помимо того что эти усилия лишают фрилансера досуга, они переполняют заботами его безделье. Диффузия линии разграничения идет на встречных курсах: труд перемежевывается с бездельем и досугом, а в темпоральную размерность праздности и лени постоянно вторгается рабочий процесс, создающий неспецифическое для досуга трудовое напряжение. Как пишет об этом А. Корсани, «прерывистый характер занятости представляет собой не чередование периодов интенсивного труда и отдыха, он воспринимается, скорее, как дробление времени, того постоянно ускоряющегося времени, над которым мы теряем контроль» (Корсани, 2015. С. 66).

Дробление темпоральной структуры труда и досуга (а для этого существует множество условий и соблазнов) порождает темпоральную дезориентацию, которая выражается в нарастающем ощущении хаоса и распада самого субъекта по отношению к тому, чем он в действительности занят. Поэтому и самозанятость становится едва ли не основным занятием фрилансера. Постоянное чередование темпоральных режимов – «то труд, то досуг» – сначала смещается в неопределенность «то ли труда, то ли досуга», а в итоге сваливается в состояние «ни труда, ни досуга». В силу специфики самого труда современный офисный работник «между делом» может заниматься всем, чем угодно: слушать музыку, «гонять чаи», решать кроссворды, просматривать популярные журналы и новостные ресурсы, вести переписку в социальных сетях и т. п. В состоянии «между делом» может быть проведена бо?льшая часть рабочего времени. Такое дробление темпоральной структуры можно назвать шизоидным, то есть расщепляющим, что сегодня является настоящей проблемой, которая выражается, например, в том, что перепутавший день с ночью офисный работник не может в моменте времени определить, работает он или бездельничает. А. Корсани весьма удачно называет этот феномен «хронологической дезориентацией» (2015).

Остаточное и оставшееся время

Классическая (фордистская) модель распределения рабочего и свободного времени, как известно, рассматривала досуг в довольно утилитарном смысле – в качестве источника и условия рекреации рабочей силы. Безусловный приоритет труда и подчиненный статус досуга соответствовали самой природе «дисциплинарного общества», формирование которого М. Фуко связывал с европейским модерном (Фуко, 1999). В Новое время встал во весь рост «фаустовский человек» – человек дела, гигантская тень которого накрыла не только время праздности и лени, но и время досужего созерцания и религиозной молитвы. Модернизация, охватившая все стороны жизни, захватила и время, которое в буквальном смысле стало новым.

Новое же заключалось в том, что индустриальный капитализм самим характером производства превратил время в экономический ресурс, подлежащий капитализации. А там, где время – товар, где «время – деньги», там безделье, лень и праздность объективно становятся «затекстовыми» маргиналиями по отношению к труду как «тексту».

В антиутопии Э. Никкола «Время» (In Time) идея капитализации и монетизации времени доведена до логического конца, до абсурда. Сюжет этого фантастического триллера рисует картину будущего, в котором заработная плата выплачивается не деньгами, а временем. Встроенные в тела биологические часы запускаются по достижении двадцати пяти лет, после чего начинается пожизненная гонка за временем, так как его запас на персональном счете равняется году, а обнуление счетчика вызывает мгновенную смерть. Расходуясь и накапливаясь, время-деньги то прибавляются, то отнимаются от жизни. Время обменивается на труд и продукты потребления, следовательно, экономится. Оно кладется на депозит или берется в кредит, по которому начисляются проценты. Время в буквальном смысле существует как кругооборот капитала: оно производится, потребляется, сберегается в банках, эмитируется, инвестируется, – словом, капитализируется. Оно, как и деньги, подвержено инфляции и поэтому регулируется мировыми финансовыми институтами. Время строжайшим образом учитывается, а его кража или экспроприация жестко пресекается властями. Незаконный оборот времени создает угрозу финансово-экономической системе, основанной на неравенстве доходов жителей различных «временны?х зон», и поэтому курируется «стражами времени» и подконтрольными им бандами. В наихудшем положении находятся обитатели индустриальных районов: чтобы выжить, они должны непрерывно работать, поскольку даже самые зажиточные из них имеют на персональном счете не больше месяца. Большинство же живет в буквальном смысле одним днем – от зарплаты до зарплаты. Существуя под гнетом смертельного дефицита времени, рабочие вынуждены экономить на развлечениях, а досуг воспринимают как непродуктивное расходование времени жизни, необходимое лишь в целях минимальной рекреации. Таким образом, пребывая на краю жизни и смерти, жители промзоны живут в режиме оставшегося времени.

Термин «оставшееся время» в нашем случае следует понимать не в том «мессианическом» смысле, который имеет в виду Дж. Агамбен (2018), а в том значении маргинальности, о котором говорим мы. Однако и корреляция здесь налицо. У Агамбена «оставшееся время» – это время христианской истории, расположенное между первым и вторым пришествием Христа. Первое пришествие объявляет о грядущем «конце времен» и тем самым задает маргинальную область, простирающуюся, как и в средневековых фолиантах, между концом «текстуры» хронического времени и концом времени как такового[1 - Агамбен в этой связи различает хроническое (линейное) время истории и кайротическое (событийное) время окончания истории.]. Таким образом, «оставшееся время» – это время самой оконечности, наполненное ожиданием и приготовлением к страшному суду. Иными словами, это время, конституированное развязкой. Таково, например, время ожидания смертной казни, наступающее после вынесения приговора. Но примерно так же дело обстоит и с героями представленной антиутопии: для них «оставшееся время» – это время, расположенное между концом первого беззаботного двадцатипятилетия и отсроченным трудами смертным концом.

Прибегая к концепции «остаточного времени», следует обратить внимание на одну существенную деталь: «остаточность» у Агамбена следует понимать не в количественном смысле остатка, а в качественном смысле отсрочки. Это тонко почувствовал переводчик С. Ермаков, использовав в названии книги слово «оставшееся», а не «остаточное». В буквальном переводе Il tempo che resta означает «время, которое нам осталось». Переведя название отглагольным (отпричастным), а не «отсуществительным» прилагательным, переводчик уловил важный событийный смысл «оставшегося времени». Этот смысл улавливается не вопросом «Сколько осталось времени?» (количественный аспект), а вопросом «Как прожить остаток?» (качественный аспект). Иначе говоря, тема остатка здесь заявлена у Агамбена не в смысле срока, а в смысле бытия-в-отсроченности. А поскольку такое бытие ставит нас в отношение к краю и крайности, понимаемой в онтологическом смысле как феномен расположенности к пределу и бытия-на-краю, то мы имеем основание и право назвать «оставшееся время» маргинальным.

Но тут возникает вопрос о характере самой маргинальности: что это значит – «быть на краю»? Ведь и сама крайность может пониматься в разных смыслах: с одной стороны, как тривиальное нарушение и отклонение от нормы (девиация), а с другой – как трансценденция или трансгрессия.

Для ответа на этот вопрос разберем определение Агамбена. «Оставшееся время, – говорит он, – это время, которое требуется времени, чтобы прийти к концу, – или, точнее, время, которое мы задействуем, чтобы довести до конца, завершить наше представление времени. Оно не является ни линией (представимой, но немыслимой) хронологического времени, ни моментом (также немыслимым) его конца; но оно не является и простым отрезком хронологического времени, между воскресением и концом времен: скорее, оно есть оперативное время, подгоняющее время хронологии, прорабатывающее и трансформирующее его изнутри, время, требующееся нам, чтобы довести время до конца, – и в этом смысле: время, которое нам остается» (Агамбен, 2018. С. 92).

Что следует из данного определения? То, что под «оставшимся временем» понимается не простой хронологический остаток, а время-событие завершения самого остатка. Такое время отличается особой интенсивностью и выделенностью, что обусловлено опытом предела. Этот опыт имеет особую темпоральную размерность, свое пространство «между», которое мы имеем в виду, когда, к примеру, говорим о предсмертии, или бытии-при-смерти (Разинов, 2018). Речь идет о времени самой кончины, которое представляется как промежуток между двумя событиями – приближения смерти и ее наступления. Такой промежуток мы стихийно схватываем в терминах «смертного часа». Маргинальность этого времени задана границей и ее близостью – самой ситуацией «заступания в смерть» (М. Хайдеггер), то есть трансценденцией (перешагиванием-за), когда «я уже там, но еще здесь».

Но если отбросить столь «возвышенный» религиозно-метафизический смысл, то такой способ временения, как бытие-к-концу, можно обнаружить и на уровне повседневности, причем в обоих модусах – остаточности и оставленности. Например, когда работник переживает окончание отпуска, он, как правило, стремится наполнить оставшиеся дни яркими событиями и впечатлениями. Он стремится «достойно» завершить свой отпуск. Но столь же симметричным образом может быть испытано обратное – окончание трудового дня или недели, когда работник завершает свой труд «ударной концовкой».

Оконечность – это важнейшая характеристика маргинального времени, обусловленная интенсивностью его переживания. Нарастание интенсивности характеризует время как оставшееся, а ослабление интенсивности – как остаточное. Последнее феноменально являет себя в форме паузы по отношению к текущей деятельности – как незанятое, «пустое» время. Возникнув в окончании деятельности, например, трудового дня, такая пауза обозначает лишь формальный конец, не будучи завершением в обозначенном смысле «ударной концовки». Такое время является остатком, отличающимся от отсрочки. Хотя этот остаток и имеет свое собственное качество и характеризуется в онтологическом смысле как «пустое» время, в онтическом плане остаток выступает как количественное время. Остаточное время исчисляется и существует ровно в том смысле, в каком работник отсчитывает его до окончания рабочей смены, думая: «Поскорее бы рабочий день кончился!» Но так же и наоборот: переживая внутреннюю пустоту досуга, работник мечтает о том, чтобы поскорее выйти на работу. К примеру, так думает герой комедии «Старый Новый год», говоря: «Эх, скорее бы ночь прошла, да снова на работу!»

Итак, мы пришли к различению двух форм маргинального времени – оставшегося и остаточного, которое мы, не погружаясь в детальный анализ, определили как различие «насыщенного» и «пустого» времени. Такое различие, мы надеемся, позволит нам лучше понять тему темпоральной диффузии.

Пустое время

Проблема пустого – и в этом качестве маргинального – времени, очевидно, заключается в том, что не все содержание рабочего времени является трудом, так же как и не все содержание досуга является праздностью. Внутри обоих модусов времени возникают случайные и необходимые разрядки, дыры, лакуны. Эти разрядки, разумеется, представляются пустыми лишь в относительном смысле, то есть по отношению к некой выделенной и привилегированной деятельности, как у Чацкого. Иными словами, временная? лакуна становится маргинальной лишь по отношению к нормативному содержанию деятельности и, таким образом, является эпифеноменом режима и распорядка. Это относится как к труду, так и к досугу, если последний понимать как смену деятельности. В этом отношении трудоголизм – такое же нарушение режима смены труда и отдыха, как и лень. При этом лень является оппозицией не только к труду, но и к досугу, поскольку досуг не есть чистая бездеятельность. Если сравнивать лень и праздность, то лень – это феномен пустого времени, в то время как праздность – это эпифеномен праздника как полноты бытия/времени, его преисполненности. По этой причине активная праздность должна быть противопоставлена ленивой, равной, пустой праздности. Лентяй во все времена был и будет маргинальной фигурой, поскольку лень – это наиболее радикальная форма забвения времени (за/бытия).