Высшая справедливость. Роман-трилогия

– Откуда ты все это знаешь? – поморщился Брендон.

– Книжка была шибко умная! – то ли в шутку, то ли всерьез ответил Стив.

– Может быть, ты еще знаешь, когда и как умрешь?

– Нет. Я знаю только, что не доживу до старости, – сказал Стивен и, присев на корточки у камина, начал подбрасывать туда брикеты.

– Такая жара, а ты камин собрался топить, – неодобрительно покосился Брендон. – Мы же тут сваримся.

– Зато красиво как, посмотри! – сказал Стивен, глядя на весело заплясавшие огненные язычки.

Брендон покачал головой и снова углубился в чтение, а Стив опустился перед камином на одно колено и стал смотреть на огонь.

Две стихии – огонь и вода – всегда покоряли воображение Стивена, он мог любоваться на них часами. Но не в момент их отчаянного противоборства – хотя в невозможности их сосуществования уже изначально заложена особая мистическая притягательность, – а тогда, когда они, разнесенные на безопасное расстояние, независимые, проявлялись во всей своей мощи и необузданности.

Огонь был самым первым его воспоминанием – это было горящее дерево, в которое попала молния. Вероятно, дуб: высокий, раскидистый, он стоял на опушке леса не очень далеко от других деревьев, но все же обособленно от них и пылал, как огромный факел, освещая собой всю окрестность. Никто не тушил пламя – все любовались, потому что зрелище того стоило.

Стив, конечно, не помнил, ночь то была или вечер, но он запомнил совершенно черное небо, по которому метались молнии, дождь, ливший, как из ведра, ветер, налетавший порывами и гнувший деревья аж до самой земли. Они раскачивались во все стороны, всплескивая, точно руками, своими длинными ветвями – одни из них словно старались прикоснуться к погибающему дереву, хотя и понимали, что не в силах помочь ему, другие, наоборот, пытались отпрянуть, отодвинуться как можно дальше, в отчаянии, что ноги их навечно вросли в землю и нет возможности спастись бегством. А живой факел продолжал гореть, и казалось, что никто и ничто не в силах погасить его и он будет пылать вечно. Пламя подрагивало, занимаясь с новой силой, с устрашающим треском обламывались обгоревшие ветки, веером разлетались в разные стороны искры. И была в этой сцене гибели своя неповторимая и жуткая красота…

– Брендон, у тебя есть дома камин? – спросил Стивен, не отводя глаз от огня.

– Нет.

– И у меня нет…

«А что у тебя теперь есть, кроме трех тысяч долларов в кармане и висящего над тобой приговора?» – подумал Брендон и, не отрываясь от книги, проворчал:

– Перестань топить.

– Сейчас. Уже догорает…

Стивен продолжал смотреть на затухающий огонь – эта безжалостная, губительная стихия, схваченная черным квадратом камина, теперь такая мирная и дружелюбная, дарила ему чувство защищенности и незапорошенной детской радости… И Стив поймал себя на мысли, что последнее время никуда не может спрятаться от собственного детства – воспоминания о нем вламывались в его сознание с настырной регулярностью.

Вот и сейчас ласковое тепло, исходившее от камина, вызвало у него самые ранние воспоминания о его сестре Элизабет – когда ему было два года, а ей уже целых пять, и маленький Стиви засыпал под колыбельную, которую напевала ему сестра, поглаживая братца по кудрявой головке. Брат тогда был для нее чем-то вроде куклы в игре дочки-матери. Но кукла часто оказывалась непослушной, игра затягивалась и быстро надоедала – как, впрочем, и все игры, – тогда Стиви получал пинок под зад. Он редко удерживался от того, чтобы не дать сдачи, и обычно тут же завязывалась потасовка, которая всегда заканчивалась торжествующим криком Лизбет. Но даже поверженный и зареванный, Стив никогда не испытывал к сестре ненависти, как нельзя ее испытывать к самому близкому и дорогому человеку.

Возможно, что в раннем детстве он воспринимал Элизабет как мать, но впоследствии она была больше товарищем в детских забавах, чем старшей сестрой. Крепко сбитая, широкоплечая, с торчащими в разные стороны выгоревшими на солнце вихрами, сидению за рукоделием она предпочитала подвижные мальчишечьи игры.

Сестра всегда была в курсе всех его дел и планов и не скрывала от него своих. На нее он мог тогда положиться, как на себя самого. Лизбет не была способна хитрить, изворачиваться, но Стив знал, что, случись любая сложная ситуация, брата она никогда не выдаст.

Элизабет было тринадцать, когда отец определил ее в пансионат, находившийся в центре округа. Провожая сестру в конце лета, Стив еще не знал, что это расставание станет расставанием навсегда. В дальнейшем они уже не были так близки друг другу, как в короткую золотую пору детства. Через несколько месяцев Лизбет приехала домой на каникулы, и Стиви не сразу узнал свою сестру: она подросла, похорошела, формы ее округлились, это была уже не подружка, а взрослая женщина – он не знал даже, с какой стороны к ней подойти…

Никто не мог тогда возместить ему эту неожиданную потерю. На доверительные отношения с отцом Стиви не надеялся: Джеймс Кларк работал почти круглые сутки, чтобы прокормить свою ораву, и, казалось, всегда больше пекся о старших детях от первого брака. Из-за этого Стив с сестрой часто бывали предоставлены сами себе.

А братьев своих Стив просто не брал в расчет – в воспоминаниях о раннем детстве их вообще не было. Когда же он немного подрос и стал себя осознавать, это были уже здоровенные парни, каждый из которых мог сойти за его отца. Разница в возрасте так развела их, что Стив всегда воспринимал братьев просто как каких-то родственников, ну, может быть, дядьев, в лучшем случае. И когда они оба почти сразу друг за другом погибли – один в автокатастрофе, другой – от несчастного случая на стройке, где работал, – Стив не ощутил их смерть как большую потерю.

Братом в ту пору стал для него Эдди Мартинес, семья которого двумя годами раньше поселилась недалеко от их дома. Они с Эдди сдружились очень быстро, буквально с первого дня, и несколько лет были неразлучны. Стивену тогда исполнилось семнадцать, жизнь только открывалась перед ним – влекущая, неизведанная, огромная, – и в ней, казалось, должно было уместиться столько всего, что невозможно охватить и взглядом!

К тому времени пути Стивена и Элизабет уже окончательно разошлись – виделись они теперь редко и лишь по случаю. Последний раз это было на похоронах отца. И встреча эта больше походила на встречу дальних родственников или случайных знакомых.

…Огонь уже погас, но Стивен все еще сидел лицом к камину, погруженный в свои воспоминания. Потом отвел взгляд от тлеющих угольков и, не оборачиваясь, спросил:

– Брендон, а ты не боишься быть со мной наедине?

– Что за чушь взбрела тебе в голову? – проворчал Брендон, нехотя поднимая голову от книги.

– Ну как же – я ведь преступник! Ты не замечал, как магически действует на людей это слово, будто в нем самом уже заложена опасность?

Брендон подозрительно покосился, но не ответил.

– Считается – и не случайно, – продолжал Стивен, – что человек, переступивший черту, нарушивший нравственный запрет убивать, опасен для окружающих, потому что, убив один раз, он сделает это и во второй. Так старая дева, потерявшая наконец в пятьдесят лет невинность, восклицает: «Ах, как же это просто! И почему я не отважилась раньше?» – и тут же пускается во все тяжкие. Люди и сами не могут объяснить, почему их охватывает тревога, когда они слышат слово «преступник». Скорее всего, они подсознательно чувствуют, что невинность нравственная – вещь невосстановимая, и потерявший ее разверзает перед собой пропасть без дна…

– Я не понимаю: ты сейчас говоришь о себе или просто философствуешь? – нахмурившись, спросил Брендон.

Стив пропустил его вопрос мимо ушей.

– Знаешь, убить ведь легко… – тихо проговорил он, и взгляд его скользнул куда-то вдаль, – труднее то, что до этого и что после… а убить… легко…

– Во второй раз легче, чем в первый, и легче с каждым разом? – попытался развить его мысль Брендон.

– Не знаю… мне кажется, да…

– Стив, – серьезным тоном произнес Брендон, – мой тебе совет: выбрось все это из головы. Я не разделяю ни одной твоей идеи по этому поводу и не испытываю ни страха, ни его подобия, находясь рядом с тобой. И могу тебя заверить, что я не являюсь редким исключением.

– Все равно, – вздохнул Стивен, – то, что нас с тобой разделяет, сильнее того, что связывает.

– Почему? Если бы речь шла, скажем, о жизни моих детей, я убил бы кого угодно, не раздумывая!

Стивен покачал головой:

– Для тебя убийство – лишь теоретически возможная вещь, а для меня – свершившийся факт. Мы с тобой на разных полюсах событий и понять друг друга до конца не сможем никогда.

– Раньше ты утверждал обратное: что если мы считаем себя способными совершить какой-то поступок, то нет большой разницы в том, совершим ли мы его когда-нибудь или нет.

– Я и сейчас так считаю. И все-таки… дистанция велика… Ну, ладно! – Стив мотнул головой и поднялся. – Давай поговорим о другом. Расскажи что-нибудь из твоей практики. Были еще такие случаи, как с Майком? Когда подзащитный считал бы тебя своим спасителем?

– Да, много! Когда выигрываешь трудный процесс, первое время становишься для клиента почти что богом. Иногда и надолго.

– А если не удается стать богом – становишься соучастником… а на твоего подзащитного опускается карающая рука правосудия…

– Нет в природе идеальных преступлений. Все предусмотреть невозможно, – хмуро произнес Брендон. – Для этого и существуют законы и судебно-правовая система, а множество людей, в ней задействованных, постоянно бьются над тем, чтобы законы правильно применялись и эффективно действовали.

– И ты уверен, – ядовито прищурился Стивен, – что эта система настолько чиста и честна, что может распоряжаться судьбами?

– Если бы я не был в этом уверен, то отправился бы на ранчо разводить коров! – отрезал Брендон.

– Твоя система нашла бы тебя и там! Видишь ли, закон – это то, что требует толкования, разъяснения. Этим-то он и страшен: что его нужно истолковывать! А ведь это можно сделать по-всякому: в угоду кому-то или чему-то, а то и просто по настроению. Вот скажи: ты сам когда-нибудь брал взятки?

– Нет!