Смятение, верность, возрождение историческая повесть

Смятение, верность, возрождение историческая повесть
Альфира Федоровна Ткаченко

История России огромна. Конец 19 века испытал многое – и ссылку татар и переселение татар. Указ о христианизации России Александра 3 был зачитан в деревнях Татарии. Христианизация России на реке Волге проводилась еще при Иване Грозном, Петре 1, Екатерине Великой. Но с 8 века (737 года), когда хазары принудительно заставили людей Волжско-камского района принять ислам, татары сопротивлялись христианизации. В повести приведен приблизительный рассказ автором по воспоминаниям родственников о появлении татар из Татарстана.

Глава 1

Ветер не стихал вот уже несколько дней. Тучи бередили душу, дождь шёл шквальной полосой. Днём было так темно, что даже не было видно деревья. Людей почти не было на улице. Солнце ещё не скоро обещало показаться из-за надоевших, вот уже третий день висевших над городом, туч.

Дома погрузились в дождливую темноту. Ставни на окнах закрывали на ночь как обычно, а днём открывали. Но от того, что хозяйки открывали ставни на окнах на день, светлее на душе не становилось вовсе. Дождь хмурился, тяжелели тучи, набрякшие над городом, грозно гудели ветром во всех проулках и переулках, завывая на углах с посвистом. Ветки намокли и клонились над крышами домов. Даже, вечно бегающие собаки в солнечную погоду по двору, теперь сидели притихшие, боясь выглянуть дальше своей будки, и лениво поглядывали сквозь прикрытые глаза на проливной дождь во дворе.

Вот скрипнула дверь, и пёс поднял голову. Это Марзия вышла на улицу, посмотреть, долго ещё этот проклятый дождь будет шуметь над крышей её дома. Но он не переставал и ещё больше припустил, барабаня по крыше своими крупными каплями и наклоняя ранетки, почти до самых цветочных гряд.

Она постояла немного и недовольно ворча, пошла назад, в дом.

– А, опять дождь на улице. Ничего не даёт, проклятый, делать. Как теперь я буду огурцы собирать. Надо бы и помидоры посмотреть. Где вот теперь Гульфина или Рая?

Она развернулась в коридоре, что между двумя комнатами и зашла к сыну, во вторую половину.

– Ну, что, играешь? – спросила она свою внучку Элю, разглядывая принесённую сыном игрушку, – И чего это ты деньги так тратишь-то? Ведь у неё и так игрушек много. Она же опять жвачку у тебя выпросила. Смотри, так и жуёт её, весь стол мне улепила ею. Где только её нет.

– Да, пусть играет. Она ведь маленькая. Ей что, играй, да играй. Места опять в садике нет. Когда ещё будет. А здесь как растёт. Только телевизор, да игрушки и есть. Вся игра.

Марзия постояла ещё немного и пошла в свою половину дома. Дом был поделён на две половины. Когда-то, давно, этот дом принадлежал родственникам Марзии. Но вот уже несколько лет она жила со своим последним сыном, Равкатом, в этом доме. Девки не забывали её. Посещали часто. Надо что-то поделать в огороде, пожалуйста. Рая всегда рядом, через дорогу, прибежит:

– Что, ани, надо? – и поставит суп варить или чай подогреть.

А то и сама Марзия себе чаю вскипятит.

Дождь не переставал. Так и хлестал по окнам.

– Ох, что и будет теперь-то. Опять власть меняется. Кто теперь нами править-то будет. Одни наворовали, другие полезли. И что им надо всем. Сколько этот-то, Кустос, был. А в городе всё так же, как и прежде. А мы-то, теперь, как? Рая, посмотри, мне надбавку к пенсии, что ли дали? Да вот здесь.

И Марзия показала дочери квиток с начисленной пенсией.

– Ты, смотри, что Сарина дочь принесла. На почитай. Может быть, что не так. И когда это нас только кончат тревожить-то? Ведь живём так уже столько лет. Спокойно. Как раньше хорошо-то было. Придём сюда же, к Шамсинке, Кашафкиной, и сидим, разговариваем. Все были. Весело было. И поговорить-то было с кем. А теперь-то одни, как будто и родни нет.

Рая взяла в руки квитанции с напечатанным текстом и посмотрела:

– А, потом почитаю. Что я, не знаю ничего, что ли? Пусть лежат. Мне некогда их смотреть. Да. Это тебе прибавили вдовские, не то за труженика тыла.

Она развернулась и пошла домой.

Вечером, на горизонте показалась слабая полоска надежды. Солнце показала свой закат яркой красной полосой. Ну, значит, завтра мы тепло увидим, вздохнула Марзия. А сама опять села и телевизор смотрит.

– А, что, ани, бабай-то приходил? Как мечеть-то ставят. Кто помогает хоть?

– Дак, строят, говорит. А кто поможет? Ходят, деньги дают, а всё также. Вот строим, а кому. Ты вон на них посмотри, на детей-то. Им – то разве надо её? Они все мимо мечетей и церквей идут.

– Но ведь они молодые. Им хочется другого. Так ведь и ты росла такая же. Всё с девчонками бегала, играла или песни пели. Сама же говоришь, в избу-читальню бегали. Ну, вот теперь и наши все дети бегают, кто куда. Кто на дискотеку. Кто за компьютером сидит. Кто в школе. И учиться надо тоже ведь.

– А кто же против – то. Учитесь. А кто бабаю-то поможет? Он один всё крутится, крутится. Как будто ему одному надо. Раньше как. Все собрались и построили мечеть-то, что вот здесь стояла, через дорогу. А сейчас, не дозовёшься никого. Все заняты, – недовольно проговорила Марзия, глядя на сына, которому шёл уже немалый год.

Он был занят дочерью.

– А что Саркина-то дочь пишет?

– О нас. Как мы появились здесь, в Усолье. И что пишет-то. Кому надо это? Вон Зигфритка хор открыл и то хорошо. Придёшь, попляшешь, и что ещё надо. А тут, одна писанина. Так ведь ещё и верить не будут. Скажут, что мы соврали всё. А мы ведь много лет хранили всё. Вот и сиди и думай, что ей ответить. Она вон про булгар каких-то тоже пишет. А кто его знает? Может и права, – она вздохнула, но сидела и смотрела телевизор, как будто эта, Алкина писанина, ей была тяжёлым грузом, – Нас ведь не спрашивали сильно-то. Не согласны веру церковную принять, пошли отсюда и всё. Вот и здесь мы. Кто ругался, а кто и нет. Бунт устроишь, и тебе же на поддадут. Будешь потом сидеть. Ибрагимка-то почти слепой был потом уже. Умрём все скоро. Смотришь, то один туда, то другой. Никому нет дела до похорон даже. Как хоронить и то не знают. Алка, вон приходила, говорит, что мы неправильно даже хороним-то. Надо, говорит, камни – плиты ставить над могилой-то, как у мусульман, настоящих. А мы всё, по-русски.

– А что, мы, не правильно, что ли хороним-то? Ведь всегда так хоронили. Молитву отчитаем, а там хаир всем бабушкам и всё. А потом через семь дней поминаем.

– Так вот, говорит, что какие-то учёные писали, что булгары мы. В каком-то 8 веке нам ислам навязали, а мы и живём до сих пор. Все ведь безграмотные были. Вот и сослали нас всех сюда. При царе, Александре. Указ его не выполнили и катитесь к своим, к китайцам-чингизам.

– А что, бунт был? Он ведь был в тридцатом году-то? А она что-то про Ибрагима говорит. Он же раньше прибыл сюда. Это Бектимирка наш пришёл позже. После бунтов, каких-то…

… Собрался народ – татарин на сходку, разговор у них был, серьёзный. Зачитали им указ и все, кто куда. Взбунтовались они.

– Не желаем со своих земель идти в чёрную даль. Где это мы должны теперь жить-то? – кричали мужики старосте, что стоял возле дома.

– А чем мы плохи-то здесь-то? Чем прогневали царя-то? Ведь мирно живём. Как надо. Исправно, – уже разгневаннее кричали другие, наступая на него, – Ты же ведь здесь староста. Ты и решай про нас. Как так? Ты то, остаёшься, а нас куда-то. Сам-то что, не едешь? Нас всё гонишь.

– Нет, не должен наш народ жить на русской земле татарином, исламом. Русские земли-то ведь это. Нам они достались после Чингизхана. Сами знаете. Врага далёкого и лютого. И кто знает, кто вы? Бунтари и всё. Не наши. Вот и другие люди говорят, что чужие вы, не наши, – пытался успокоить мужиков деревенский староста, который был назначен им же, народом, для решения всех их же проблем.

Бабы вой подняли. Сидят вдалеке и наблюдают за разговором. Нельзя им на глаза появляться-то. Платком глаза потрут и опять молчат. Голоса не имеют среди мужского разговора.

– И-и, что – й то мы делали такое, что нам нельзя больше жить-то здесь. Наш хлебушка, наш скот. Где это мы будем жить-то, далеко так?

Мужики в душегрейках и тюбейках подвинулись ближе к старосте, брови нахмурили, кулаки сжали, ругаются. Аллахом проклинают его, старосту.

– Мы тебя здесь для чего ставили? Чтобы ты нас перед царём и губернатором защищал. А ты… – кричали одни.

– Ты нам скажи, почему это мы должны уехать отсюда? Вот ты же, грамотный. Всё знаешь. Об скажи нам, про эту саму грамоту-то, что справный мужик привёз нам о ссылке.

Староста ушёл в дом и оттуда не появлялся, чем ещё больше разгневал татар.

– Ну, что мужики, делать-то будем? Не хотят мужики уезжать. Ой, что-то надумают ещё. Как бы ни пошли, на власть-то, – помолчал староста, посмотрел на всех, тревожно и когда вышел на улицу, отвечал уже тише, – Тише, вы, сказано, ведь. Кто не согласен с указом Царя Александра, тот будет отнесён к ссыльным и закован в кандалы, как бунтовщик.

Расходились мужики по своим домам, разочарованные. Ведь хлеба были здесь у них свои, ремёсла. Скот, резать его, что ли. Куда девать-то всё. Бунтовать! Решили мужики, бунтовать!

– Всех в каторгу! – прокричал пристав и махнул рукой на толпу, собравшуюся на сходе.

Он сидел и смотрел на старосту, который только и охал, что по поводу указа.

– Басурмане и есть басурмане. Для них же лучше делаешь, а они не благодарные всё норовят по-своему. По басурмански. Уж сколько веков живут, как бандиты, так и менять свою жизнь не хотят. И чего этот арабский посол их смутил тогда. Жили бы русскими, ну этими, булгарами, и жили бы. А тут их опять, на веру другую, переделывай.

Пристав помолчал, поморщился, как от назойливой мухи, от привезённого указа жителям слободы и посмотрел на часы, доставая их из бокового кармана, подарок жены:

– А нам-то, что. Гони всех и всё.

Он закончил писать письмо своему начальству и пошёл к выходу. Оглянулся на старосту, посмотрел на него, словно, хотел увидеть того подлеца, который не желал исполнять приказ царский.