История нескольких встреч

– Неужели ты не хочешь, чтобы я с тобой гулял?

«О, боже мой, снова эти глаза, этот взгляд. Как в первом классе, когда я впервые его увидела. Это наивно испуганное выражение в них. Выражение глаз, за которыми прячется совсем не наивно-испуганный характер. Это такая ловушка для таких маленьких дурочек, как я. Это выражение глаз как будто бы говорит: «Я не такой, как все. Я не стану дергать тебя за косички. Я хороший мальчик. Давай поиграем», – мысли проносятся в голове у Любы.

Итак,

– Ты не хочешь, чтобы я с тобой гулял?

– Хочу. Или нет, не знаю. Не хочу.

– Определись сначала сама, чего ты хочешь.

«Ну вот. Удар ниже пояса. Хотя это больше мальчишечье выражение, но оно очень точное. Мне оно как будто бы понятно», – думает Люба, – «Я и, правда, не знаю, чего хочу. Но чтобы поцеловал… да, наверное, хочу».

Коля уже отвернулся и уходит обратно, туда, к фонарю. Туда, где лежат наши брошенные школьные сумки.

«Нет, я не хочу, чтобы он уходил. Не хочу, нет». Мысли лихорадочно бьются друг об друга в голове у Любы. От этих мыслей ей жарко. Она достает из кармана пачку сигарет, щелкает зажигалкой и затягивается. Она знает, что Коле не нравится, когда она курит.

Он оборачивается, видит сигарету и идет обратно. На это и расчет.

Подходит, хмурится и говорит:

– Перестань.

– Что перестать?

Она делает вид, что не понимает, о чем она говорит.

– Ты понимаешь, о чем я говорю. Брось это.

Он показывает на сигарету.

– Хорошо, – говорит Люба и кидает пачку в снег. Но сигарету держит в руках и затягивается еще раз.

– Хочешь? – спрашивает Люба, хотя знает, что он ответит «нет».

– Нет, – говорит Коля.

Подходит ко ней ближе и целует в губы. Сигарета выпадает из Любиной руки в снег. Люба смотрит на карие глаза, и ее словно затягивает в этот водоворот. Эти глаза кажутся ей такими добрыми, такими светлыми. Самыми любимыми на свете.

Люба пытается очнуться от воспоминаний, которые словно водоворот, затягивают ее в свою пучину. «Интересно, думал ли он когда-нибудь также о моих глазах? О том, что нет на свете ничего милее моих зеленых глаз? Мне хочется верить, что думал. Наверняка, думал. Иначе не рисовал бы чуть позже мой портрет. Пусть рисунок был на листке в клетку, на листе, вырванном из какой-то школьной тетрадки. Пусть портрет был нарисован карандашом. Наверное, когда он рисовал его, немного думал о моих зеленых глазах. Я буду тешить себя этой мыслью. Я сохранила этот рисунок», – думает Люба, сидя в пабе со своим мужем и подругой, поглядывая на них обоих.

«Тогда, в тот вечер, я отвела глаза и смотрела на угасающую в снегу сигарету», – вспоминала Любовь.

Он поморщился и сказал:

– Я не буду тебя целовать, если ты будешь курить. Целоваться с курящей девушкой – то же, что лизать пепельницу.

«Откуда он знает такие выражения?» – пронеслось в голове у Любы.

Она промолчала. Он снова развернулся в сторону фонаря. Там все еще лежали их сумки. Но он взял ее за руку при этом.

– Пойдем?

– Да, давай.

Больше всего Люба любила зимой кататься с горок. Дети сами заливали горки. Притаскивали из домов тазы с горячей водой и выливали воду на самые крутые склоны. Одну из горок называли «Американка», она была самая крутая. Кататься на ней было страшнее всего. Именно на ней Люба вывихнула палец на руке так, что потом ей всю жизнь казалось, что он какой-то кривой.

Вообще, с Любиными пальцами на руках вечно происходила какая-то беда. Однажды летом Люба с мальчишками катались на самодельных каруселях. Они перевернули на детской площадке радугу. Большую, кстати, радугу. Не маленькую, которая в своем обычном положении по пояс взрослому человеку. Самая высокая точка этой радуги была как раз, наверное, ростом с взрослого. Так вот, Люба с ребятами перевернули эту радугу и катались на ней, как на лодке. Они садились по обе стороны их импровизированной лодки и раскачивали ее во всю дурь. Было здорово, ребята хохотали, как ненормальные. Но Люба по своей неосторожности схватилась руками за борта этой «лодки». И когда ее край качелей приблизился к асфальту (да, на мягкой земле детской площадке детвору могли бы заметить взрослые, поэтому они оттащили этот аттракцион за гаражи, там как раз был асфальт), Люба сначала не почувствовала ничего, она услышала, да, именно услышала хруст своих пальцев.

Люба не чувствовала ничего, потому что скорее всего это был болевой шок. Она только слышала этот треск. Позднее ребята рассказали, как испугались сами, когда увидели, что их подруга побелела, как полотно, а затем закричала, как ненормальная. Люба закричала «папа» и бросилась домой. Она всегда кричала «папа», а не «мама» – понимала, наверное, что мама скорее упадет в обморок, чем сможет оказать реальную помощь.

Люба перепрыгивала через ступеньки, взлетая на третий этаж, захлебывалась слезами и старалась не смотреть на руку. Позвонилась в дверь. Хорошо, что дверь открыл отец. Мама бы точно грохнулась без сознания, увидев, в каком состоянии прибежала ее дочка. С руки на лестничную площадку капала кровь. Он подхватил ее на руки, пронес на кухню и посадил на стул. Люба уткнулась лбом в стол, прикрыв лицо не покалеченной рукой. Маме он сказал не выходить из комнаты. Он налил в миску до краев перекиси, взял аккуратно Любину кисть и положил ее в миску с перекисью. Было невыносимо больно.

Ничего очень страшного с Любиной рукой не произошло. Не хватало двух ногтей, на рентген не ходили, это были не переломы, а трещины или может быть ушибы. Кисть руки болела долго, но затем через какое-то время ногти начали отрастать. И даже не кривые. На Любе все заживало, как на кошке. Через неделю она снова выходила гулять. С забинтованной рукой, конечно.

А зимой на «Американской» горке Люба вывихнула палец на другой руке. Но родителям уже ничего не сказала. Она не очень любила их расстраивать. Конечно, это было глупо. Никто бы не перестал ее любить, если бы узнал о ее озорстве. Но Любе почему-то казалось, что это мальчикам можно баловаться и быть озорными. А девочкам это не к лицу. Девочки должны быть умничками. Поэтому Люба приносила домой пятерки, демонстративно показывала дневник (в котором и оценки-то часто собственноручно нарисованные были), бросала школьную сумку, и убегала поскорее гулять. С мальчишками. Потому что девочки – неинтересные. Девочки ходят под ручку друг с другом с важным видом принцесс и болтают о всякой ерунде. И о мальчиках, кстати. Только шепотом, и под строжайшим секретом. Люба не чувствовала свою причастность к «принцессности». Ну не принцесса, и все тут. А вот мальчишки… Мальчишки затевают всякие интересности. Лазают по гаражам, перепрыгивают с сарая на сарай, шуруют по чужим огородам, устраивают разные квесты и курят сигареты. Это гораздо увлекательнее. Летом всей толпой пытаются завести чью-то старую Яву, что-то при этом вечно чинят и ремонтируют. Матерятся и говорят всякие технические термины, в которых Люба ничего не понимает. Иногда Любе казалось, что мальчишки и сами не понимают.

Вытаскивают из родительских карманов деньги и ключи от машины и всей гурьбой на ней катаются, а затем покупают пиво и пьют его. Почему-то мальчишечья романтика была Любе ближе, чем девчачья. Но в кругу этих мальчишек Люба чувствовала себя девочкой даже больше, чем в кругу девчонок. Она не была какой-то «своей» в доску. Мальчишки относились к ней с уважением, и ей это нравилось. Хотя, конечно, смеялись, когда накатавшись на картонных коробках на Американке, она падала в снег и рисовала руками и ногами «ангелочка».

Было весело, но все эти шумные проказы закончились однажды. Все закончилось в тот вечер, когда Коля поцеловал Любу. Они отделились от этой компании и стали сами по себе.

В этом не было ничего плохого – закончился один жизненный период и начался другой, не менее увлекательный и интересный. Николай стал для Любы другом и защитником. Они были счастливы. Гуляли по заброшенному и никому ненужному поселку. Грелись на теплосетях возле мясокомбината. Комбинат – это место, вокруг которого и вырос этот поселок, а сейчас он полуразрушенный и никому ненужный. Они строили планы на эти пустующие здания, по наивности, думая, что вырастут и смогут все. Они были счастливые и невинные. Им было всего по пятнадцать лет. Они шли мимо котельной, и Люба рассказывала о колдунье, которая варит в этих котлах зелья, и поэтому все скоро умрут. Колю веселили ее рассказы, а ей нравилось, что кто-то их слушает. Она мурлыкала песни и рассказывала стихи.

«Знаешь, Диана, моим любимым стихотворением того времени был стих неизвестного автора, который я вычитала в маминой школьной тетрадке», – сказала Люба, «Я читала его наизусть своему товарищу по (несчастью) любви». Люба подтолкнула локтем Колю и стала декламировать стихи.

«У тебя на ресницах не тают снежинки.

Ты, наверно, Снегурочка, вся изо льда.

И не сердце в тебе, а холодные льдинки.

И не кровь у тебя – ледяная вода…

Ты такая красивая этой зимою.

В этот тихий сказочный вечер со мною стоишь.

Я говорю: «Хочешь, буду с тобою?»

А в ответ ты, как прежде, молчишь.

Ты не хочешь ответить мне, девочка-льдинка?

Ты уйти, видимо, хочешь, уйти навсегда?

У тебя на ресницах не тают снежинки,

Ты, наверно, Снегурочка, вся изо льда…»