Здесь, в темноте

Риторический вопрос

Вернувшись домой, я глотаю ледяной водки, затем чищу зубы и ложусь в постель, хотя некоторое время не могу уснуть, прокручивая сцену за сценой, мои глаза открыты и блестят в темной комнате, слышно, как влажно булькает радиатор. Утром, выпив еще немного ибупрофена и столько кофе, сколько в винной лавке могут продать без специально разрешения, я готова несколько часов писать и редактировать. Я представляю себя в фургоне Мамаши Кураж, выживающего среди ужасов войны, затем выбираюсь из него, переплетая эмоции и анализ, пока они не складываются в аккуратные абзацы. И все же, как только я нажимаю «сохранить» и «отправить» и закидываю в рот горсть сухих хлопьев, мысли о Дэвиде Адлере мгновенно возвращаются.

Я напоминаю себе сказанное Роджером, что я должна отказаться от роли девушки-детектива, и вместо этого сосредоточиться на своем пути к работе, о которой я мечтала, работе, которая дала бы мне некоторое чувство принадлежности, постоянства. Но театральный критик рецензирует спектакли, и представление Дэвида Адлера меня раздражает. Потому что я не распознала в этом спектакль, пока не стало слишком поздно. Потому что это было так близко к моему состоянию и мироощущению. Я не знаю, было ли показанное им искусством или жизнью, но мне необходимо это знать – чтобы я могла судить об этом, классифицировать, отложить в сторону и перейти к следующему шоу. И все же я не должна рисковать, вовлекая себя дальше. Не ради незнакомого мне мужчины. Кроме того, не представляю, с чего мне начать? К счастью, прежде чем мой разум успевает завязаться в новые зацепки и узлы, он выуживает одну из лучших строк Брехта: «Сначала еда, потом этика».

Под небом цвета бронзы, грозящим первым снегом, я выхожу из вестибюля здания и бреду по парку Томпкинс-сквер, трава вокруг уже хрупкая, баскетбольные площадки пусты, разбросанные фантики от конфет серебрят дорожки и колючие кусты. С игровой площадки доносятся детские визги и лай собак, но даже они кажутся приглушенными из-за низко нависающих облаков. Парк – это общественное пространство, скрывшее Давида Адлера от моего взгляда, и вот спустя недели я ищу его и ловлю вспышку – синюю, красную? – с другой стороны фонтана. Я вглядываюсь внимательнее, но вспышка исчезает. На мгновение становится трудно дышать, поэтому я сажусь на скамейку, прижимая колени к груди, пытаясь сберечь тепло. Дорожки и деревья отступают, пока все вокруг не становится похоже на декорации – искусственные, иллюзорные, такие штуковины, которые можно разобрать за считаные минуты с помощью всего лишь одной кувалды и шуруповерта.

Прежде чем пойти дальше, я хватаюсь за подлокотник скамейки так сильно, как только могу, ледяной, твердый металл впивается в мои пальцы. «Это твои пальцы, – говорю я про себя, – это твоя рука». Но как только я начинаю успокаиваться, у меня возникает тошнотворное ощущение, что за мной наблюдают. Я снова смотрю на фонтан, а затем верчу головой, как сова, влево, потом вправо. Осматривая территорию, мой взгляд натыкается на кучу старой одежды у подножия вяза примерно в двадцати футах от меня, и почти сразу я осознаю, что куча – это не просто одежда. В коричнево-синем ворохе просматривается фигура, по-видимому, мужчины, хотя что-то в наклоне тела кажется совершенно неправильным. Он не в отключке. Он не спит. Он точно не греется на солнышке в этот пасмурный день.

Я встаю со скамейки и осторожно подхожу к дереву, теперь отчетливо ощущая гравий под ногами; холодный воздух сжимает мое горло, словно руки душителя. Приближаясь к телу, я вижу, что лицо закрывает капюшон толстовки. Это не может быть Дэвид Адлер, не так ли? Вся одежда не та, и, кроме того, он пропал несколько недель назад. Томпкинс-сквер – не самый ухоженный из городских парков, но человек не мог оставаться здесь так долго незамеченным. Даже крысы запротестовали бы. Тем не менее, наклонившись чтобы получше рассмотреть, я ощущаю кислый запах. Большим и указательным пальцами хватаю край хлопчатобумажного капюшона, осторожно оттягивая его назад.

Когда лицо становится четким, я вижу его – Дэвида Адлера.

И тут меня охватывает ужас. Стискивает так сильно, что мне становится трудно дышать. Но когда я заставляю себя вдохнуть, понимаю, что это обман зрения или разума. У мужчины, лежащего на земле, коротко подстриженные черные волосы и морщинистая, пожелтевшая кожа, похожая на кожуру сморщенного лимона, с белым шрамом, тянущимся вверх от губы, которая загнулась вверх от испорченных зубов, будто искала место получше. Никогда в своей жизни я не видела этого человека. Онемевшими пальцами я принимаюсь рыться в кармане в поисках телефона и вздрагиваю, когда он выскальзывает у меня из рук и, срикошетив от ноги мужчины, падает на землю. Я приседаю на корточки, чтобы поднять его, и набираю 911. Пока жду соединения, слышу тяжелый, хриплый выдох, царапающий рот. Смотрю вниз на тело, удивленная, сбитая с толку – и только потом понимаю, что звук вырывается из моего собственного горла.

– Здравствуйте, – бормочу я, когда диспетчер отвечает. – Я нахожусь в парке Томпкинс-сквер и хочу сообщить о смерти. – Говоря это, я поднимаюсь, мое сердце колотится так, словно пытается выломать ребро. И вдруг, без предупреждения, черная волна захлестывает меня, засасывая в себя, пригибая к земле, и я падаю так близко от тела, что наши руки почти соприкасаются в каком-то ужасном, неудачном объятии. Я слышу, как блеет телефон, лежащий на сухой траве рядом со мной:

– Мэм, мэм?.. Мэм, вы меня слышите? – И теряю сознание.

* * *

Парамедики нашли меня сидящей обхватив руками колени. Они окружили тело мужчины, пощупали запястье, приподняли ему веко, чтобы официально констатировать очевидную смерть. Затем тот, что покрупнее, тщательно выбритый белый мужчина с мощной шеей, по которой от воротника ползло татуированное пламя, опаляя правое ухо, обратив свое внимание на меня, уточняет, не кружится ли у меня голова.

– Немного, – откликаюсь я. – Я потеряла сознание, когда обнаружила тело.

– Дуэйн, – рявкает он коллеге, – принеси одеяло. Она в шоке.

– Нет, правда, я в порядке. Я иногда падаю в обморок. Я шла на ланч через парк, направлялась к закусочной на Би, понимаете? И я сегодня не завтракала, так что, наверное, у меня уже кружилась голова, а тут еще я увидела его и… – Я слышу свой надломленный голос. Но, кажется, я не могу замедлить свою речь, понизить тон или проявить характер, контролировать себя. Потому что история разворачивается прямо передо мной, и у меня нет возможности оставаться в стороне с ручкой в руке.

– Ш-ш-ш, – говорит мне другой парамедик, мужчина с темно-коричневой кожей, тугими косичками и походкой танцора. – Все в порядке. Сейчас мы все сделаем. – Он накидывает мне на плечи шуршащее серебристое одеяло, нежно, как мать, защищающая своего ребенка от холода, затем ведет меня обратно к скамейке, на которой я сидела раньше. – Вы ведь не из веганов или сыроедов? – уточняет он.

– Что? Нет.

– Подождите.

Он уходит почти вприпрыжку и возвращается минуту спустя с чашкой густого кофе со взбитыми сливками и пончиком в шоколадной глазури.

– Съешьте, – требует он. – Вам нужен сахар.

– Я правда не думаю, что у меня шок.

– Съешьте.

– Надеюсь, оно органическое? – Я дожидаюсь, пока раздражение отразится на его лице, прежде чем откусить пончик. – Шучу.

Мы улыбаемся друг другу. Потом я вспоминаю, что? находится под деревом, и улыбка сползает с моего лица.

– Детектив уже здесь. Он захочет поговорить с вами. Вы справитесь?

Я подкрепляю силы еще одним глотком кофе.

– Разумеется.

Парамедик уходит. Женщина в униформе наматывает пронзительно-желтую полицейскую ленту вокруг дерева, где лежит мертвый мужчина, теперь укрытый простыней.

– Мисс Пэрри? – произносит голос. Мужчина в темно-синем пальто садится на скамейку рядом и разворачивается ко мне всем корпусом. Поднятый воротник обрамляет лицо красновато-коричневого оттенка дорогих мокасин. У него этническая принадлежность, которую я не могу определить, с поразительными голубыми глазами и острым носом, похожим на клюв какой-нибудь хищной птицы. Хищной птицы в полосатом галстуке.

– Мисс Пэрри? – повторяет он. – Я детектив Пол Дестайн. Я бы хотел поговорить с вами. Вы не против проехать со мной в участок?

Мне в голову сразу приходят все полицейские процедуры, о которых я когда-либо читала или видела в кино.

– Я арестована? Мне нужен адвокат?

– Если хотите, – произносит он, разводя руками. – Но нет, мэм, я не рассматриваю вас как подозреваемую.

– Так почему же в участок?

– Там теплее, и мне нужно снять ваши отпечатки пальцев. На всякий случай.

– Хорошо, – соглашаюсь я и возвращаю одеяло Дуэйну, благодарно кивнув.

Детектив Дестайн сопровождает меня в участок – в здание из желтого кирпича, в окнах которого установлены кондиционеры. Подводит к столу, где полицейский, черты лица которого сморщены, точно прячутся от его же ушей, снимает у меня отпечатки пальцев, и я отважно пытаюсь не дергаться от прикосновений. Я ожидала увидеть что-то вроде сканера, однако он просто прижимает все мои пальцы по очереди к чернильной подушечке, а затем перекатывает их один за другим на листе жесткой желтой бумаги, который затем заставляет меня подписать. Потом он протягивает мне две высохшие влажные салфетки, которые практически не отчистили чернил.

Дестайн ведет меня по коридору, выкрашенному в суицидальный серый цвет, и открывает дверь в убогую комнату с несколькими складными стульями вокруг деревянного стола. Верхнюю половину стены занимает зеркало. Он устраивается на стуле и кладет блокнот и ручку на стол.

Я указываю на зеркало:

– Это для того, чтобы другие детективы могли наблюдать за допросом?

– Да.

– Там сейчас кто-нибудь есть?

– Сомневаюсь.

Беспокойство крабом пробегает по моему позвоночнику.

– Вы можете проверить?

Он явно прикладывает фантастическое усилие, чтобы не закатить глаза.

– Проверьте сами, – произносит он, указывая в сторону коридора. – Первая дверь налево. Должна быть открыта.

Так и есть. Я вхожу в узкую комнату. С этой стороны стеклянная стена выглядит толстой и желтоватой, отчего кожа Дестайна кажется темнее, а глаза ярче и пронзительнее. Он смотрит в зеркало, и, хотя я знаю, что на самом деле он меня не видит, мне чудится, будто моя одежда и кожа становятся прозрачными.

Когда я возвращаюсь в комнату, детектив выдвигает для меня стул. Это могло бы показаться джентльменским, если бы он при этом не ухмылялся.

– Это не официальный допрос, – успокаивает он меня. – А значит, записываться не будет.