Харбин

Но это был не последний для Болохова рейд. Не успели они справиться с внутренней контрреволюцией, как затревожилась дальневосточная граница, загудела, запылала. То начали совершать свои половецкие набеги банды чуток отдышавшихся после войны бывших белогвардейцев, которые с остатками своей армии обосновались в соседней Маньчжурии. Они грабили приграничные селения, жгли избы, убивали людей, уводили за кордон скот. С ними приходилось бороться их же методами. Их также беспощадно убивали, более того, особые отряды чекистов переходили границу и делали рейды в глубь чужой территории, уничтожая вражеские гнезда. Эта борьба настолько ожесточила Болохова, настолько изменила его характер, что он, не на шутку испугавшись этих перемен, однажды решил написать рапорт об увольнении из органов. И, наверное, написал бы, но тут ему объявили, что его, как опытного чекиста, переводят в распоряжение центрального аппарата ОГПУ. Однако перед тем как оставить Дальний Восток, он еще несколько месяцев будет трястись в седле, совершая рейды вдоль границы бывшей Дальневосточной республики, которая в ноябре 1922 года вошла в состав РСФСР и где стали действовать суровые законы этой страны.

2

Многое бы сейчас отдал Болохов за то, чтобы вновь оказаться на соленых приморских ветрах, где прошла его боевая юность. Что там? Как там? Оправились ли люди после всех потрясений, выпавших на их долю? Скорее всего, да – ведь столько лет прошло.

Но, видно, не судьба… На этот раз Владивостока ему не видеть, как своих собственных ушей. Его путь лежит на Амур. Там, на станции Александровской, он сойдет с поезда и будет искать попутку. Коли не найдет, сядет на пригородный, который и доставит его в Благовещенск, где его, наверное, уже ждут. Да что там, начальник местного управления ОГПУ, поди, часы уже считает до его приезда. Центр, не посвящая его в суть операции по причине ее полной секретности, приказал тому лишь обеспечить гостю безопасный переход границы. Не знает он и о том, что главным действующим лицом этой операции является бывший студент Санкт-Петербургской Императорской академии художеств Александр Петрович Болохов, который еще мальчишкой примкнул к революционному движению, прошел Гражданскую, после чего решил до полной победы мировой революции не брать в руки кисти, а сражаться за трудовой класс. Так он и оказался в органах ВЧК, которые в 1923 году были переименованы в ОГПУ – Объединенное государственное политическое управление при Совете народных комиссаров СССР, цель которого, в общем-то, была прежней – борьба с контрреволюцией и охрана государственной безопасности.

Работа у Александра была в большей степени специфическая. И если большинство его товарищей занимались выявлением врагов советской власти, то он был карающим мечом революции. Так его и его коллег из спецподразделения, занимавшегося ликвидацией «нежелательных элементов» на территории других государств, назвал первый советский чекист Феликс Эдмундович Дзержинский.

Александр хорошо помнит ту первую с ним встречу, когда патрон собрал их, только что сформированную команду, и провел этакую жесткую наставительную беседу.

– Вы – не суд, не следственный орган, – говорил им чахоточного вида человек с холодными глазами и бородкой, похожей на ту, что была у сервантесовского хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского. – Вы – исполнители наказания, вроде как карающий меч революции. Поэтому у вас не должно быть никаких сомнений, никакой жалости, никаких слез, как это бывает у институток. Приказано выполнить – значит, надо выполнять. При этом для вас нет слова «не могу» или «не хочу»… И другое – данное вам задание предполагает стопроцентное его выполнение. Здесь мы даже не будем учитывать никакие форс-мажорные обстоятельства. Полная нацеленность на победу – вот ваш девиз.

Они тогда его слушали, затаив дыхание. Перед ними был человек-легенда, ближайший соратник самого Ленина, который в то время доживал последние дни в своем подмосковном уединении – Горках. С этим напутствием председателя ОГПУ они и вышли из его просторного кабинета, обставленного аскетически просто, но функционально выверенно. Огромный дубовый письменный стол с кожаным креслом, к которому встык был придвинут другой, длинный и с множеством стульев, где обычно размещались приглашенные на разговор сотрудники ведомства. Вот и вся меблировка, если не считать еще небольшого книжного шкафа в дальнем левом углу и тяжелых плюшевых штор на окнах. А так – больше ничего, даже стены в кабинете были голыми.

А потом была учеба в спецшколе, где молодая чекистская поросль осваивала азы своей будущей специфической работы. Болохов считал, что ему повезло, потому как это было его давней мечтой – побывать за границей, а тут, как им сказали, вся их деятельность будет связана именно с зарубежными командировками. Но было нечто и другое. В отличие от оперативных работников и следователей, населявших мрачное здание на Лубянской площади, Александру и его товарищам, как они поняли, не придется заниматься революционным террором в своем родном отечестве. Одно дело – проливать кровь на знакомых улицах, другое – орошать ею кварталы далеких и чужих им городов. Так ты меньше потом мучаешься угрызениями совести, оплакивая свою очередную жертву.

Он хорошо помнит свое первое задание. Тогда им, троим молодым сотрудникам спецподразделения ОГПУ, было приказано убрать двух бывших белых офицеров, руководителей антисоветского подполья, которые, сбежав из Лефортовской тюрьмы, перешли эстонскую границу и, по данным советской агентуры, обосновались в городе Нарве. Бедные, застигнутые среди ночи врасплох в своей съемной квартире, что располагалась на втором этаже старого особняка, построенного, поди, еще при крестоносцах, те даже не пытались сопротивляться. Их вытащили прямо из постели и даже одеться не позволили. И вот они стояли посреди комнаты в нижнем белье и от бессилия и ярости широко раздували ноздри. Поняв, что им пришел конец, просить о пощаде не стали и приняли смерть достойно. Александр помнит, что тогда сказал перед тем, как получить пулю в лоб, один из офицеров, крепкий, далеко не старый человек с хорошим русским лицом, который был на голову ниже своего товарища.

– Помнишь, Андрюха, что нам говорил фельдфебель в кадетском корпусе? – саркастически улыбнувшись, произнес он. – Враг внутренний есть студент! Так вот это и есть те недобитые студентики, которые вместе с жидами совершили эту поганую революцию… Ну что, очкарики, давайте, убивайте своих братьев по крови. Э-эх, вы, дураки! Вам повесили эти большевики лапшу на уши – вы и рады стараться… Впрочем, скоро вы опомнитесь, но будет уже поздно. Так что до конца дней своих будете молить Господа, чтобы он отпустил вам ваши грехи…

Больше офицер не успел ничего сказать, потому как карающая рука революции остановила его сердце. Голос подал второй, который не упал после первого выстрела и, зажав рану на груди, продолжал тяжелым и ненавидящим взглядом смотреть на своих убийц.

– Идиоты! В лоб надо стрелять, в лоб!.. А то убивать не научились, а туда же…

«Видно, мы выглядели слишком жалкими, потому эти офицеры и смотрели на нас, как на дураков, позже переживая первую свою драму», – рассуждал Болохов. Хотя разве можно было лично его назвать новичком в этом деле, если учесть, что он почти пять лет перед тем только и делал, что убивал людей? Правда, то было на фронте, где убийство не считалось убийством – только битвой с врагом. Расстреливать ему не приходилось, ну а те, кому это делать довелось, рассказывали, что ощущения тут совершенно другие. Одно дело – уничтожить врага в бою, другое – стрелять в него безоружного, при этом нередко глядя ему в глаза. Потому-то часто и просили палачи приговоренных, чтобы те повернулись к ним спиной. Так легче, так не видишь, какую душевную боль испытывает человек перед смертью…

Но Болохов быстро вжился в новую роль, и если раньше, несмотря на то, что он считал свою профессию чрезвычайно нужной в данный момент истории, все же испытывал к ней некоторое отвращение, то теперь все это вошло в привычку. Он выискивал жертву, внедряясь во всевозможные антисоветские организации, а потом втихаря убирал ее. Втереться в доверие у него получалось довольно легко, потому как он обладал артистическим даром. А кроме того, он еще был прирожденным психологом, который умел расположить к себе людей.

Новое дело не могло не отложить на нем свой отпечаток, поэтому уже скоро из молодого студентика, которого в нем увидел тот ликвидированный им в Нарве офицер, он превратился в этакого заматеревшего циничного человека, которому мир стал казаться сплошным средоточием врагов, коих он должен был уничтожать.

Правда, после смерти «железного Феликса» – так они называли первого председателя ОГПУ – в их ведомстве пошли слухи, что в связи с качественными переменами в обществе закончится и эра тайных убийств, но этого не произошло. Напротив, политические убийства, а именно этим и занималась команда, в которую входил Болохов, приобрели больший размах. И теперь не только Европа – весь мир жил в атмосфере страха, опасаясь «руки Москвы». Ибо эта рука могла достать тебя всюду, будь ты даже на другом краю земли. Волны странных убийств, заказчики которых хорошо были известны, следовали одна за другой. «Летучие» группы чекистов появлялись внезапно и также внезапно исчезали. От пуль профессиональных убийц гибли члены воинских антибольшевистских союзов, гибли финансировавшие их деятельность банкиры, поддерживавшие их морально зарубежные политики, короче, все, кто так или иначе, наносил вред молодому большевистскому государству. Дошло до того, что убивать стали даже тех, кто просто поносил вслух СССР. В большей степени это касалось бывших граждан Советского Союза, сбежавших за границу, которые были лакомой добычей для газетчиков, вытягивавших из них всю правду о жизни в стране большевиков.

«Ай, Моська, знать, она сильна, коль лает на слона…», – поначалу так снисходительно относились к подобным людям на Лубянке. Однако когда этих беглецов недруги Советского Союза стали использовать в своих политических целях, когда аргументом на международных конференциях и переговорах часто становились заявления неких эмигрантов, обвинявших советское правительство в том, что оно якобы является вдохновителем политических репрессий в своей стране, тут уж чекистам пришлось прикусить языки. Ведь что получалось… Партия и советское правительство сил своих не жалели, чтобы поднять престиж родной страны, для этого даже пропагандистскую машину включили на полную катушку, а какие-то отщепенцы тут же сводили на нет весь их огромный труд. Это зло нужно было вырывать с корнем, и вот уже специально подготовленные люди под видом коммерсантов, туристов, артистов, живописцев разбредаются по всему миру и начинают выискивать тех, кто клевещет на родную страну. После чего в местных газетах стали появляться сообщения о странных убийствах, имевших место в том или ином уголке земного шара. При этом, как правило, находили убитыми тех, кто имел какое-то отношение к России.

Спецподразделение центрального аппарата ОГПУ, занимавшееся политическими убийствами, не успевало в те дни выполнять спущенные сверху приказы. Пришлось увеличить штат сотрудников, кроме того, к делу были подключены зарубежные резидентуры с их многочисленными агентами, в обязанность которых теперь входило не только заниматься шпионажем и диверсиями, но и приведением в исполнение революционных приговоров. Однако все же самые громкие дела поручали выполнять штатным ликвидаторам, таким, как старший оперуполномоченный ОГПУ Болохов.

На этот раз задание было более чем сложным. Нужно было внедриться в харбинскую организацию «Русского общевоинского союза» и попытаться ликвидировать ее верхушку.

РОВС (так сокращенно эту организацию называли в эмигрантских кругах), чьи отделы были разбросаны по всему миру, был детищем бывшего главкома Русской армии барона Врангеля, который после сдачи белыми Крыма вынужден был бежать за границу. Однако он не смирился с поражением. Обосновавшись в Париже, он взялся объединить все военные и военно-морские белоэмигрантские организации, чтобы, заручившись поддержкой руководителей западных государств, выступить единым фронтом против большевистской России.

«Русский общенациональный союз» был создан в 1924 году, а уже скоро об этой организации, штаб-квартира которой находилась в Париже, заговорили все газеты мира. Причиной того была серия политических убийств ответственных советских работников, выезжавших за границу по своим делам. Среди них были дипломаты, сотрудники торгпредства, деятели культуры, а также дипкурьеры, директора и специалисты заводов и фабрик, отправившиеся набираться чужого опыта.

Дело приобретало серьезный оборот. Ведь вслед за этими терактами последовали другие, но уже на территории СССР. Боевики РОВСа, проникая на советскую территорию, терроризировали и запугивали население. Они убивали большевистских активистов, совершали диверсии на промышленных предприятиях, железной дороге, в речных и морских портах.

Нужно было каким-то образом нейтрализовать деятельность белоэмигрантской террористической организации, которая все громче и громче заявляла о себе. Но для этого нужно было обезглавить ее. С этой целью в центральном аппарате ОГПУ была разработана секретная операция по внедрению в РОВС своего человека. Операция прошла успешно. В 1928 году Петр Николаевич Врангель, будучи сорока девяти лет от роду, неожиданно умирает от туберкулеза, хотя туберкулезом он никогда не болел. Среди чекистов тогда ходили разговоры, что Врангеля убил его личный денщик, подмешав к его еде туберкулин – туберкулезную микобактерию.

После смерти Врангеля председательское кресло в РОВСе занял один из видных деятелей белого движения бывший генерал от инфантерии Александр Павлович Кутепов, который в ответ на убийство своего предводителя (а то, что это было убийство, в Париже никто не сомневался) объявил всем советским тотальный террор. С его приходом активизировались боевые группы организации – и кровь полилась с новой силой. В свою очередь, Москва начинает тайную войну против Кутепова. Возглавить операцию по нейтрализации генерала было поручено Якову Серебрянскому, руководителю спецподразделения, в котором служил старший оперуполномоченный Болохов. То был опытный чекист, прошедший, как говорится, огонь, воду и медные трубы. Под его непосредственным руководством были успешно проведены десятки, если не сотни тайных операций за рубежом. При этом он не любил отсиживаться в своем кабинете – чаще всего сам принимал участие в деле. Вот и сейчас он взялся лично организовать похищение нового лидера РОВСа.

Одновременно с парижской операцией было решено провести широкую акцию по уничтожению лидеров разбросанных по всему свету отделений «Русского общевоинского союза», наиболее активным из которых считалось харбинское. На счету боевиков этой организации уже значился целый ряд заказных убийств советских чиновников, диверсии на железной дороге, нападения на приграничные советские населенные пункты, шпионаж в пользу иностранных государств и еще многое-многое другое.

Для выполнения этого задания было решено послать в Харбин «летучую» группу из числа сотрудников ОГПУ, обеспечив их надежными легендами и столь же надежным прикрытием. А чтобы операция прошла без сучка без задоринки, к участию в ней привлекли людей из разных регионов страны, которые не были друг с другом знакомы. Это на тот случай, если вдруг кто-то из них провалится, – тогда они и под пытками не смогут назвать своих сообщников. Все было обставлено настолько секретно, что тот, кто отправлялся на задание, не имел права рассказать о нем ни своим родственникам, ни коллегам. Мол, поехал в командировку, скоро не ждите – и все. А куда, зачем – это не вашего, мол, ума дело…

О своем задании Болохов узнал от самого Менжинского. У того была привычка: перед тем, как отправлять людей в командировку, лично беседовать с ними. При этом для него главным было то, чтобы сотрудники уходили на задание с идеей в голове, а не с мыслью о том, как бы поскорее вернуться назад. Так, мол, вернее.

При жизни «железного Феликса» Вячеслав Рудольфович был его заместителем, а когда тот умер, занял его место председателя ОГПУ. О революционных заслугах этого старого большевика в политуправлении знали все. Вот и Болохов, которого неожиданно вызвали в кабинет шефа, шел и вспоминал все, что он о нем знал. Тускло горели электрические лампочки над головой, и в этом щемящем полумраке звук шагов старшего оперуполномоченного казался эхом далеких исторических времен, проникшим вдруг в длинные глухие коридоры этого громоздкого и угрюмого здания.

Менжинский… Вячеслав Рудольфович… Кстати, кто он по национальности? – задается вопросом Александр. – Поляк, как и его бывший начальник? А может, еврей?.. Впрочем, это не имеет никакого значения, если учесть, что мы строим многонациональное государство, где скоро будет одна только общность – советские люди. Об этом мечтал наш покойный вождь, этому делу служит сегодня и наша партия, в том числе и член ее Центрального комитета товарищ Менжинский.

…Все тот же плывущий долгим эхом звук шагов, все те же мрачные стены и чуть живые лампочки над головой.

Болохова вдруг охватило волнение. Поначалу, когда ему передали приказ явиться к председателю, он счел это обычным делом – разве мало людей проходит через кабинет начальника за весь день? – а тут вдруг запаниковал. И зачем это он вдруг понадобился самому? Может, новую должность хотят предложить? Так он не против! Надоело уже рыскать по белу свету, пора остановиться… Стабильности какой-то хочется… Скоро ему исполнится тридцать лет, а он еще даже не женат. Потому что некогда – все силы свои отдает работе. Может, хватит? Пусть те, кто помоложе, покрутятся. А он даже в глубинку готов отправиться, лишь бы только его не дергали. Есть ведь губернские, уездные, транспортные, армейские отделы ОГПУ – почему бы не отправить его в один из них? Впрочем, больше всего ему бы сейчас хотелось вернуться в академию художеств. Он многое сделал для революции – неужели она не отпустит его? Неужели не позволит заняться любимым делом?.. Нет, все! Вот только попадет к Менжинскому – тут же и потребует отставки.

Подумав так, он поежился. Неужто он боится шефа? Скорее всего, Болохов дрогнул по привычке. Это они Дзержинского боялись, потому как тот и впрямь был железным человеком, а Вячеслав Рудольфович мягче. Впрочем, может, это только так кажется? Говорят же: мягко стелет, да жестко спать. Хотя знающие люди утверждали, что мужик он мировой. А так и должно быть. Ведь в революцию плохие люди не приходят. А за плечами этого бывшего юриста целых две революции, где он играл не последнюю скрипку.

Менжинский встретил Болохова радушно. Поднялся из-за стола и пошел ковровой дорожкой ему навстречу. Поравнявшись, крепко пожал ему руку, и Александр, не отрывавший от него взгляда, невольно отметил про себя, что тот где-то на полголовы ниже его. Это немало удивило его, ведь издали шеф всегда казался ему человеком достаточно высоким. Поздоровавшись, Менжинский сделал шаг назад и оглядел вошедшего. Так он поступал всякий раз, когда встречался с новым человеком, пытаясь понять, с кем имеет дело. Болохов, который впервые попал в поле его зрения, явно пришелся ему по душе. В его глазах не было того собачьего бешеного блеска, которое было характерно для многих страдавших чрезмерным рвением сотрудников их ведомства, в них жила мысль и этакая чуть заметная холодность, которая обычно присуща людям уравновешенным и умным. Вот только внешний вид этого молодого человека его не устроил.

– Что это вы, батенька, такой худой да бледный? Или вам нездоровится? А может, плохо питаетесь? Нет, так дело не пойдет, – решительно заявил он. – Сегодня же пойдете в нашу санчасть и пройдете медицинское обследование… Ну и эта, с позволения сказать, униформа… – Менжинский с явным неудовольствием глядит на его застиранную красноармейскую гимнастерку. – Уж не с военных ли пор она на вас?.. Сегодня же дам распоряжение, чтобы вас переодели. Впрочем, форма вам теперь долго не понадобится… – неожиданно делает он заявление. – Да вы садитесь – в ногах правды нет… – Он указывает на стул рядом со своим могучим дубовым столом, а сам садится в свое старое глубокое кожаное кресло, в котором до этого сидел Дзержинский, а до него, видно, какой-нибудь действительный статский советник, а то и член Синода. – Курите? – спрашивает он Александра. Тот замотал головой. – Вот и хорошо, я тоже не курю… Врачи запрещают, – пояснил он.

Болохов впервые видел так близко своего шефа. Он чем-то был похож на своего предшественника, только поросль на бороде у него была, пожалуй, погуще, чем у того, и лицо не такое худое и рельефное и оттого менее запоминающееся.

– Прежде чем объявить вам, зачем я вас вызвал к себе, мне бы хотелось задать вам несколько вопросов… Я познакомился с вашей биографией, – внимательно посмотрев на Александра, произнес Менжинский. – Очень похвально, что вы еще студентом вступили на революционный путь. Вы же питерский, так? И, кажется, учились в академии художеств? – Это был, скорее всего, риторический вопрос, если брать во внимание то, что, как признался сам Менжинский, он был знаком с биографией своего подчиненного. – Сколько вам тогда было? – А это уже был прямой вопрос.

– Мне было семнадцать, когда я впервые взялся расклеивать по городу революционные прокламации.

Менжинский улыбнулся.

– У нас схожие судьбы, – сказал он. – Я тоже еще студентом стал помогать революционному подполью. Только мы из разных поколений. Когда вы родились, мне уже было двадцать пять… Если я не ошибаюсь, вы появились на свет в канун нового столетия?

Это снова было похоже на риторику.

– Знаете что, голубчик, я очень рад, что у нас, старой гвардии, есть такие преданные делу революции последователи, – одарив Александра отцовской улыбкой, проговорил Менжинский. – Значит, свое дело мы передадим в хорошие руки… Вы ведь надежда наша… Кстати, все это мы делали не для кого-нибудь, а для вас, будущих поколений, – произнес он, сделав акцент на слове «это» и имея в виду конечно же революцию. – Надеюсь, мы не ошиблись в вас. – Он немного помолчал, теребя в руках платок, которым перед тем промокнул свой вспотевший лоб. Говорили, Менжинский очень болен, и пот этот был признаком его ослабевшего не вдруг организма. Сделав небольшую паузу, он снова заговорил. – Как я понимаю, вы сын того самого Петра Болохова, который был одним из руководителей петербургского «Союза борьбы», так?

Александр насторожился. Почему Менжинский его об этом спрашивает? Ведь он в своей автобиографии все изложил как есть – ничего не утаил. Даже то, что его мать родом из дворян, а покойный отец – сын полкового священника. Но неужто председатель захочет поставить это ему в вину? Скорее всего, нет – он-то ведь сам, насколько известно, не пролетарского происхождения… Однако вот интересуется…

– Да… Петр Болохов – это мой отец… – не будучи уверенным в том, что его ответ понравится начальнику, несколько сдержанно произнес Болохов. А все потому, что в стране на глазах происходила трансформация мышления, в результате чего прежние благодеяния часто стали называть преступлениями. Вот ведь обвинили бывших соратников Ленина в измене революции, а почему тот же «Союз борьбы» не может быть предан политической анафеме? Однако Менжинский и не думал останавливаться на социальном происхождении его родителей.

– В своей автобиографии вы пишете о том, что ваш батюшка был участником петербургской промышленной войны 1896 года… – продолжал пытать он Александра. Получив утвердительный кивок, он улыбнулся. – Видно, революции у вас, Болоховых, в крови…

Александр пожал плечами. Мол, видимо, так.

– После подавления той стачки текстильщиков моего отца арестовали и посадили в Петропавловскую крепость, – проговорил он.

– И чем же ваш батюшка сейчас занимается? – поинтересовался председатель.

– Он погиб во время кронштадтского восстания 1905 года… Я об этом написал в своей анкете.

– Вот как?.. – сделал удивленное лицо Межинский. – Видно, я запамятовал… И что, вы решили отомстить за него? – хитро прищурив один глаз, спросил он Александра.