Харбин

– Ну, мама, мы пошли – что уж ждать-то? – произнесла молодая дамочка и поправила на голове свой белоснежный вязаный берет.

– Идите, детки, идите… – вздохнув, сказала тетка. – Дайте только я вас поцелую…

Прощаясь, она для порядка всплакнула. Когда же провожающие ушли, тут же, утерев слезы, включилась в дорожную жизнь. Прежде всего она попросила человека, похожего на лешего, освободить ей место у окна, сославшись на то, что она собирается отужинать.

– Может, нам выйти пока? – спросил ее Болохов.

Та замахала руками.

– Да нет-нет, что вы!.. Сидите… Я вот только спросить хочу: вы, случаем, не собираетесь курить в купе?

Болохов покачал головой.

– Я вообще не курю… может, только вот этот товарищ?.. – Он указал глазами на соседа. – Но мы его попросим, чтобы он в тамбур выходил…

Тот скривил физиономию.

– И тут, дьяволы, жизни не дают… – простонал он. – Ладно, что уж там… Могу и в тамбуре покурить.

– Ну вот и договорились, – улыбнулся Болохов. – Так, может, нам все-таки выйти? – снова повторил он свой вопрос, обращаясь к тетке. А та:

– Не тревожься, милый. Я вот попросила человека, чтоб он мне местечко уступил, – вот и хватит…

– Да садись, садись, а я на свою полку полезу, – прохрипел сосед в овчине. Допив до конца бутыль, он совсем окосел и ему потребовался покой. На старые дрожжи оно всегда так. Глотнул – и спекся. «А иначе, – думал Болохов, – этот леший еще долго бы духарился. Это хорошо, если он не буйный, а то ведь бывают такие, что в пьяном угаре готовы и к столбу прикопаться».

– Сынок, угощайся, – расстелив газету на столике и обставив ее продуктом, предложила Александру тетка. В отличие от пьяного лешего, он, видимо, вызывал у нее доверие, и потому она решила на всякий случай расположить его к себе. – Вот тут курочка, вот яички, вот сало с чесночком, а это колбаска… Ешь, милый…

Болохов сглотнул голодную слюну, хотя перед тем, как отправиться на вокзал, он успел забежать в рабочую столовку возле бывшего завода Гужона и поесть.

– Нет, спасибо, я сыт, – проговорил он.

Тетка шмыгнула носом.

– Ну, смотрите, а то бы поели… Мне все равно всего не съесть за дорогу. А продукт портится, – сказала она.

– А вы куда едете? – не преминул задать ей обычный в таких случаях вопрос Александр.

Та на мгновение задумалась. А правда, куда она едет? Ах да…

– Я это… в Иркутск еду, миленькай, на Байкал… Слыхали?

Ну как же не слыхать! В марте двадцатого года ему вместе с товарищами пришлось с боем брать этот город. Его тогда даже легко ранило.

– Слыхал, но быть не бывал, – соврал Болохов.

– А вот мой зять… Да вы его видели – он провожал меня сегодня… – объясняла тетка. – Так вот он со своим эскадроном освобождал Иркутск от Колчака. Там и познакомился с моей Анькой. А когда война закончилась, он приехал за ней и увез в Москву. Тут он в академии учился. А теперь вот стал большим начальником…

«Да это и без того понятно», – подумал Александр, вспомнив про три ромба в петлице провожавшего тетку военного. Иначе ты бы не ехала в спальном вагоне.

– Так, говоришь, начальник твой зять? – прозвучал сверху хриплый голос лешего – будто бы то небесные ангелы свои иерихонские трубы решили прочистить.

– Ну да, начальник, – ничего не подозревая, с гордостью подтвердила тетка.

Следом сверху послышался не то кашель, не то загробный смех.

– Выходит, это твой зятек нынче нашего брата к ногтю прижимает? – спросил леший. – Что, не рассказывал он тебе, как крестьян под Тамбовом шашкой рубил?

Тетка испуганно посмотрела на Болохова, мол, что это сосед там говорит? Потом перевела взгляд за окно, будто бы искала глазами зятька. Но того и след простыл.

– Так, значит, вы в Иркутске живете? – чтобы заставить женщину забыть про лешего, вроде как заинтересованно спросил ее Александр.

– Ну да, там, – подтвердила она, а сама косилась наверх. – Муж помер, теперь одна век коротаю. Трудно, конечно, приходится одной-то, но ничего, детки помогают. Вот погостить к ним приезжала.

– Да вы ешьте, ешьте… – сказал ей Болохов. – А то я вас отвлекаю своим разговором.

Она взяла в руки яйцо и, постучав им по столику, начала очищать его от скорлупы. Потом, обмокнув в соль, и поднесла ко рту. Покончив с яйцом, взялась за курицу. Привычным движением оторвала от туловища ножку, затем начала ее обгладывать. Глядя на нее, Болохов снова сглотнул слюну. Вот сейчас он и, правда, поел бы. Слишком жидкими были те столовские щи, да и в котлете больше было хлеба, чем мяса, так что это только показалось ему, что он наелся. Была б у него жена, она бы не отпустила его голодного. И даже в дорогу что-то бы дала. А так он даже не знает, что обычно берут с собой в таких случаях. Не ориентируется он в этих жизненных пустяках – и точка. Все надеется на столовки да трактиры. А они не везде есть. Так что приходилось порой и голодать, даже несмотря на то, что в кармане у него лежали деньги. Да что там, бывало, проснется среди ночи и в голодном припадке начнет шататься по кухне в поисках какой-нибудь жратвы. А там шаром покати. Не будешь же у соседей по коммуналке в столах шарить. Приходилось извиниться перед своим пустым желудком и не солоно хлебавши снова ложиться в постель. А разве заснешь, если твои кишки на всю коммуналку урчат, так урчат, что, наверное, их голодную симфонию вся Москва слышит?

Впрочем, ему не привыкать. Он помнит, как они с курянином Аркашкой Тумановым, дружком своим, перебивались с кваса на воду, когда учились в «художке». Помочь-то некому было, потому как оба были сиротами. Аркашка тот вообще родителей своих не помнил, а Болохова после гибели отца во время кронштадтского восстания 1905 года воспитывать пришлось вдовой матушке, у которой кроме Александра было еще три рта. Так что все эти горы яблок, апельсинов, винограда, фиников и прочих сладостей, что лежали за стеклянной витриной магазина Левина, друзья могли поедать только глазами.

Вот и приходилось им крутиться. Все деньги, которые им удавалось заработать «халтурой», а работы для художников в городе всегда хватало, так вот все эти деньги, что друзья получали за свои старательно размалеванные витрины магазинов и трактирные вывески, они почти полностью отдавали домовладелице, старой вредной немке Марлис Ленц. Та за маленькую комнатенку под самой крышей, где они устроили себе мастерскую, драла с них три шкуры, как за хоромы в бельэтаже. На то, что оставалось, они покупали кисти, краски и холст. О какой жратве после этого можно было говорить? Короче, питались, чем Бог пошлет. В основном ходили по закусочным, где на столах всегда был бесплатный хлеб с солью. Это и была в основном их еда, которую они запивали таким же бесплатным несладким чаем. Можно было бы, конечно, пойти к Сашкиной тетке на Большую Морскую, семья которой хоть и жила ни шатко ни валко, однако у них всегда было, что пожрать. Но сытость, как и богатство, в их творческом цеху не приветствовалась, потому как считалось, что настоящим художником может быть только голодный пахарь от искусства.

Все это кончилось в одночасье, когда началась Гражданская война, и Болохов встал на казенное красноармейское довольствие, где тоже было нежирно, но все же живот к позвоночнику не прилипал. «Ничего, – говорил им командир эскадрона, пожилой хохол по фамилии Петренко. – Вот прогоним беляков, жизнь сразу и изменится, так что вместо перловки будем есть сало». Но кабы его слова да Богу в уши. Да, что-то изменилось, но теперь снова возвращается голод. И то, что эта тетка у окна ест курицу с колбасой, еще не показатель народного благополучия, потому как все это куплено на деньги ее начальствующего зятька. А был бы зять, к примеру, таким вот, как этот длинноносый, похожий на мумию, лысый очкарик, который только что вошел в их купе и теперь, не отрывая голодных глаз от стола, тихо сидел рядом с Болоховым, прижав к груди футляр со скрипкой, тогда бы все, быть может, было по-другому. Тогда эта тетка вместо курицы, скорее всего, жевала бы серу, которую завернутые в старенькие шали предприимчивые бабульки продают на перроне и которую взрослые покупают не только для своих детей, но и для себя, чтобы голод в дороге заглушить. Это как с тем же табаком. Порой, чтобы избавиться от чувства голода, иные артельные люди из тех же железнодорожных рабочих начинают гонять по кругу «козью ногу». Сил от этого никаких, но зато желудок обмануть можно.

Заметив на себе пристальный взгляд Болохова, очкарик сконфузился, а потом вдруг протянул руку.

– Сандер… Иосиф Семенович… Скрипач, – представился он и тут же добавил: – Бывший.

– Болохов… – ничего не оставалось, как отрекомендоваться Александру. – Коммерсант. Тоже, кстати, бывший.

Очкарик понимающе дернул кадыком.

– Сегодня все вокруг бывшие, – явно грассируя, проговорил он. – Мама дорогая! Что творится, что творится… – Он сокрушенно покачал головой. – Театр, в котором я работал, закрыли, потому что посчитали, что наш репертуар, видите ли, не соответствует чаяниям народных масс. Ресторан, куда я перешел тапером, тоже закрыли, заявив, что трудовой народ туда не ходит, а только жулики и спекулянты… Так, спрашивается, куда податься бедному еврею?

Болохов улыбнулся.

– Тем не менее вы куда-то все-таки подались… – проговорил он.

Очкарик вздохнул.

– А что было делать? Еду в Хабаровск, на разведку… Говорят, там где-то собираются создать что-то вроде еврейской республики. Мои коллеги-музыканты собрали для меня денег на дорогу, мол, поезжай, Ёся, погляди, что да как. Если что – мы все туда уедем. – Он снова вздохнул. – Еврейская республика – это хорошо. Но мы народ теплолюбивый, южный. Вы, надеюсь, знаете нашу историю… Я имею в виду исход евреев из древнего Израиля. Так вот, нам хотелось бы куда-нибудь, где потеплее. Даже господину Сталину писали, чтобы он отдал нам Крым. А тот ни в какую. Еще, мол, не хватало! Мама дорогая, ну почему, почему так не любят у нас евреев?

Над головой будто бы небо зашевелилось в своем возмущении.

– Да разве только евреев! – раздался голос лешего. – А русского кто у нас любит?.. А татарина? Да у нас всех сегодня под одну гребенку стригут, всех! Скоро строем будем ходить – вот попомните мои слова!

Сандер с опаской взглянул наверх.

– Мне бы не хотелось ходить строем, – поежившись, проговорил он.