Албазинец

– Чудеса! – подивился Федор. – На носу зима, а урожай до сих пор не убран. Али некому этим заняться?

Вскоре все прояснилось. Когда казакам наконец удалось выбраться из густых гаоляновых зарослей, их глазам открылась страшная картина. У края поля на взгорке, жалостливо постреливая и источая едкий дымок, догорали угли – все, что осталось от трех десятков бывших деревенских фанз. Здесь же валялись обезображенные трупы людей.

– Маньчжу! Маньчжу! – указывая на пепелище, со страхом пролепетал Фан.

– Это сделали манзуры, – пояснил толмач Егорша Комар, прибывший не так давно из Иркутского городка, который, по слухам, знал не только кянский[33 - Кянский – китайский (кяны – древнерусское название китайцев).], но и многие иные азийские языки и наречия, которым выучился, прислуживая в доме иркутского ламы.

Фан настолько был напуган увиденным, что не захотел оставаться в этом страшном месте и, стегнув хворостиной лошадь, помчался прочь.

И снова впереди были леса, овраги и косогоры, снова были усеянные голубыми цветами осенние поля и покрытые кочкой, высушенные недавним летним зноем болотца, пока наконец на десятый день пути, перевалив через невысокую сопку, всадники не вышли к какому-то селенью. Переехав вброд небольшой ручей, они слезли с лошадей и, взяв их под уздцы, пошли в сторону разбросанных среди деревьев жилищ, всем своим видом показывая, что пришли они с миром. Жители деревушки это, видно, поняли, потому стали без опаски выходить из своих лачуг.

Фан, отыскав глазами Егоршу, что-то быстро пролепетал.

– Дауры! – перевел тот Опарину.

Навстречу казакам вышел какой-то седовласый человек.

Фан снова что-то пролепетал.

– Это князь, – перевел его слова Егорша. – Самый главный здесь.

Князь был широкоскулый и малорослый азиат, бороду которому заменяли несколько редких длинных волосинок. Его узкие глаза, похожие на щелочки бойниц, настороженно глядели на мир из-под нависших седых бровей. Несмотря на теплую погоду он вышел к незнакомцам в наброшенной на плечи роскошной, подбитой драгоценными соболями шубе и остроконечном лисьем малахае на голове, какие носили степняки и лесные люди. Видно, это так полагалось князю, но, скорее всего, тот хотел показать, что именно он здесь самая важная птица. Морщинистое лицо его, украшенное шрамами, было похоже на старое истрепанное холодными ветрами боевое знамя. Широкий кинжал с оленьим рогом, заменявшим рукоять, торчал у него за широким поясом.

3

Князь был стар, но, как всякий старый воин, старался держаться молодцом. Мгновенно определив, кто из чужаков главный, он молча поприветствовал Федора поднятием руки. Тот в ответ отвесил ему глубокий земной поклон.

Некоторое время старик пристально глядел ему в глаза – будто бы пытался проникнуть к нему в душу. О, он знал, что не всегда русские приходят с миром. Бывают среди них и плохие люди, которые способны и обмануть тебя, и ограбить, а то и руку на тебя поднять. Вот и хочется старику понять, что за люди пожаловали к ним в улус.

– Что ищут оросы[34 - Оросы – так некоторые восточные народы называли русских.] в чужих землях? – все также пристально глядя Федору в глаза, наконец спросил он.

При этом не потребовался даже толмач, чтобы понять его, потому как он довольно сносно изъяснялся по-русски.

– Да вот с добрым словом к вам пришли, – подивившись умению князя говорить на чужом ему языке, обнажил в улыбке свои крепкие зубы Опарин. – Хотим просить дауров вернуться на родную землю.

Князь недоуменно посмотрел на него, но ничего не сказал. Однако щелки его лисьих глаз вдруг еще больше сомкнулись, будто бы он пытался примериться к словам казака. Так длилось несколько мгновений, пока вдруг старик не заговорил.

– А по чину ли тебе, чужак, вести такие разговоры? Ведь ты даже не сказал, кто ты есть таков.

Федор понял, что оплошал.

– Вообще-то зовут меня Федором Петровым Опариным, но для тебя проще будет Федька, – поторопился исправить он свою ошибку. – А чин у меня простой – я личный посланник атамана Черниговского.

Князь покачал головой:

– Не слыхал о таком атамане. Вот Поярка знаю и Хабара знаю, а этого нет.

– Ну то когда было! А ноне Микифорка Черниговский самый главный человек на Амуре – он царский приказчик в Албазине, – просветил князя казак. – И говорить я буду от его имени. Ну а его слова – это воля самого нашего царя-батюшки.

Он немного помолчал, давая старику возможность переварить его слова.

– Ну а ты? Уж не княже ли даурский, случаем, будешь? – спросил он старика.

Тот сделал важное лицо и кивнул головой.

– Вот и славно! – воскликнул казак. – С тобой-то мне и велели говорить.

Нельзя сказать, что появление русских обрадовало Лавкая, только обычай требовал, чтобы он пригласил чужака в свой дом.

Привязав своего коня к старому карагачу, возле которого трое двугорбых верблюдов, а по-даурски тэ-тэ, смачно жевали сено, Опарин проследовал за князем.

– Яшка, слышь?! Киргиза на тебя оставляю. – напоследок крикнул он своему сподручнику Яшке Попову.

И, заметив неподалеку стайку черноголовых карапузов, слетевшихся со всех сторон поглазеть на казаков, приказал:

– И смотри, чтоб детвора к нему под копыта не лезла. А то, не дай Бог, зашибет кого.

Этого статного, рыжего аргамака с черной гривой Федор купил у одного цыгана за десять золотых монет, дав в придачу еще богатую турецкую брошь. С норовом оказался конек. Да он и теперь недоверчив к людям, хотя нового хозяина признает. Ну разве что еще Яшке дозволяет кормить его да водить на водопой. А так и лягнуть может.

Федор-то думал, что князь приведет его в богатый терем, но то оказалась обыкновенная рубленая изба. Дауры, пожив в свое время бок о бок с русичами, многому у них научились. В том числе и рубке домов в клеть. А ведь до этого большинство из них ютилось в землянках да крытых звериными шкурами куренях, и только самые зажиточные ставили себе войлочные юрты, в каких жили их монгольские предки.

В доме князя было несколько комнат с окнами, затянутыми бычьими пузырями, тогда как в соседних избах вместо окон были дыры, которые хозяева на зиму затыкали чем придется. Живут как при царе-Горохе, усмехнулся старшина. Ведь на Руси уже давно ставят в окна слюду, ну разве что в самых бедных деревнях еще в ходу брюшинные окончины. Говорят же: где оконенки брюшинны, там и жители кручинны. И напротив: где оконницы стекляны, там и жители ветляны. То есть, счастливы, приветливы.

Князь ввел Федора и сопровождавшего его толмача Егоршу Комара в горницу, пол которой был устлан богатым тянцзиньским ковром. Здесь было два небольших окна, сквозь бычью плоть которых скупо пробивался снаружи дневной свет. На ковре – круглый низенький столик, рядом с ним – расшитые золотом атласные подушечки.

Стены тоже в коврах. На одном из них в окружении пистолетов, кинжалов и сабель висели два ружья – дульнозарядная фитильная аркебуза и кремневая фузея, какие были на вооружении русской армии. Здесь же находился кан, который зимой служил для подогрева помещения и где любил возлежать Лавкай.

Князь усадил гостей за круглый столик, следом опустился на ковер сам и что-то сказал стоявшим у дверей двум молодым вооруженным кинжалами охранникам. Тут же один из них юркнул в проем, и уже скоро в горницу стали по очереди входить княжеские слуги с угощениями. Первым выставили хмельное. Это был глиняный кувшин с аракой и к нему три маленькие фарфоровые пиалы. Следом внесли фрукты, вяленое мясо конины, арсу – даурский сыр, восточные сладости, приготовленного на пар? сазана, вконец прибыл большой медный казан с еще булькающим варевом, видно, только что снятым с огня. И тут же помещение наполнилось столь желанным съестным духом.

– Мне б людей своих накормить, – машинально сглотнув слюну, произнес Федор. – Да ты не бойся, княже, деньга у нас имеется.

Он отстегнул от пояса мешочек с серебром. Князь остановил его взмахом руки. Спрячь, говорит, у нас с гостей денег не берут. А твоих людей и без того накормят, да и о лошадях позаботятся.

Федора его слова успокоили, и он с легким сердцем приступил к трапезе. Перед тем, как поднять чванец[35 - Чванец – сосуд, посудина.] с водкой, он в мыслях пославил Отца и Сына и святого Духа, потом деву Богородицу. Вслух же пожелал здравия хозяину дома и его родне. Ели в благоговейном молчании, и только Егорша-толмач уплетал за обе щеки так, что за ушами трещало.

Федора тяготила такая обстановка. За последние вольные годы он привык к бурным дружеским застольям с грубыми и бесстыдными речами, непристойным срамословием, к смеху за столом, песням и хмельным пляскам. Было, что по пьяному делу и бесчинствовали за игрой в кости, и колотили друг друга, пугая стоящих за их плечами ангелов Божьих. Хотя прекрасно знали, что все это им припомнится на Страшном суде, потому как бесы записывают их дела и поступки и передают сатане. «Побойтесь Бога! – не раз повторял Гермоген, когда видел, что ему не под силу обуздать этих людей, отравленных бесконечной волей. – Когда иудеи стали в пустыне есть и пить и, объевшись и упившись, начали веселиться и блуд творить, тогда земля поглотила их».

Изредка Федор, опрокинув очередной чванец, все же открывал рот, чтобы похвалить угощение. Знал, что тогда Бог придает пище благоухание и превращает ее в сладость.

Последним поставили перед гостями байдару – большой глиняный кувшин со слеваном. Этот даурский напиток уже и в Албазине успели полюбить. Дело нехитрое: кирпичный зеленый китайский чай, на крайний случай, разбор черного чая, шелунгу, истолочь в ступе, потом заварить в байдаре кипятком, влить туда кобылье молоко, положить несколько ложек сливочного масла и все это посолить по вкусу. Какое-то время напиток выдерживается, пока не станет темным. Бывает, что вместо молока в чай кладут сметану или сырые взбитые яйца. Для большой компании такой напиток готовится в деревянных кадушках, куда опускают раскаленные на огне камни, которые русские в шутку называют «жеребчиками».

– Добрый слеван, – отхлебнув из глиняной чашки завару, похвалил Федор, чем вызвал у Лавкая довольную улыбку.

Наевшись и отвалившись от стола, завели разговор. Но прежде Федор спросил разрешения выкурить трубку.

– Ты говоришь, Хабара нашего знавал? – заряжая чубук ядреным табачком, спросил он князя.

– А как же – встречались, – вытерев рукавом халата измазанные бараньим жиром губы, произнес старик. – Хороший воин был и человек душевный.