Покрывало Изиды

–Имеете в виду мемуары Маевского? Откуда они могут взяться у меня, если вся ваша служба искала их семь лет, да так и не сумела найти?

–Вам виднее, откуда они у вас взялись. Подумайте, как следует…,– многозначительно предложил Грубер.

–У меня нет, и не может быть никаких мемуаров,– твёрдо отрезал Осокин и вернулся к своей больной теме.– Я хочу увидеть Катю.

–Она ещё слишком слаба, чтобы самостоятельно выходить из палаты.

–Тогда привезите её в кресле-каталке.

–К сожалению уже слишком поздно – она спит. И вам тоже следует отдохнуть…

–Но Катя точно жива?– тревожно уточнил Осокин.

–Жива, и даже почти здорова,– уверенно успокоил его Грубер и, судя по звукам, поднялся со стула, собираясь уходить.

–Последний вопрос: где и чем нас отравили? Неужели в ресторане?– задержал его очередным нелепым предположением Осокин.

–Нет. Вас отравили российским нервно-паралитическим веществом “Бальзамин”, нанесённым на ручку входной двери вашего дома,– бесстрастно отрапортовал старший полковник и сухо попрощался.– Спокойной ночи!

Вопреки его пожеланию никакого спокойствия на душе у Осокина не было. Он вспомнил подозрительно липкую ручку входной двери, и всё встало на свои места. Чтобы скандальные мемуары опального олигарха Маевского никоим образом не попали в Москву, Грубер сначала отравил его и Катю, потом закрыл их в военном госпитале, а теперь предложил обменять вожделенную рукопись на свободу и неприкосновенность. Собственную и, что самое главное, дочери. Катя оказалась единственно действенным инструментом, с помощью которого контрразведчики могли вывернуть Осокину руки. А ведь как хорошо всё было задумано! После отправки мемуаров вместе с дочерью в Москву, он мог бы играть в кошки-мышки с Ми-5 всю оставшуюся жизнь. Но Грубер всё же переиграл его, и переиграл начисто. Отравление агентами Москвы! И его самого и дочери! Такого неожиданно-дерзкого хода Осокин предусмотреть не мог! Если он отдаст Груберу рукопись, то в Темза-Хаус закроют глаза на его двойную игру и всё останется как прежде. Катю отпустят в Москву, его вернут в Мэтфилд, а возможно, даже позволят улететь вместе с дочерью в Россию. А если не отдаст – то просто-напросто добьют в госпитале и выставят очередной жертвой бесчеловечного кремлёвского режима. Впрочем, сделать его и Катю жертвами режима, можно и в первом варианте. Так даже надёжнее…

Осокин своими руками втравил дочь в эту авантюру! У него было время, чтобы отменить Катину поездку в Лондон – ведь он обнаружил слежку ещё за три дня до её прилёта. Выходя из дома хотя бы на час, Осокин обязательно оставлял в зазоре между косяком и дверным полотном маленький кусочек поролона. Поролон был подобран в тон двери и на посторонний взгляд был абсолютно незаметен. Если бы кто-то открыл дверь в его отсутствие, то метка непременно бы выскочила и сообщила своему хозяину о непрошеном госте. В течение двух лет кусочек поролона всегда оставался на своём месте – в щёлочке чуть ниже дверного замка, а за два дня до приезда Кати, когда Осокин вернулся после очередной лекции в Ост-Индском колледже, он оказался лежащим на каменной ступеньке. В доме не было никаких следов таинственных визитёров, – они ничего не искали. А если не искали – то, значит, установили наблюдение. В другой момент Осокин бы плюнул на это и спокойно жил, словно в аквариуме, на глазах у агентов наружного наблюдения. Но он совсем не хотел, чтобы они пялились на его дочь.

Пройдя в гостиную, Осокин обвёл её цепким профессиональным взглядом. Зацепиться там было не за что – ни картин, ни фотографий, ни каких-либо безделушек-статуэток. Только натёртые до блеска деревянные поверхности, прозрачная люстра и гладкие горизонтальные жалюзи. Казалось, что даже самую миниатюрную видеокамеру спрятать здесь было негде. И всё же одно место имелось – это стоявшая в углу стеклянная витрина с праздничной посудой. Оттуда вся комната просматривалась как на ладони. Осокин подошёл к прозрачному шкафу, критически оглядел кристально чистые рюмки, бокалы и тарелки, а потом взял в руки большую цветочную вазу – его первый подарок на день рождения жены. Её как память привезла из Москвы Катя. Именно там, в одной из хрустальных складок, пряталась маленькая пластиковая “пуговка”, заметная только при очень пристальном рассмотрении. Осокин не стал отрывать и выбрасывать обнаруженный шпионский гаджет, а просто развернул вазу так, чтобы наблюдатели не могли видеть ничего кроме глухой задней стенки посудной витрины. Потом он до поздней ночи тщательно обыскивал собственный дом и нашёл ещё четыре закладки: в обеих спальнях, на кухне и в прихожей. Все камеры Осокин оставил на прежних местах, только предусмотрительно заклеил их малярным скотчем. Захламлённую кладовку и гараж он обшаривать не стал – даже если наблюдатели там что-то и установили, то ничего интересного увидеть не могли.

Вот тогда-то и нужно было изменить, казалось бы, безупречный план и немедленно отменить Катину поездку. Но недооценивший своего противника Осокин этого не сделал, и теперь его отравленная дочь лежала в больничной палате, превратившись в заложницу чужой политической игры. В сложившейся ситуации её можно было вывести из-под удара, только отдав Груберу найденную рукопись. Но спасёт ли это Катю? И он и дочь гарантированно живы только до тех пор, пока мемуары Маевского находятся у них…

Глава 4. Игра в прятки.

Старший полковник Алекс Грубер и майор Самуил Престон, сидели перед большим монитором и внимательно смотрели на расплывчатый оранжевый силуэт, похожий на причудливо вытянутую кляксу. Силуэт неспешно передвигался на фоне неподвижных серых и голубых пятен. Отойдя в правую часть экрана, он остановился и стал слабо пульсировать.

–Что конкретно делает сейчас наш объект?– прервал сосредоточенное молчание Грубер.

–Сейчас он на кухне. Возможно, делает бутерброды, а, возможно, заваривает чай,– неопределённо пояснил Престон.

–А, возможно, именно сейчас он, разбивает жёсткий диск,– задумчиво предположил старший полковник.

–Возможно. Но сейчас восемь часов утра,– майор указал на бегущий в углу экрана таймер.– В это время наш объект обычно завтракает.

–Одно другому не мешает,– вполне логично резюмировал Грубер и раздражённо добавил.– Зачем нужен сканер, который не может показать, что конкретно делает объект наблюдения?

–Он создан для поиска живых объектов в труднодоступных пространствах. Например, людей под завалами или террористов в укрытиях,– заученно-чётко, словно студент на экзамене, ответил Престон.

–Только мы от такого поиска не имеем никакого толка,– разочарованно вздохнул старший полковник.

После того как Осокин нейтрализовал все установленные в его доме видеокамеры, кроме тех, что находились в гараже и в кладовке, Грубер обратился за помощью в департамент технического обеспечения. Оттуда прислали новинку – инфракрасный наносканер, способный “разглядеть” человека даже на глубине пятнадцати метров под землёй. Десять дней это чудо техники неотрывно следило за объектом в самых сложных для наружного наблюдения местах – дома и на работе – а в результате оказалось совершенно бесполезным. Сканер фиксировал все передвижения Осокина, но не давал никакой реальной картинки – только тёплый оранжевый силуэт на холодном серо-голубом фоне. А Грубера интересовала не просто картинка – его интересовали детали. Причем самые мельчайшие.

В Темза-Хаус Осокину изначально не доверяли. Два года назад его вместе с учёными, обвинёнными в торговле государственными секрктами, обменяли на русских шпионов, разоблачённых в США. Учёных было трое, а шпионов шестеро – сделка явно неравнозначная – и русские сами “пристегнули” для массовки осуждённого за измену родине Осокина. В отличие от перспективных физиков никакой ценности разоблачённый двойной агент не представлял, и его взяли буквально скрепя сердце. В Британии Осокину предоставили ведомственное жильё, необременительную работу в Ост-Индском колледже и небольшую подработку по профилю – чтение тематических лекций для курсантов Лондонской разведшколы. Контрразведчики не исключали возможности очередной перевербовки своего специфического лектора, и на всякий случай первое время держали его под плотной опекой, но никаких подозрительных интересов и контактов не выявили. Осокин вёл на редкость замкнутый образ жизни, и за два года не сблизился ни с одним человеком, ни на службе, ни в городе. На родине у нег не осталось никого кроме дочери Кати, с которой он пару раз в неделю общался по Скайпу в стиле: “У меня всё нормально – и у меня тоже”. Каждые полгода Катя приезжала в гости к отцу, но в этом не было ничего подозрительного. К тому же никакую секретную информацию Осокин передать ей не мог – он даже свои нечастые лекции для будущих разведчиков читал в закрытом удалённом доступе и никогда не видел лиц своих слушателей. Бывший двойной агент был абсолютно прозрачен. Он не пользовался никакими мессенджерами кроме обычного телефона и электронной почты, имел практически пустой аккаунт в одной из социальных сетей, читал в Интернете одну британскую и две русские газеты, изредка посещал один тот же порносайт, а по выходным взывал из эскорт-службы какую-нибудь девушку восточной наружности. Львиную долю своего свободного времени Осокин посвящал рыбалке. Наверное, это была его единственная подлинная страсть. Осокин регулярно покупал всевозможные рыболовные снасти, кладовка в его доме была доверху забита всевозможными удочками, спиннингами и острогами, а сам он объездил все окрестные водоёмы в радиусе ста миль и даже иногда выезжал на взморье. Рыбачил Осокин всегда в одиночестве и никаких контактов с собратьями по увлечению не поддерживал. Этот имидж скромного и добропорядочного отставного агента усыпил бдительность британской контрразведки, и со временем навязанного Москвой перебежчика оставили практически без присмотра.

А три недели назад в Темза-Хаус от высокопоставленного московского осведомителя поступила информация о том, что администрация российского Президента перевела пять миллионов фунтов в офшор на Каймановых островах за оплату неких интеллектуальных услуг. Директор четвёртого “русского отдела” службы Ми5 старший полковник Алекс Грубер, шесть лет безуспешно занимавшийся поиском исчезнувших мемуаров опального русского олигарха Маевского и в своё время завербовавший сотрудника ГРУ Андрея Осокина, связал воедино ещё несколько разрозненных фактов и пришёл к выводу, что пресловутая рукопись наконец-то нашлась и находится в руках его бывшего протеже. Осокин был тут же взят в самую плотную оперативную разработку, и предположение Грубера полностью подтвердилось.

Бежавший в Лондон от уголовного преследования некогда могущественный русский олигарх растратил остатки своего колоссального состояния на всевозможные политические интриги и финансовые тяжбы со своим бывшим компаньоном Романевичем. Оставшись в буквальном смысле без единого фунта стерлингов, Маевский по его уверению написал “самые правдивые мемуары о становлении нынешней кремлёвской клептократии” и предложил их российскому Президенту и другим заинтересованным персонажам за астрономическую сумму в четыре миллиарда долларов. И, возможно, эти откровения того стоили.

В восьмидесятые-девяностые годы Михаил Маевский сделал совершенно головокружительную карьеру. Из рядового инженера отраслевого НИИ он превратился в самого богатого человека России. Ему принадлежали: крупнейший металлургический комбинат, многопрофильный медиа-холдинг, несколько банков, международный аэропорт и множество других компаний. Удовлетворив свои финансовые амбиции, тщеславный олигарх двинулся в политику. Он поочерёдно занимал ряд государственных постов от члена Совета Безопасности до вице-премьера, был депутатом Государственной Думы, создал собственную партию и, в конце концов, попытался поставить во главе страны собственного “карманного” президента. Но тут золотая рыбка удачи перестала исполнять желания зарвавшегося авантюриста, и он в результате своих интриг остался у разбитого корыта. Новый Президент оказался не послушной и безвольной марионеткой, а опытным и самостоятельным игроком, имеющим собственный взгляд на историю и развитие страны. Он жёстко и уверенно стал зачищать экономическую и политическую поляну России от случайных и опасных, по его мнению, людей. Одним из первых под раздачу попал Михаил Маевский. Его финансовая империя была разрушена до основания, а против него самого возбуждён целый ряд уголовных дел – от неуплаты налогов до заказных убийств. Избегая неминуемой тюрьмы, затравленный олигарх сбежал в Лондон, где получил заветное политическое убежище и соответствующий иммунитет к уголовному преследованию на родине. Оказавшись в безопасном изгнании, Маевский возжаждал реванша и вновь развил бурную политическую деятельность. Он публично обвинил Кремль во всех мыслимых и немыслимых грехах, тайно и явно спонсировал российскую оппозицию и активно участвовал во всевозможных цветных революциях на постсоветском пространстве. Однако время работало против Маевского – год за годом кремлёвский режим только крепчал, а его уцелевшие офшорные счета неуклонно таяли. Бывшие жёны, деловые партнёры и наёмные топ-менеджеры растащили и отсудили остатки “заводов, газет, пароходов”, и разорившемуся олигарху пришлось за бесценок продавать личное имущество. Вот тогда Маевскому и пришла в голову мысль поправить своё финансовое состояние за счёт скандально-взрывных мемуаров. Мемуаров, в которых он честно и правдиво опишет свою жизнь, очень похожую на захватывающий авантюрный роман. Мемуаров в которых он не пожалеет никого и откровенно покажет неприглядную изнанку экономической и политической жизни России девяностых и начала нулевых годов.

Семь лет назад Маевский, окончив свои скандальные откровения, предложил их российскому руководству за астрономическую в четыре миллиарда долларов. Это были его прямые потери от вынужденно-убыточной продажи крупнейшего металлургического комбината. В Москве, естественно, от подобной сделки отказались и в свою очередь выдвинули угрожающий ультиматум, с требованием передать мемуары в обмен на прекращение уголовного преследования и возможность возвращения на родину. В противном случае Кремль не давал за жизнь незадачливого автора ни ломаного гроша, ни ржавого фунта. Уязвлённый олигарх послал к чёрту присланного в Лондон московского парламентёра, связался с крупным британским издателем и предложил купить его “взрывную” рукопись за очередную несуразную сумму – один миллиард фунтов. Заинтригованный бизнесмен сбил сумму гонорара до ста миллионов и, не собираясь покупать кота в мешке, пожелал предварительно ознакомиться с мемуарами. Однако Маевский наотрез отказался предъявлять рукопись, раньше подписания договора и получения аванса в пятьдесят миллионов фунтов. В результате долгих и нудных переговоров они договорились о встрече, на которую новоиспечённый писатель должен был принести самые скандальные главы своей рукописи. В том числе те, которые касались его сотрудничества с британскими спецслужбами. Но накануне условленного рандеву мемуарист-разоблачитель скоропостижно скончался от сердечного приступа, вызванного передозировкой кардиостимулирующего гликозида. Официальной причиной его смерти было признано самоубийство, хотя в это никто не поверил. Если мемуары действительно были правдивые, то на свете имелось немало очень влиятельных людей и организаций, желавших, чтобы они никогда были изданы. И самое интригующее заключалось в том, что после смерти автора его рукопись совершенно бесследно исчезла. От неё остался только предназначенный для британского издателя абсолютно нейтральный фрагмент, в котором вместо захватывающих кремлёвских интриг занудно и скрупулёзно описывались детство, юность и зрелые годы Михаила Маевского вплоть до того момента, когда он впервые встретился с одним из идеологов ваучерной приватизации.

Официально дело о смерти Маевского вёл Скотланд-Ярд, но по факту им занималась контрразведка. Мемуары, если они действительно правдивые, должны были содержать немало реального компромата на высокопоставленных российских чиновников, бизнесменов и, возможно, самого Президента. В поисках исчезнувшей рукописи сотрудники Ми5 буквально по кирпичику и песчинке изучили загородное поместье Маевского, но она как в воду канула. И вот теперь – через семь лет после скоропостижной смерти русского олигарха – его таинственные мемуары оказались в руках дважды “перекрашенного” агента ГРУ.

Директор четвёртого “русского” отдела старший полковник Алекс Грубер проявил непростительную беспечность, посчитав, что Осокин после своего громкого разоблачения и длительной отсидки на родине напрочь растерял свои профессиональные навыки. Под маской недалёкого и усталого от жизни мизантропа до последнего момента скрывался специалист очень высокого класса, мгновенно почувствовавший, что он находится под колпаком. Грубер уже тысячу раз проклял тот день, когда решил установить в доме Осокина камеры слежения. Профессиональный разведчик выявил их, что называется на раз, и незамедлительно принял контрмеры. Надо было без всякой слежки грубо и прямолинейно арестовать Осокина по подозрению в шпионаже, и в поисках разоблачительных мемуаров разложить его дом на молекулы. Даже если бы рукопись не нашлась, то и Осокин, находясь под стражей уже никак не смог бы передать её в Москву. А в том, что мемуары всё ещё находятся где-то в Британии, Грубер не сомневался.

В наше время любую информацию можно отправить с одного края планеты на другой буквально в один клик. Но эта удобная простота лишает информацию всякой конфиденциальности. Любой самый секретный документ хоть раз попавший во Всемирную Паутину всегда можно отыскать, расшифровать и предать огласке. И Маевский и тем более Осокин прекрасно это понимали и поэтому не доверяли рукопись Интернету. Олигарх писал свои мемуары на ноутбуке, который никогда не был подключен к Сети. А теперь эти взрывоопасные воспоминания могут находиться на каком-нибудь миниатюрном чипе, который при современных технологиях можно вживить себе прямо под кожу. Это конечно перебор, и рукопись, вероятнее всего, записана на самую обычную флэш-карту, которую Осокин должен переправить в Москву. Для этого к нему должен был прибыть курьер. На эту роль идеально подходила его дочь. Но Катя была слишком открытый и уязвимый канал, поэтому кроме неё должны были существовать и другие связники. Однако ни в какие подозрительные контакты Осокин до приезда дочери не вступал и, соответственно, рукопись должна была перевезти именно она. Поэтому перед отлётом домой Катю следовало под каким-нибудь предлогом задержать в аэропорту и подвергнуть тщательнейшему досмотру. Но Осокин, зная, что находится в оперативной разработке, мог запросто отложить отправку. Впрочем, даже если флэш-карта с мемуарами будет найдена у Кати – то, под каким предлогом её можно конфисковать? Ни на контрабанду, ни на секретные материалы рукопись не тянула. Значит, придётся её просто скопировать и с извинениями возвратить хозяйке. А оказавшись в Москве, разоблачительные мемуары потеряют свою эксклюзивную значимость, как неопровержимый компромат и возможный инструмент давления на российскую элиту. А если Катя сумеет вывезти эти воспоминания незаметно, то их содержание кроме российского Президента вообще никто и никогда не узнает…

Вывод напрашивался один: ни Катя, ни тем более её отец никогда больше не должны покидать Британию и контактировать со своими соотечественниками. Но как этого добиться? Арестовать их обоих по подозрению в шпионаже? Но даже Осокину невозможно предъявить ничего конкретного, а что тогда говорить о его дочери? Оставалось только пойти на довольно рискованную авантюру – инсценировать покушение на разведчика-предателя и обвинить в этом Москву. Решение об операции принимали на самом верху, и оно было положительным. Даже если в скандальных воспоминаниях Маевского не было никакого конкретного компромата на российского Президента, то он наверняка имелся на его ближайшее окружение. А это очень важный козырь в политических интригах и экономических войнах.

Способом покушения было выбрано самое банальное в цивилизовнном мире отравление. А ядом – чтобы не было никаких сомнений в том, кто это сделал – разработанное ещё в Советском Союзе нервно-паралитическое вещество “Бальзамин”. За сорок лет после своего создания технология “Бальзамина” перестала быть какой-либо тайной, и синтезировать его не составило никакого труда. Нужно было только грамотно рассчитать дозировку и выбрать способ применения. Исключая возможную утечку информации, Грубер решил лично провести эту рискованную операцию. За три дня до отлёта Кати он вместе с начальником токсикологической лаборатории Стивом Мэйсоном заступил на ночное дежурство в фургоне наружного наблюдения возле дома Осокина. В шестом часу утра, когда жители ещё крепко спали, а улицу уже окутал плотный утренний туман, они вышли из машины и направились к жилищу своего подопечного. Одетый в угрожающе-раздутый оранжевый “скафандр” химзащиты Мэйсон был похож на инопланетного монстра и запросто мог довести до инфаркта какого-нибудь случайного прохожего. Грубер должен был его страховать на случай подобного форс-мажора. Правда, он сам в противогазе, болотных сапогах и долгополом прорезиненном плаще с капюшоном выглядел не менее нелепо-пугающе, чем его коллега. Подойдя к дому Осокина, Мэйсон расстегнул висевший на боку герметичный медицинский пакет и, тщательно отерев металлическую дверную ручку от влажного ночного конденсата, несколько раз прыснул на неё из стеклянного пульверизатора. Грубер, надевший длинные и плотные резиновые перчатки, всё это время предусмотрительно стоял метрах в пяти от него на газоне возле живой изгороди. Когда Мэйсон, окончив свою работу, отошёл от дома, он помог ему снять защитный костюм и тщательно упаковать его в толстостенный полиэтиленовый мешок. Завершив операцию, которая заняла не более пяти минут, контрразведчики разошлись в разные стороны. Мэйсон вернулся в фургон наружного наблюдения, а Грубер направился в стоявший на другом конце улицы неприметный серый седан. В восемь утра Мэйсон, как положено, сдал смену майору Самуилу Престону и дежурному сержанту и уехал. А Грубер продолжал следить за Осокиными из своей машины до того самого момента, когда они, вместо того, чтобы эффектно рухнуть на вокзальную платформу или на тротуар посередине Мэйн-Стрит, тихо и незаметно для окружающих отключились на лавочке в сквере Гилберта Честертона.

В плане операции никаких подставных медиков не существовало – всё должно было выглядеть максимально естественно. Предполагалось, что отравится только Осокин, а его дочь сама вызовет обычную скорую помощь, и потом останется в госпитале ухаживать за больным отцом. Но выйдя из дома, Катя по-детски взялась за отцовскую руку и тоже получила порцию “Бальзамина”. Теперь они оба неприметно умирали на садовой скамейке, и медлить было нельзя. Грубер уже хотел сам набрать три экстренные девятки, но тут в дело вмешался майор Самуил Престон. Увидев бедственное положение Осокиных, он вышел из фургона наружного наблюдения, вызвал неотложку, а потом вступил в абсолютно ненужный диалог с диспетчером. Грубер вовремя прервал эту излишнюю болтовню и едва ли не силой вернул сердобольного Престона на его рабочее место. Карета скорой помощи прибыла буквально через две минуты и отвезла едва живых пострадавших в Мэтфилдский окружной госпиталь, в который именно сегодня прибыл с проверкой санитарный инспектор из Лондона. Этим инспектором, проверяющим готовность медицинского учреждения к различным экстренным ситуациям, был начальник токсилогической лаборатории службы Ми-5 профессор Стив Мейсон. Когда в госпиталь привезли отравленных Осокиных, он осматривал именно реанимационное отделение и сразу же предложил свою квалифицированную помощь. Бегло осмотрев пострадавших, опытный профессор сразу поставил точный диагноз – отравление нервно-паралитическим веществом – подобрал необходимый антидот, лично подключил пациентов к аппарату искусственного дыхания и определил дальнейший курс их лечения. Как позже признавался Мэйсон, счёт шёл буквально на минуты, и он был уверен, что Осокин, в отличие от менее пострадавшей дочери, уже не выкарабкается. Но тот выкарабкался и спустя пять недель естественной комы пришёл в себя. А вечером в день отравления химики из токсикологической лаборатории подтвердили диагноз своего шефа и определили, что Осокины подверглись воздействию “Бальзамина” – нервно-паралитического отравляющего вещества, созданного в Советском Союзе ещё в конце восьмидесятых годов. Ресторан “Орисса” и сквер Гилберта Честертона тут же подверглись самой тщательной дезинфекции, а дом Осокина скрупулёзно обследовали химики и криминалисты.

Не обошлась эта рискованная операция и без нескольких серьёзных накладок. Прибывший превым на осмотр дома Осокина местный констебль неосмотрительно взялся за дверную ручку незащищённой рукой. К счастью, “Бальзамин” к тому времени уже частично испарился и страж порядка отделался обычным отравлением. Но самым опасным оказалось то, что креативно сфабрикованная улика – флакон из-под французских духов, в котором вместо дорогого парфюма содержалось отравляющее вещество – бесследно исчезла. В шесть часов утра Грубер лично положил ядовитую тару в фирменную упаковку и выбросил ближайший к дому Осокина мусорный бак, но после полудня, когда криминалисты обследовали контейнер, её там не оказалось. Камеры наблюдения, по версии следствия отключённые русскими хакерами, в этой части Мэтфилда не работали с девяти вечера до девяти утра, поэтому выяснить, куда подевалась неопровержимая улика, было невозможно. Отравленный флакон обнаружился только через месяц. Оказалось, что его нашёл собиравший окурки местный бродяга и подарил своей подруге, жившей в соседнем городке. Та долго и безуспешно пыталась обменять парфюмерию на что-то более ценное, вроде алкоголя или марихуаны, и в итоге использовала её по прямому назначению. Женщина отравилась насмерть, а её приятеля, тоже понюхавшего отравленные духи, удалось спасти. Обоих бродяг причислили к жертвам русской химической атаки, а злополучные духи стали единственной, но неопровержимой уликой в деле об отравлении Осокиных.

На следующее утро после происшествия в сквере Честертона, новость о том, что агенты ГРУ отравили в Мэтфилде своего бывшего коллегу, вышла на первой позиции всех ведущих газет, телепрограмм и интернет-каналов. Кремль активно открещивался от предъявленных обвинений, но его оправдания на фоне массированной информационной атаки выглядели неубедительно. Москву как обычно обвинили во всех мыслимых и немыслимых грехах, выслали нескольких российских дипломатов и ввели очередные санкции.

Пока высокие политики получали свои высокие дивиденды от скандального отравления, Алекс Грубер решал более приземлённые задачи – искал мемуары Маевского. Но злополучная рукопись по-прежнему играла с ним в прятки. Как и в случае со скоропостижно умершим олигархом, дело об отравлении Осокиных номинально вела криминальная полиция, а по факту военная контрразведка. Грубер самолично просканировал все закоулки в доме бывшего двойного агента, но не нашёл ничего интересного кроме раскуроченного ноутбука, валявшегося под стеллажом в гараже. Вероятно, в своё время это была очень ценная улика, потому что от неё остался только корпус – без жёсткого диска, клавиатуры и экрана. В то же время в пылесборнике пылесоса были обнаружены прилипшие к стенкам крошечные кусочки металла и пластика. Такие же микрочастицы сохранились и на разделочной кухонной доске. Судя по записи с уцелевшей в гараже видеокамеры, Осокин принёс туда останки ноутбука уже на следующий день после приезда своей дочери. видимо, именно тогда он и уничтожил жёсткий диск, клавиатуру и монитор. Судя по заводскому номеру, ноутбук был куплен в Лондоне через полгода после обмена Осокина, в то самое время, когда Катя первый раз приехала в гости к отцу. Этот гаджет никогда не подключался к Интернету и, скорее всего, использовался для шифровки сообщений, которые Катя или какие-то другие курьеры отвозили в Москву.

А в том, что курьеры существовали, Грубер не сомневался. На видеозаписи из гардероба “Ориссы” было видно, как Осокин, выходя из ресторана, лоб в лоб столкнулся с каким-то мужчиной и перекинулся с ним парой фраз. Полковник не поленился и по видеокамерам проследил передвижение незнакомца от Мэтфилда до самого Лондона. Выяснилось, что это русский турист Сергей Коновалов, прилетевший в Англию со своим другом Маратом Баишевым пять дней назад. За это время они дважды посетили Мэтфилд, а остальное время провели в пабах, барах и ночных клубах. На следующий день после отравления Осокина, они, неожиданно сменив билеты, досрочно вернулись в Москву. В Мэтфилде русские псевдотуристы посещали только музей Востока и ресторан “Орисса”. Во время их первого визита Осокины не были ни в музее, ни в ресторане. Значит, никакого контакта между московским резидентом и его связниками быть не могло. Конечно, если он заранее не оставил закладку в одном из этих мест. Но Осокин ничего не оставил – иначе Коновалов и Баишев не вернулись бы в Мэтфилд во второй раз. И на этот раз они лицом к лицу столкнулись с Осокиным в дверях ресторана “Орисса”. Случайность или нет? Спланировать заранее подобный контакт практически невозможно, но всё же… Грубер едва ли не сто раз просмотрел этот трёхсекундный фрагмент видеозаписи, но ничего подозрительного не увидел.

Но даже если бы Осокин и сумел незаметно передать Коновалову флэш-карту или какой-то другой носитель, то связной, дотронувшись до него, отравился бы точно так же как Катя, и через пару часов оказался в какой-нибудь больнице. Оставить закладку между первым и вторым приездом туристов-связников Осокин не мог – за это время он не был ни в музее, ни в ресторане. Значит, русские туристы улетели ни с чем, и мемуары Маевского находились где-то здесь в Мэтфилде! Если только Осокин не уничтожил их вместе со своим ноутбуком…

Глава 5. Андрей Осокин, Афганистан.

Ни в детстве, ни в юности Андрей Осокин ни сном, ни духом не помышлял стать разведчиком. Как и многие другие, он попал в эту профессию совершенно случайно. Молодому Осокину казалось, что будущих нелегалов с детства выращивают в каких-то специальных инкубаторах, где буквально с пелёнок прививают зарубежную ментальность, учат говорить и мыслить исключительно на иностранном языке, умело шифроваться, пользоваться различными шпионскими гаджетами и запоминать наизусть огромные массивы информации. Андрей же в раннем детстве сначала хотел стать крановщиком, а потом последовательно: экскаваторщиком, пожарным и милиционером. А в восемь лет, казалось, окончательно, выбрал романтичную профессию археолога. Но тут ему совершенно случайно попалась учебная брошюра с рассказом Артура Конан-Дойла “Пляшущие человечки” на английском языке. Кривляющиеся фигурки заинтриговали мальчика. Он нашёл в домашней библиотеке англо-русский словарь и несколько вечеров, вместо того чтобы делать уроки, переводил увлекательный детектив и записывал его в отдельную тетрадку. Эта работа так захватила мальчика, что он окончательно и бесповоротно решил стать переводчиком. Адаптированные для школьников брошюры на английском языке продавались в Доме педагогической книги, и к пятому классу, когда в школе начинают изучать иностранные языки, Андрюша Осокин уже перевёл несколько рассказов Конан-Дойла, Джека Лондона и О Генри и владел английским на базовом уровне. Параллельно он стал учить и немецкий язык, а в старших классах увлёкся экзотической восточной культурой. Осокин даже раздобыл редкостные словари фарси и хинди, но самостоятельно освоить эти сложные языки было нереально, а найти квалифицированных преподавателей найти было невозможно. Впрочем, кое-что он всё же усвоил.

После школы Осокин, ничуть не сомневаясь, что поступит с первого раза, подал документы в институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Однако изучая английский, немецкий, хинди и фарси, он совершенно забыл про русский, и получив за сочинение трояк, недобрал один балл и осенью отправился в армию. На призывной комиссии Осокин сам попросил отправить его куда-нибудь на юг, мотивировав это желание базовым знанием индийского и персидского языков. В результате он попал на погранзаставу в Таджикистане, где его начальное знание фарси и хинди оказалось абсолютно ненужным. Но Осокин и здесь нашёл применение своим лингвистическим способностям – он стал изучать таджикский язык и за два года изрядно в этом преуспел. Начальник погранзаставы, видя неуёмную тягу своего подчинённого к иностранным языкам, посоветовал ему после дембеля поступать в Военный институт Министерства обороны. Понимая, что после армии в Мориса Тореза ему уже не попасть, Осокин согласился и, получив блестящие характеристики и рекомендации, направился на факультет военных переводчиков. Правда, здесь его постигло неожиданное разочарование. И Иран и Индия считались очень привлекательными местами для прохождения службы, поэтому специализироваться на фарси и хинди без какой-либо протекции было невозможно. Никаких влиятельных покровителей у Осокина не было и ему достались языки Афганистана – пушту и дари. Впрочем, это не разочаровало молодого человека – он был безмерно рад тому, что без особых проблем поступил на престижный факультет, и будет заниматься любимым делом.

Окончив с отличием институт, Осокин получил направление на военный аэродром в узбекском Термезе, и через год вместе с ограниченным контингентом Советских войск попал в Афганистан. Предполагалось, что эта экстренное вторжение предотвратит разгоравшуюся в стране гражданскую войну, но оно только подлило масла в огонь. Сначала местные жители встречали советских воинов едва ли не с цветами и видели в них освободителей от кровавой диктатуры Хафизуллы Амина, но благоприятная ситуация очень быстро изменилась. Сменивший Амина Бабрак Кармаль оказался ничем не лучше своего предшественника и при поддержке советской армии развернул широкомасштабную войну против исламской оппозиции. Шурави (советские военнослужащие) в глазах большинства местных жителей очень быстро превратились из желанных освободителей в ненавистных оккупантов.

Андрей Осокин три года прослужил переводчиком в разведуправлении в Кабуле. Он участвовал в допросах пленных душманов, писал протоколы и переводил документы. а потом был отозван в Москву на переподготовку в учебном центре ГРУ. Окончив годичные курсы, он вернулся в Афганистан и под легендой врача-инфекциониста отправился в отдалённый кишлак Фарум на афгано-пакистанской границе. Кишлак находился в горной долине у заброшенной дороги, когда-то входившей в состав Великого шёлкового пути. После прокладки современной трассы Кандагар-Кветта, старинная дорога, проходившая через опасные перевалы и ущелья, потеряла свою значимость и пришла в упадок. Новую жизнь в неё вдохнула афганская война. По древней дороге вместо шёлка и специй потекли оружие и боеприпасы для афганских моджахедов. Советским войскам стоило немалых усилий взять под свой контроль этот стратегически важный путь и закрыть его мощным блокпостом на выходе из узкого как бутылочное горлышко Южно-Какарского ущелья. После этой радикальной меры поток оружия текущий из Пакистана сократился, но не иссяк. Караваны тропили в горах новые обходные пути, и в этом им активно помогали местные проводники, а сотрудники местного Царандоя ( военной полиции) только беспомощно разводили руками – мол, за всеми жителями не уследишь. Выполняя не только полицейские, но и пограничные функции, бойцы регулярно отправлялись в засады и рейды, но не находили в горах никого кроме пастухов. Со временем появилось небезосновательное подозрение, что Фарумский Царандой ведёт двойную игру и сам способствует безопасному прохождению караванов, но поймать двурушников за руку никак не удавалось. С целью разведки из Кандагара в Фарум регулярно направляли новых сотрудников, но те, то ли делали вид, то ли действительно ничего подозрительного не обнаруживали. Несколько с трудом завербованных секретных агентов из числа местных крестьян тоже клялись Аллахом, что в кишлаке нет ни одного душманского пособника. А тем временем караваны с оружием, несмотря на тщательно разработанный план “Завеса”, ловко обходили расставленные засады и текли через горные перевалы, словно вода через решето.

Фарум был довольно крупный и кишлак, имевший статус районного центра. В нём было более пятисот дворов, около семи тысяч жителей, две мечети, четыре чайханы, десяток магазинчиков, Народный совет, поселковая администрация, почтовое отделение, участок Царандоя, начальная школа и заброшенный медпункт. Когда-то в Фаруме работал присланный из Кандагара фельдшер, но во время активных боевых действий он то ли погиб, то ли попал в плен к душманам, и с тех пор здание медпункта пустовало, а местных жителей как встарь лечили знахари-травники. Осокин появился в кишлаке под эгидой государственной программы по борьбе с инфекционными заболеваниями. Вместе с ним в качестве медсестры прибыла Елена Полухина. На самом деле, несмотря на свой довольно молодой возраст, она была опытным врачом-инфекционистом, сразу после института попавшим на работу в Среднюю Азию. В разведцентре Осокин получил навыки оказания первой медицинской помощи и прослушал курс лекций об инфекционных заболеваниях, но никаких практических навыков диагностики и лечения он, естественно, не имел. Восполнить этот пробел должна была Полухина. Вероятность того, что Осокин, проработавший три года в Кабуле, встретит в этом захолустье кого-нибудь из ненужных знакомых, была невелика, но на всякий случай он отпустил себе бороду и переоделся в местную одежду: рубаху-перухан, жилетку-васкат и шапочку-паколь. Единственное чего не смог напялить на себя Осокин это изар – необъятные пуштунские штаны, ширина которых намного превышает длину. Вместо них он оставил себе классические потёртые джинсы. Полухина, чтобы не привлекать к себе нездорового мужского интереса тоже переоблачилась согласно местным традициям в шаровары, длинную рубашку и хиджаб. Теперь советских медиков отличали от местных жителей только белые халаты, накинутые поверх традиционной одежды. К их приезду был восстановлен и отремонтирован разрушенный медпункт: приёмная, рабочий кабинет, две спальни, кухня, погреб и кладовая. Почищен колодец, восстановлены летний душ и уличный туалет. По местным меркам это было весьма комфортное и презентабельное жильё. Для передвижения по кишлаку и его окрестностям Осокин и Полухина ещё в Кандагаре предусмотрительно купили себе по велосипеду. В условиях местной жары это был не самый лучший вид транспорта, но ходить пешком тоже было нелегко, а содержание ишаков они посчитали слишком обременительным.

Обосновавшись на новом месте, новоявленные медики расклеили по всему кишлаку приглашения на прививки от гепатита, тифа, дифтерии, ветряной оспы и других инфекционных болезней. В первые три дня на вакцинацию в полном составе явились законопослушные работники поселковай администрации и другие госслужащие, а так же рота местного Царандоя – все семьдесят пять человек во главе со своим командиром капитаном Раджибом. Однако потом наступило затишье – ни на четвёртый, ни на пятый день, ни один дехканин не переступил порог медпункта. На шестой день, Осокин и Полухина, взяв с собой чемоданчики со шприцами и ампулами, сами отправились по домам. Никто из местных жителей не горел желанием добровольно прививаться, а тем более впускать русских докторов в своё жилище, но автомат сопровождавшего их бойца Царандоя работал лучше любой отмычки. Он заставлял местных жителей не только отворять двери, но и добровольно оголять плечи, животы и ягодицы. Осокин прививал мужчин и юношей, Полухина – женщин, девушек и детей. По легенде они ни слова не понимали на пуштунском языке, и поэтому врачей кроме сотрудника Царандоя сопровождал переводчик – единственный учитель местной школы и племянник главы районной администрации. Он четыре года отучился в Кандагарском университете, худо-бедно разговаривал по-русски и тактично сглаживал излишне крепкие выражения мнимых медиков. Осокин, прекрасно понимавший местную речь, внимательно прислушивался к разговорам и присматривался к интерьерам, однако ничего подозрительного кроме тихой ругани в адрес шурави и старых охотничьих ружей на стенах не услышал и не увидел. Словом, этот своеобразный подомовой обход кишлака никаких существенных результатов, кроме поверхностного знакомства с территорией, не дал.

Проникнуть в замкнутый мир местных жителей оказалось практически невозможно, к тому же начальник Царандоя капитан Раджиб для охраны советских медиков выставил у медпункта круглосуточный пост. А точнее, установил за ними неусыпное наблюдение. Охранник-соглядатай не только постоянно сидел во дворе или в приёмной, но и сопровождал чужаков при всех их передвижениях по кишлаку. Впрочем, передвигаться здесь было особо некуда. Местные жители сами в медпункт практически не заглядывали и вызывали врача только когда оказывались при смерти. Не будучи опытным диагностом, и не проведя необходимых анализов, точно определить от какой именно хвори загибается человек, было невозможно, и Осокин выдавал всем одни и то же: лекарства: аспирин, анальгин, а в придачу ним активированный уголь. Иногда, по совету осторожной Полухиной, он добавлял хинин от возможной малярии. Как ни удивительно, но в большинстве случаев этот нехитрый лечебный комплекс срабатывал, и умирающий дехканин через несколько дней живой и здоровый появлялся на пороге медпункта с корзинкой гостинцев. Как правило, это были пресные лепёшки, каймак, варенье, сушёные и свежие овощи и фрукты. Но ни Осокин, ни тем более Полухина не рисковали дегустировать дары, принесённые человеком, едва вылечившимся то ли от дизентерии, то ли от брюшного тифа, и отдавали их своему дежурному охраннику. Чаще других, особенно ночью, на посту у медпункта стоял молодой боец по имени Халид с грустными и не по возрасту усталыми глазами. Осокин видел в этом своеобразное проявление местной дедовщины, но переводчик-учитель пояснил, что Халид пятый – самый младший сын в своей семье и ему нечем заплатить калым: выкуп за невесту. А так как он не женат, то и спешить ему не к кому. Именно поэтому Халида регулярно ставят на ночные дежурства. Впрочем, боец этим не сильно тяготился – ночью он крепко спал на кушетке в приёмной, а днём, собирая деньги на калым, за дополнительную оплату отсиживал вторую смену в медпункте или с другими бойцами отправлялся на патрулирование предгорий.

Надеясь услышать хоть какую-нибудь полезную информацию, Осокин по несколько раз посетил все четыре местные чайханы. Согласно легенде он владел пуштунским языком только а пределах армейского разговорника, однако и без того немногословные дехкане при появлении русского доктора настороженно замолкали. А после того, как услужливый чайханщик усаживал его на самое почётное гостевое место напротив входа, и вовсе вежливо покидали заведение.

Маясь от скуки и не зная, как подступиться к поставленной перед ним задаче, Осокин вспомнил про рыбалку. Это хобби появилось у него ещё во время службы в Таджикистане. Там на глухой горной заставе рыбалка в стремительной местной речке была единственным развлечением. Кишлак Фарум располагался в небольшой долине между рекой Гамбаль и старинной дорогой – давно заброшенным участком Великого Шёлкового пути. За дорогой поднимались предгорья хребта Тоба-Какар, где на альпийских лугах местные жители пасли свой скот и потаёнными тропами проходили оружейные караваны. А на левом плодородном берегу реки Гамбаль находились поля и огороды, в которых дехкане выращивали пшеницу, кукурузу, овощи и всякую зелень. А ещё дальше на южном краю долины находилась нетронутая целина, заросшая дикой коноплёй и опийным маком. Именно эти самостийные посевы были основным источником доходов местных жителей. Ночные караваны, везущие моджахедам оружие и боеприпасы, возвращались в Пакистан с приобретённой в долине марихуаной и опиумом-сырцом. Благодаря проникающим с юга индийским муссонам, дожди в долине не были редкостью, и урожай вырастал отменный. Благодаря тем же муссонам и обильно тающим ледникам речка Гамбаль не пересыхала даже в самое знойное лето. Начинаясь где-то на недоступных горных вершинах, она причудливо петляла по Южно-Какарскому ущелью и вырывалась в долину шумным искрящимся водопадом. За тысячи лет водопад размыл под скалой кристально чистое, всегда холодное озеро, в котором водились форель, щука, голавль, вездесущие караси и другая мелочь. Именно туда, привязав к велосипедной раме нахлыстовую и пару поплавковых удочек, отправлялся на рыбалку Осокин. От кишлака до озера было почти пять километров, и он выезжал на своём велосипеде ещё затемно, когда дежуривший в медпункте Халид, спал в приёмной крепким молодым сном. Проснувшись, и не обнаружив в спальне доктора, а в чулане удочек, боец тоже садился на велосипед и изо всех сил крутил педали в сторону озера.