Учитель музыки

– Но её там нет.

– Где же она, чёрт побери?!

– У чокнутого.

Эриксон остановился, внимательно посмотрел на мальчишку.

– У чокнутого? – переспросил он на всякий случай.

– Ну да, – лениво пожал плечами мальчишка. – У старика Пратке.

И он сплюнул вниз, на площадку второго этажа, под дверь указанного старика, возле которой образовалась уже небольшая лужица из его плевков.

Эриксон неодобрительно покачал головой и спустился на свой этаж. Хотел постучать в третий номер, но вместо этого зачем-то прижался ухом к двери – осторожно, тихонько, воровато – и стал слушать.

– Нет, так ничего не услышишь, – сказал сверху Йохан. – Слушать надо через замочную скважину.

Эриксон покраснел, застигнутый за своим предосудительным занятием – он уже напрочь забыл о присутствии этого мальчишки. Тем не менее, он опустил голову пониже и прижался ухом к щели замка.

Слышно ничего не было поначалу, зато он почувствовал лёгкий смрадный запах, исходящий из-за двери.

– Чем у него так воняет? – шёпотом обратился он к Йохану.

– Воняет, да, – кивнул мальчишка, не расслышав, наверное, вопроса.

Эриксон снова прислушался, весь буквально превратясь в слух, но ни единого раздельного звука не доносилось из квартиры сумасшедшего, а шёл только постоянный нестихающий ропот, будто там говорили одновременно полтора десятка человек.

А в следующую минуту его буквально отбросило от двери, потому что прямо в ухо ему, сквозь замочную скважину, дрожащий негодованием старческий голос произнёс:

– Я не позволю!

Эриксон отпрыгнул к своей квартире и уже хотел с позором скрыться в ней, навеки обесславив себя подслушиванием у чужой двери, и только уверенность, что безумный старик ничего не соображает в приличиях, давала ему слабую надежду сохранить доброе имя. Но прежде чем он нашёл в связке нужный ключ, дверь квартиры Пратке открылась и подрагивающий голос госпожи Бернике произнёс:

– Ну, что, господин Скуле, вы принесли деньги?

Эриксон-Скуле обернулся, выдавливая на губы улыбку. Она выползла и легла на губах жалкой бледной полоской, как выползает из тюбика зубная паста на подставленную щётку.

Мадам Бернике стояла в дверях, в домашнем халате и в чепце. За её плечом демонически сверкал очами старик Пратке, и весь его вид говорил, просто кричал: «Я не позволю!»

Из глубины квартиры действительно доносились несколько голосов, которые жарко обсуждали что-то, спорили и даже, похоже, ругались.

– Мы играем в карты, – ответила мадам Бернике его удивлённому взгляду. – Хотите составить партию, господин Скуле?

– Н-нет, благодарю вас, – выдавил растерянный Эриксон. – Я только хотел… хотел передать вам деньги. Я звонил к вам, как мы договорились, двумя короткими и одним длинным, но… никто не открыл, и тогда я…

– А кто бы мог вам открыть, если там никого нет? – перебила домовладелица.

– Не знаю, – растерялся Эриксон, словно уличённый в ещё одном неблаговидном поступке.

– Он звонил два раза, – сказал сверху Йохан.

– Благодарю, мой мальчик, – отозвалась госпожа Бернике, даже не подняв на мальчишку глаз. – Господин Скуле никогда не отличался особой вежливостью или терпением, – и добавила, обратясь уже к Эриксону: – Не так ли, господин Скуле?

Эриксон промямлил что-то нечленораздельное. Эта старуха подавляла его своей железной волей, своим холодным непроницаемым взглядом и ледяным тоном. Он всегда считал себя человеком не робкого десятка, но перед этой дамой и в теперешних обстоятельствах чувствовал себя юнцом, получающим выволочку от тиранши тётки, от которой зависит его будущее благосостояние, которое наступит однажды, в какой-то счастливый для него, и последний для тётки, день.

– Итак, что вы хотели? – спросила госпожа Бернике, словно уже напрочь забыв, о чём они говорили только что. – Если только подслушать у двери господина Пратке, то вам придётся довольствоваться тем, что вы уже услышали и скрыться от позора в своей квартире.

– Я… – промямлил Эриксон, пытаясь улыбнуться. – Я не хотел. Я принёс деньги. За квартиру.

– Ах, вы наконец-то соблаговолили принести деньги, – кивнула Бернике, и по губам её скользнула презрительная улыбка. – И что же вам мешает немедленно их мне передать, вместо того, чтобы торчать у двери и подслушивать?

Эриксон робко подступил к прямой и холодной как скала домовладелице и осторожно вручил ей деньги.

– Так вы не хотите составить нам компанию? – спросила Бернике, пересчитав купюры.

Эриксону показалось на миг, что из квартиры Пратке в гомоне голосов донёсся до него весёлый и разгорячённый спором голосок Линды, и он едва не согласился, но тут же осадил этот порыв, сказав себе, что Линды в квартире этого сумасшедшего, рядом с этой ледяной старухой, не может быть по определению.

– Благодарю вас, госпожа Бернике, – поклонился он. – Я бы с радостью, но никак не могу в данный момент. У меня дела. Да, дела, я должен дать урок одной… одной барышне. И уже почти опаздываю.

– Это в ваших правилах, – с усмешкой кивнула домовладелица. – Подслушивать, опаздывать, надоедать звонками, шуметь и являться в приличный дом в непотребном свински пьяном виде – всё это в ваших правилах, господин Скуле, так что я нисколько не удивлена.

И произнеся эту суровую тираду, она скрылась в прихожей квартиры Пратке.

Старик уступил ей дорогу и, закрывая дверь, блеснул на Эриксона безумным взглядом.

– Я не позволю! – выпалил он, прежде чем дверь отрезала его от растерянного Эриксона.

4

И всё же он был готов поклясться сейчас, что слышал голосок именно Линды там, в квартире безумного Пратке. Что это значит? Что происходит в этом чёртовом доме, и кто все эти странные люди, упорно величающие его, Витлава Эриксона, дурацким именем Якоб Скуле? Что им понадобилось от него? И что было бы, если бы он принял приглашение и вошёл в квартиру Пратке? Что увидел бы он там? Был ли бы он сейчас жив, не избавили ли его растерянность и испуг от верной смерти?

Выходит так: кучка каких-то сумасшедших обманом завлекла его, пьяного, в этот дом, подселила в квартиру некоего учителя музыки и в непонятных, но несомненно гнусных целях теперь издевается над ним, морочит ему голову. А быть может, и сам Якоб Скуле с ними заодно? Быть может, он совершил какое-то ужасное преступление и теперь сидит там, у Пратке, вместе с остальной компанией, играет в карты и посмеивается над глупостью бедного инженеришки, который вместо него должен будет взойти на лобное место, чтобы принять позорную смерть от руки палача? Да, вполне возможно, что Эриксон назначен жертвой и должен пойти на заклание вместо неведомого учителя музыки – возможно, серийного убийцы, маньяка, или, на худой конец, мошенника, квартирного вора, насильника… Если бы только ему вспомнить вчерашний день, что? произошло с ним, о какой крови говорила консьержка (хотя, можно ли ей верить, если она тоже состоит в компании этих преступников), где он так напился и как очутился в этом пролятом доме.

Ответов на все эти вопросы у него нет, но он может сделать один очень правильный и жизненно необходимый шаг – бежать из этого дома, бежать немедленно, пока ещё не поздно.

И он сбежит, вот только доварится рис.

Кастрюлька пыхтела и испускала пар на маленькой плите в одну конфорку. На столе в углу ожидал своей очереди чайник. Тут же согревалась запотевшая банка пива «Берника». Что ж, Эриксон имеет полное право компенсировать себе те убытки и неудобства, которые претерпел, будучи неизвестным ему Якобом Скуле. Учитель не обеднеет, лишившись одной банки пива и горстки риса, а у Эриксона ещё маковой росинки не было сегодня во рту.