Бедные дворяне

Наталья Никитична не дала долго рассматривать своего Никешу, но с первых почти слов стала просить родственников, чтобы они посоветовали Прасковье Федоровне не ломаться долго, а ударить скорее по рукам. Прохор тоже хотел было в свою очередь поломаться и стал было говорить в том смысле, что, дескать, такие дела скоро не делаются, что у них невеста не такая, чтобы, ничего не рассудивши, так и спихнуть ее с рук.

– Ну что ты говоришь, почтенный человек, что невеста не такая, – возразила ему на это, даже с некоторою запалчивостию, Наталья Никитична, – кабы мы не знали, какова она, мы бы и свататься не поехали… Ну, невеста хороша, слова нет, так разве и жених-то ей не пара?… За мужика, что ли, за какого богатого думаешь отдать? Так самый-то богатый, пожалуй, еще возьмет али нет, а средственный-то, так он сегодня богат, а завтра нет. Сам ты ведаешь, сам крестьянин: сегодня ты торговлей занялся, а завтра тебя на барщину, либо лоб забрили; а в рекруты не хочешь – так поди к начальству – откупись, либо наймиста купи за себя, а тут тебе и разоренье. А тут, по крайности, хоть, пущай, и не больно богато, да уж и заботы нет: все сам себе господин – барин каков ни есть: подани он не платит, в солдаты его не забреют, тронуть его никто пальцем не смеет… все уж дворянская кровь, благородная… Опять же земля у него своя, отнять никто не может: родовое; изба-то своя же; только бы дал Бог здоровья, да была бы голова да руки, а то можно хозяйничать и денежку наживать… Ну-ка, скажи-ка ты мне: правду ли я говорю али нет?…

– Да, это правда… Как не правда!.. Что уж наше крестьянское дело… Что и говорить…

– Ну, так то-то и есть; так нечего вам и нас браковать… А помолитесь-ка лучше Богу, да и милости просим к нам: посмотреть на наше житье-бытье…

Последовало еще несколько возражений со стороны Прасковьи Федоровны, но кончилось дело тем, что она дала свое согласие. Все вместе помолились Богу. Прасковья Федоровна и Наталья Никитична подали друг другу руки, а Прохор разнял. Затем гости поехали домой. Нареченная сваханька обещала приехать к ним в скорости, чтобы переговорить обо всем обстоятельно.

Проводивши гостей, Прасковья Федоровна обняла дочь и заплакала.

– Ну вот, доченька, и судьба новая к тебе пришла, – говорила она. – Не знаю уж, что Господь сделает: на хорошее ли, на худо ли я тебя отдаю; добром ли ты мать помянешь, али плакаться будешь на нее.

– Полно-ка, полно… – возражал Прохор. – Вот плакаться… Что плакаться… Лучше не найдешь; что и есть: на барщину не ходит, подани не платит, лоб не забреют… Чего еще… Что ты, Господь с тобой, куда девалась?… Вот где лежит, окаянная… – продолжал он, отыскивая шапку.

– Только тем себя и бодрю, что за дворянскую кровь тебя отдаю, не за какую-нибудь… Все будешь барыня, дворянка… То лестно… А там Божия воля: что Господь сделает…

– Знамое дело, сестрица… На что этого лучше, – говорила Секлетея.

– Да что тут калякать-то… Чего уж этого лучше… Я говорю, что уж чего этого лучше… Ни царского, ни барского… Надо Бога благодарить… Нуте-ка прощайте… – говорил Прохор, надевая шапку и отворяя дверь… – Да что ты не отворяешься… Ну-ка, Господь с тобой… – кончил он, обращаясь уже к двери.

Между тем Наталья Никитична ехала домой веселая, довольная и спрашивала племянника:

– Ну что, дурачок, какову я тебе невесту высватала? А? По мысли ли тебе: сказывай. Теперь уж дело вершеное.

– Оченно, тетушка, по мысли. Этакая ражая девка.

– Еще бы была она тебе не по мысли: дала бы я тебе звонаря. А ты не то говори, дурачен, что ражая: с ражей-то не разживешься, будь хошь вдвое толще; а ты то помни, что у старухи-то, говорят, больше тысячи денег… А ей некуда их девать-то, не в гроб с собой класть: дочь-то одна, все ваши будут – ты вот про что смекай.

– А тысяча рублей – много денег?

– Для кого другого не много, а нам с тобой и половину бы, так слава Богу: от батьки-то не много получишь, не много про вас скопил. Только то я вижу: крепка, надо быть, старуха, у нее не скоро эти деньги выцарапаешь. Ну да ведь и то сказать: дочь ведь… не чужая… Своей-то не пожалует: не кому другому… Ну, Никанор, должен ты меня всю жизнь благодарить да покоить…

III

На низменном, безлесном, неприглядном берегу небольшой речки уединенно стоит крестьянская изба с двором, крытая соломой. Перед домом до самой речки тянется огород, в котором, кроме грядок, нет ничего: ни куста, ни деревца. Сзади дома гумно, на нем овин, полуразвалившийся кормовой сарай и маленький амбар. Это усадьба Охлопки, принадлежащая, может быть, знаменитому или богатому некогда, а теперь упавшему и обнищавшему роду, дворян Осташковых. Против этой усадьбы, по ту сторону речки, тянется деревня Стройки. Каждый из крестьянских домов этой деревни смотрит веселее и наряднее господской усадьбы, а некоторые говорят очень ясно об изобилии и даже богатстве хозяев: тесовые крыши, створчатые рамы в окнах, резные украшения по крыше и на воротах. И действительно, большая часть крестьян стройковских зажиточны, некоторые слывут богачами; да и не мудрено: угодьев у них много, помещик живет далеко, оброк платят умеренный, въезд в леса свободный, без запрета, о лесных сторожах и помина нет, народ все работящий, заботливый, промышленный. И как-то уныло и мрачно, из под почерневшей соломенной крыши, своими тремя маленькими окнами смотрит на эту веселую деревню господская усадьба с противоположного берега. То ли бывало прежде! Может быть и вероятно, на одном берегу речки красовались большие барские хоромы, с пристройками, флигелями, службами, конюшнями, псарней, за домом тянулся сад на нескольких десятинах, а там – сплошные, неоглядные господские поля, не разбитые, как теперь, на мелкие крестьянские участки; а на том берегу, лепясь один к другому, стояли крестьянские лачужки, едва прикрытые соломой от ненастья, едва освещенные маленькими окошечками, сквозь которые с трудом проходит голова человека. Может быть, мужички этой деревни каждый день, кроме воскресенья, ходили на барщину к счастливым владельцам богатой усадьбы, обливали потом своим и своих изнуренных лошаденок неоглядные господские поля, подчищали дорожки в саду, мели просторный красный двор, с завистью посматривая на ленивую, без дела шляющуюся тут же дворню, на псарей, бьющих собак, на конюхов, приготовлявших лошадей для барской охоты, и на самих господ, после бездействия отдыхавших в прохладе… Все это могло быть и, вероятно, было; по крайней мере таковы фамильные предания семейства Осташковых. И недаром господский дом усадьбы Охлопки, в настоящем его виде, так уныло и мрачно смотрит на изменившиеся и как будто дерзко и нахально подбоченившиеся, а на самом деле только веселые Стройки.

Впрочем надобно сказать, что настоящие обитатели Охлопков только лишь смутно помнили и изредка рассказывали предание о былой судьбе Охлопков и Стройков и не страдали от сожаления о невозвратно потерянном, очень миролюбиво смотрели на тесовые крыши нарядных домов и даже заискивали в их счастливых обитателях. А Стройки – так даже и совсем забыли о былом своем горе, радостно тешились настоящим благом, – и стройковские крестьяне, сходясь на соседних полосах с охлопковским барином, выехавшим, как они, пахать свой участок, дружелюбно, не скидая шапки, кивали ему головой и миролюбиво разговаривали о всяком крестьянском деле.

Семейство Осташковых жило совершенно по-крестьянски, без всяких барских претензий и интересов; и хотя соседние мужички и называли владетеля Охлопков барином, но он даже и по наружному виду своему не отличался от крестьянина, а необходимость личного труда, работа плечо о плечо с простым мужиком и недостатки всякого рода сближали его с крестьянским бытом, между тем как все возможные связи с своим сословием были потеряны и забыты. Осташковы желали бы одного: материального благосостояния, обилия плодов земных, но его-то им и не доставало. Оставаясь барином только по названию, однодворец не умел быть и порядочным крестьянином. Александр Никитич Осташков, глава семейства, был еще не стар и в полной силе; два его сына, молодые ребята, в самой поре, все трое могли бы быть хорошими работниками; сестра Александра Никитича, женщина умная, хлопотливая и заботливая, была у них хозяйкой; такое семейство в крестьянском быту, при тридцати десятинах собственной земли, принадлежавшей еще к Охлопкам, жило бы в полном довольстве, без нужды и недостатков; а Осташковы во всем нуждались, и если не бедствовали, то, как говорится, едва-едва тянулись. Земля обрабатывалась без толка и небрежно, родила плохо, так что хлеба иногда не доставало и на собственное прокормление; остаток барской лени и беспечности помешали выучиться какому-нибудь ремеслу; зимой нечего было делать и вся семья целых шесть месяцев отдыхала от летних трудов. О том, чтобы наняться на зиму в работники или взять на себя какой-нибудь труд по найму, никому и в голову не приходило, не потому, чтобы такого рода работа считалась унизительною для дворянской чести или гордости, а просто так, по привычке: ни при дедушке, ни при прадедушке этого не делалось. Когда были дети малы, Александр Никитич по необходимости сам обрабатывал поле, когда же подросли, он их стал посылать работать вместо себя, а сам отдыхал; но где нужна была конная работа, там один из братьев тоже отдыхал, потому что лошадь была одна. Зимой, когда придет так туго, что не на что соли купить, Александр Никитич пошлет одного из сыновей продать мешок овса, а лошадь постоит и на одном сене, либо нарубит воз дров и продаст их в городе. Нет ни овса, ни чего другого на продажу – пойдет к богатому мужику, выпросит, выкланяет чего нужно взаймы, а на другой год уплачивает хлебом же или сеном. Много помогала этой семье неутомимая деятельность Натальи Никитичны, которая работала как муравей: и пряла, и ткала, чтобы одеть семью, и на продажу. Принявши на свое воспитание Никанора, она и ему не давала сидеть без дела и приучала к труду; но этим пользовался другой брат, чтобы ничего не делать. Летом, обыкновенно, один Никанор запашет и заборонит поле, а Иван разве только поможет жать да косить. Зимой Никанора тетка заставляли прясть, но Иван под безмолвным покровительством отца умел уклоняться от этой скучной работы, ссылаясь на то, что надобно же кому-нибудь и лошадь накормить, и дров наколоть, и воды наносить. Иван был любимец Александра Никитича, на Никанора же он смотрел почти как на чужого: отчасти потому, что Иван был боек, краснобай, плутоват и хотя ленив в отца, но вообще парень молодцеватый, а Никанор тих, боязлив и послушен, хотя и не очень умен; а еще более от того, что им совершенно овладела Наталья Никитична, любила его, учила по-своему и оказывала явное нерасположение к другому племяннику. Что нравилось отцу в Иване, за то ненавидела его тетка, и наоборот: за что расхваливала Наталья Никитична своего Никанора, тому отец не давал никакой цены.

– Посмотри-ка ты, он у меня целый день слова не скажет! – говорит бывало Наталья Никитична, указывая на Никанора.

– Эка корысть, – отвечает отец, – дурак, так и не говорит. О чем он станет говорить-то?

– Ну да, он дурак, да дело делает, а твой-то Ванька только зубы скалит да головесничает.

– Он в меня: я сам этакой же веселый смолоду был, а твой – потихоня, бабий выводок.

– Ну, наплачешься ты с этим молодцом, погоди вот, сделается пьяницей либо вором.

– Не будет… В молодости не повеселиться, так под старость нечем вспомянуть; а в тихом омуте черти-то водятся… Ванюшка будет мой кормилец и поилец, а на этого мне нечего надеяться: этот бабий прихвостень.

– Ну так коли и не надейся: он моего добра не забудет, меня, старухой буду, не оставит.

Таково было семейство, в которое Прасковья Федоровна хотела отдать свою дочь. Наталья Никитична, приехавши от нее, с восторгом рассказывала брату об успехе сватовства.

– Теперь нам надо только стараться, чтобы ей понравиться, как приедет, чтобы у нас дело не расклеилось… А тут уж я скоро свадьбой поверну! – говорила она.

– Да это все хорошо. А на что станем свадьбу-то играть? У меня денег нет.

– Ну уж, не был ему век свой отцом, так нечего тебе и об этом думать: как-нибудь все схлопочу. Вы у меня только старуху-то как не разбейте: она старуха умная, рассудительная. Слава Богу, хоть нынче год-от хорош, да дело-то осенью делается: хоть есть что в амбаре-то показать; а кабы весной, так, пожалуй бы, пустые сусеки пришлось показывать.

Все то, что увидела Прасковья Федоровна в Охлопках, приехавши туда, не совсем ей понравилось, но ей так хотелось видеть свою Катерину за барином, что она решилась не изменять данному слову. Притом за ней так ухаживали, отец обещал в очень скором времени после свадьбы отделить Никанора, выстроить ему особенный дом, купить лошадь и корову. О дальнейшей судьбе зятя и дочери Прасковья Федоровна имела свои собственные соображения, которых до времени никому не высказывала. Таким образом судьба Катерины была решена. В Охлопках снова опять помолились Богу, вновь ударили по рукам и назначили день свадьбы.

Устроив таким образом судьбу своей дочери, Прасковья Федоровна очень скоро после свадьбы подробно узнала всю бедность, все недостатки дворянской семьи, в которую отдала свою дочь. Оказалось, что у молодого даже не было необходимого платья. Сначала она утешала себя надеждой, что отец, по условию, выстроит особенную избу и отделит Никанора и что с помощью ее и тетки разживется; но дни шли за днями, прошла зима, наступила весна, а о постройке новой избы не было и помина. Прасковья Федоровна несколько раз начинала об этом речь с отцом и теткой, но под разными неубедительными предлогами дело откладывалось. Вся семья была очень довольна Катериной, как неутомимой и послушной работницей; Наталья Никитична ни минуты не давала ей сидеть без дела. Зимою бездействие мужчин не было очень заметно, но когда пришли полевые работы и Прасковья Федоровна увидела, что всю работу свалили на ее дочь и зятя, а отец и младший сын из-за них ничего не делали, ей стало больно и обидно: она решилась настоятельно переговорить со стариком.

– Что же, сватушка, подумываете ли вы об отделе-то? – спросила она однажды.

– Когда тут теперь думать об этом, Федоровна, сама видишь – летнее время: работа горячая, а я буду думать об отделе… Вот зима придет, там видно будет.

– Да что вам об работе-то думать: у вас все Никанор Александрыч с Катериной сделают, – возразила она с горечью. – И Иван-то из-за него только шаты[4 - Верхняя одежда.] продает, Никанор-от за всех за вас один работает.

– Не грех ему и поработать за отца-старика, не за чужого.

– Да я не к тому и говорю; пускай его работает; что молодому парню и делать, как не работать, не зубоскалить же целый день, как ваш Иван… А вот вы бы об нем и подумали… Ну, пускай, дом – до зимы, а теперь хоть бы лошадку да коровку ему купили, теперь не кормом их кормит, в стаде сыты будут, а все бы у него была своя собинка… И вам бы легче: не все вдруг заводить.

– Какое уж дело теперь скотину покупать; теперь лошадь-то вдвое заплатишь, по осени дешевле.

– Да ведь уж осень прошла и зима прошла, не купили: говорили, что корма не станет, кормить нечем; ведь, и на эту зиму тоже будет. А вы как бы купили ему теперь лошадь-то, так он хоть бы паровое-то про себя вспахал. Отдаете же в кортому[5 - Кортома – (устар.) наем или аренда земельных участков.] за бесценок. Да у вас земли сколько впусте лежит, а ведь вы от земли кормитесь. Ведь уж у Никанора Александрыча теперь своя семья завелась, надо ему и про себя промышлять.

– Да что он теперь станет паровое-то пахать без навоза? У нас земли не такие; без навоза ничего не родится, только семена погубишь.

– Новь-то бы поднял, так, может бы, и без навоза родилось.

– Пошибет все травой.

– Ну да не стану с вами спорить в этом, мое дело женское. Ну так на своей-то бы лошади он хоть бревна бы стал пока возить, как бы вы ему на стройку лесу купили, а на вашей-то Иван все бы полевое-то обделал, чем шататься-то.

– Так, так все вдруг: и лошадь купить, и корову, и бревен; очень уж жирно будет.

– Так как же, Александр Никитич, ведь надобно же вам и об нем подумать: ведь не век же ему с женой жить работниками про вашего Ивана.

– Да что вам дался Иван?… На Ивана-то только у меня и надежды. Он захочет, вдвое сделает против Никанора-то, даром что тот – бабий хвост. Да и то сказать: мне до Никанора и дела нет, он отдан тетке на руки; сама она его взяла, своим выводком считает, сама она его женила, она с вами дело делала – с нее и спрашивай. А мне про Никанора негде взять, вот вам и сказ.

– Так неужто уж он не сын тебе, неужто век-от свой ничего не заслужил, не заработал?

– Не долог еще его век, немного я от него службы видел, а уж в отдел захотел.