Бедные дворяне

– Полно-ка, родимая, от разговорки до дела долог путь. Слезай-ка да поужинай с нами, чем Бог послал.

Катерина проворно разослала на столе толстую белую скатерть, поставила солонку, положила каравай хлеба и деревянные ложки, вынула из печи горшок с варевом, и хозяева вместе с богоданной гостьей принялись ужинать. Прасковья Федоровна подробно расспрашивала богомолку об ней самой: та назвалась государственною крестьянкою. Хозяйка усердно угощала ее, была ласкова и приветлива: очевидно, что мысль выдать дочь за столбового дворянина очень ей полюбилась, и она старалась задобрить будущую сваху. Когда последняя, после ужина, улегшись на полати, опять завела об этом речь, Прасковья Федоровна подробно расспрашивала об женихе, и хотя старалась сохранить прежний тон равнодушия, но не раз высказала желание посмотреть на жениха, под тем предлогом, что хорошего человека всегда лестно видеть.

Богомолка с своей стороны расспросила Прасковью Федоровну: кто у нее родные, нет ли богатых мужиков между ними, сколько у Катерины носильных платьев, какое у ней приданое, знает ли она полевую работу и проч. и проч.

На другой день, чем свет, богомолка проснулась и ушла, повторивши на прощанье, что она непременно покажет Прасковье Федоровне своего жениха.

II

Прошло несколько дней. Прасковья Федоровна совсем было позабыла о посетительнице и перестала думать о женихе-дворянине, как вдруг, в один праздничный день, когда она только что воротилась от обедни, к избушке ее подъехали сани, запряженные в одну лошадь.

Прасковья Федоровна выглянула в окно.

В санях сидели молодой парень и пожилая женщина. В последней она тотчас же узнала богомолку, в первом отгадала жениха. Быстро откинувшись от окна, она оглядела Катерину с ног до головы и велела ей уйти в чулан и не выходить оттуда, пока она не позовет, а между тем надеть другое платье, еще понаряднее. Катерина, тоже успевшая взглянуть в окно и догадавшаяся, кто приехал, проворно ушла из избы.

Под окном постучали кнутовищем.

– Кто тута? – спросила Прасковья Федоровна.

– Дома ли хозяюшка? – послышался знакомый голос.

– Да кого вам надобно?

– Прасковью Федоровну, хозяюшку.

– Да кто вы такие?

– Али не узнала, матка?… Старая знакомая: помнишь, богомолка-то была. Да вот ездила с барином в село на базар, да иззябли больно, так дай, думаю, заеду к Прасковье Федоровне: неужто не обогреет?… Позволь взойти?…

– Милости просим, милости просим.

Вместе с богомолкой вошел в избу парень лет двадцати двух, белокурый с прорыжью, остриженный в скобку, с лицом добродушным и глуповатым. На нем была грубого синего сукна поддевка, с борами, толсто стеганная на вате, шея повязана цветным бумажным платком. Неуклюже переваливаясь, вошел он вcлед за своей провожатой и, помолившись по ее примеру образам, молча поклонился хозяйке.

– Просим покорнейше садиться, дорогие гости! – приветливо проговорила Прасковья Федоровна, осматривая гостя и опоражнивая для него место в переднем углу.

– Вот сюда садитесь: к столу-то поближе! – сказала она молодому парню, который было уже уселся на лавке недалеко от дверей.

– Да ничего, все едино! – отвечал тот, лениво приподнимаясь с занятого места, и перешел на указанное.

– Какими это судьбами Бог принес? – обратилась хозяйка к гостье, усаживая ее рядом с барином.

– А вот поехали на базаре погулять, на людей посмотреть и себя показать – да и заехали к вам.

– Доброе дело… покорнейше благодарим… Ну, чем же дорогих гостей потчевать? Может, водочки прикажете? – обратилась она к барину.

– Нету, напрасно, не пью.

– Не употребляет, Прасковья Федоровна. Нечего тем и потчевать к нему, привычки не имеет.

– Ну так ин-разве чайку?

– Вот это другое дело, это по нам.

– А вот сейчас велю дочке поставить самоварчик. Чай-то да сахар есть: этот запас держу. Я тотчас… – Прасковья Федоровна вышла…

Воспользовавшись отсутствием хозяйки, богомолка обратилась к своему спутнику:

– А ты, Никеша, смотри, говори, да оглядывайся: вишь она какая баба вор: сейчас на счет водочки подпустила. А будет про что спрашивать, не мнись, отвечай попроворней да обдумавшись.

Прасковья Федоровна, выйдя из избы, вошла прямо в чулан и осмотрела дочь, которая уже успела переодеться, – осталась довольна, и велела ей поскорее согреть самовар.

– А поспеет-то, так внеси, поставь на стол, да и отойди в сторонку – сядь да на них не больно смотри, точно не твое дело. Посиди эдак маленько, да опять уйди, – хоть к дяде Василию, – там и будь покамест они сидят у нас.

Сделавши такое распоряжение, Прасковья Федоровна опять возвратилась в избу и подсела к барину.

– Так разгуляться вздумали? – обратилась она к нему.

– Да, погулять захотелось.

– В своей собственной усадьбе жительство имеете?

– В своей живем.

– А как прозывается?

– Охлопки.

– Это далеко ли отселе будет?

– Так… верст с двадцать.

– Нету, меньше будет… Меньше, чай, пятнадцати, – заметила гостья.

– Охлопки! Не слыхала эдакой усадьбы.

– Так у нас называется.

– Потому, может, невдомек, Прасковья Федоровна, что ведь ее больше по деревне называют: тут чрез речку деревня Стройки, так по ней больше и называют. Ведь ихний род прежде богатый был, и не сведомо, сколько деревень ихних было, и Стройки-то ихние были, так теперь и усадьбу-то по деревне больше зовут. Ведь прадедушки их все свои души поистеряли.

– А большое ваше семейство?

– Батюшка есть, брат Иван, да вот тетушка с нами живет… – и Никеша указал на богомолку.

– Как, разве тетушка придетесь?

– Ну уж проговорился, так нечего таить, Прасковья Федоровна. Родная тетка я ему. Никанор Александрыч на моих руках вырос, почитай и моим сыном зовется: отец-то мало в него и вступается.

– Вот какая хитрая, и не сказалась… Наталья… как по батюшке-то?…