Тысяча душ

– Станет побирать, коли так размахивает! – решили другие в уме; но привести все это в большую ясность рискнул первый губернский архитектор – человек бы, кажется, с лица глупый и часть свою скверно знающий, но имевший удивительную способность подделываться к начальникам еще спозаранку, когда еще они были от него тысячи на полторы верст. Не стесняясь особенно приличиями, он явился на постройку, отрекомендовал себя молодому человеку и тут же начал:

– Для его высокородия изволите изготовлять помещение?

– Для его высокородия, – отвечал молодой человек, не выпуская изо рта папироски.

– Мастеровые здесь чрезвычайно затруднительны и дороги, – продолжал архитектор.

– Нет, ничего, – отвечал молодой человек нехотя и глядя на концы своих глянцевитых сапог.

Архитектор сделал глубокомысленную мину.

– Посредством арестантской роты не угодно ли будет его высокородию приказать произвести им работу? Начальник этой команды, капитан Тимков, мой несколько подчиненный и прекраснейший человек. Он для многих значительных лиц, из ближайшего начальства, берет это на себя, потому что это ничего ему не стоит. Теперь на какую-нибудь работу требуется пятнадцать человек, он в книге их с платой и запишет, а отпустит их сорок. Что их, разбойников, жалеть! По закону даже следует их стараться занимать и утруждать. И если его высокородию угодно будет, я сейчас же могу сделать это распоряжение.

– Нет, его высокородию это будет неугодно, – отвечал молодой человек с явной уж насмешкой и, бросив на пол окурок папироски, ушел в другие комнаты.

Точно несолоно поевши, вышел архитектор на улицу.

– Скверно! – проговорил он и, сев на пролетку, поехал в свою комиссию.

– Сейчас с вице-губернаторской квартиры; присылали тоже, чтоб посмотрел кое-что, – начал он.

– Ну что, батюшка? Какие слухи? – спросил штаб-офицер.

– А что слухи? По всему, что я видел и слышал, так человек должен быть бесподобный и строгих правил, – отвечал архитектор.

– Отличнейший, говорят, человек! – прошепелявил депутат от дворянства своим суконным языком, оставивший даже для этого «Северную пчелку», которую читал с самого утра.

Хвалить на первых порах начальника составляет один из самых характерных признаков чиновников, и только в этом случае они могут быть разделены на три разряда: одни – это самые молодые и самые, надобно сказать, благородные, которые хвалят так, сами не зная за что… потому только, что новый, а не старый, который одной своей начальнической физиономией надоел им хуже горькой редьки. Вторые – дипломаты, которые в душе вообще не любят начальников, но хвалят потому, что все-таки лучше: неизвестно, кого еще приблизит к себе, может быть, и меня – так чтоб после не пришлось менять шкуры. Наконец, третий разряд, самый простодушный, подлость которых даже бескорыстна и составляет какое-то лирическое движение их сердец. Они хвалят потому только, что это начальник, которого они и в самом деле любят искренно! Секретарь комиссии был именно такой человек. Слышав похвалу членов новому вице-губернатору, он пришел даже в какое-то умиление и, не могши утерпеть от полноты чувств, тотчас рассказал о том всей канцелярии, которая, в свою очередь, разнесла это по деревянным домишкам, где жила и питалась, а вечером по трактирам и погребкам, где выпивала. Из прочих канцелярий чиновники также слышали что-то вроде того, и двое писцов губернского правления, гонимые прежним вице-губернатором, пришли в такой восторг, что тут же, в трактире, к удовольствию публики, принялись бороться – сначала шутя, но, разгорячившись, разорвали друг у друга манишки, а потом разодрались в кровь и были взяты в полицию. Даже старушонки-приказничихи переговорили в церквах у заутрени с такими же старушонками о батюшке новом вице-губернаторе, а которые помоложе – трезвонили о нем на рынке. «Хороший, говорят, сударыня, человек! Очень хороший, и служащие у нас все рады тому!» – говорили они своим знакомым. «Да как, сударыня, не радоваться?.. Помилуйте! Худой ли человек, или хороший!» – отвечали им на то, и так далее: все интересовались, и все хвалили.

В более высшей среде общества распространилась не менее лестная молва о Калиновиче, тем более вероятная, что вышла от самого почти губернатора. По четвергам у него издавна были заведены маленькие вечера, на которые собственно собирался его маленький двор, то есть самые близкие люди. В один из них была, по обыкновению, председательша казенной палаты, чрезвычайно милая и молодых еще лет дама. Сама губернаторша сравнительно с ней была гораздо старее, но зато имела чрезвычайно величественную наружность и как бы рождена была делать парадные выходы и сидеть в своей губернаторской гостиной, где по задней стене сделано было даже возвышение, на которое иногда она взбиралась, чтоб быть еще представительней, напоминая собой в этом случае худощавых театральных герцогинь в бархатных платьях, которых выводят в операх и балетах с толстыми икрами герцоги и сажают на золотое кресло, чтоб посмотреть и полюбоваться на танцующую толпу. Обе дамы терпеть не могли друг друга, и дружба их была чисто дипломатическая; но, чтоб заявить простоту своих отношений, они обе работали.

Из мужчин был предводитель, которого мы когда-то встретили у князя и который в последнее время, воспылавши нестерпимым желанием получить Анну с короною на шею, сильно заискивал в губернаторе и торчал у него обыкновенно с утра до ночи, когда только его пускали. Подальше прочих сидел совсем свой человек, правитель канцелярии, господин, начинавший уже разъедаться, но все еще не привыкший сидеть не съежившись в губернаторских апартаментах. Он, между прочим, имел обязанность при каждом мановении головы хозяйки вскакивать и выходить на цыпочках в залу, чтоб приказать людям подавать чай или мороженое. Жена его, молоденькая и краснощекая дама, сидела тоже с работою, но губернаторша не обращала на нее никакого внимания; зато очень умильно взглядывал на нее сам губернатор – замечательно еще бодрый старик, в сюртуке нараспашку, с болтающимися густыми эполетами и вообще в такой мере благообразный, что когда он стоял в соборе за обедней в белых штанах и ботфортах, то многие из очень милых дам заверяли, что в него решительно можно еще влюбиться. Молоденькая правительша канцелярии, говорят, лучше всех понимала эту возможность. Между всеми этими лицами нельзя сказать, чтоб беседа была одушевленная. Дамы, как известно, в генеральских чинах, – не пансионерки, не разболтаются. Предводитель был все-таки немного навытяжке; сам же губернатор, только что утвердивший целую кипу журналов губернского правления, был какой-то усталый.

– Не хотите ли сигары? – отнесся он к предводителю.

– Дам не беспокоит ли это? – спросил тот, принимая из рук губернатора сигару.

– Пожалуйста! Он меня уж приучил, – разрешила хозяйка.

– Сигары недурны, – произнес губернатор.

– Отличнейшие! – подхватил предводитель, намахивая себе рукой струю дыма на нос и не без зависти думая сам собой: «Хорошо курить такие, как откупщик тебе тысячами презентует!»

Часов в десять приехал инженерный поручик Ховский, очень любимый губернаторшей за то, что мастерски играл на фортепьяно; он дал, наконец, несколько интересную тему для разговора.

– Сейчас, ваше превосходительство, я с пристани. Вещи вице-губернаторские привезли, – обратился он прямо к губернатору.

– А! – произнес тот.

– Превосходные! – продолжал поручик, обращаясь уже более к дамам. – Мебель обита пунцовым бархатом, с черными цветами – вещь, кажется, очень обыкновенная, но в работе это дивно как хорошо! Потом эти канделябры, люстры и, наконец, огромнейшие картины фламандской школы! Я посмотрел на некоторые, и, конечно, судить трудно, но, должно быть, оригиналы – чудо, что такое!

– Какое ж тут чудо? У кого же этого нет? – заметила вскользь председательша, никак не хотевшая допустить мысли, чтоб у кого-нибудь могла быть гостиная лучше ее.

Предводитель между тем как бы сам с собой улыбался.

– Не знаю, ваше превосходительство, – начал он нерешительным тоном, – какие вы имеете сведения, а я, признаться сказать, ехавши сюда, заезжал к князю Ивану. Новый вице-губернатор в родстве с ним по жене – ну, и он ужасно его хвалит: «Одно уж это, говорит, человек с таким состоянием… умный, знающий… человек с характером, настойчивый…» Не знаю, может быть, по родству и прибавляет.

– Ни слова! Нисколько! – подтвердил губернатор. – Это забелка – лучший человек в министерстве, какого именно я просил, потому что пора же мне иметь помощника, какого я желаю.

– Уж именно, ваше превосходительство, потому что вы только и желаете того, чтоб как было к лучшему, – произнес предводитель.

– Чтоб как к лучшему – только! – подтвердил губернатор.

При разговоре этом правитель канцелярии обратился воем телом своим в слух, и когда предводитель перед началом карточной партии остановился у стола, он подошел к нему.

– О вице-губернаторе с его превосходительством изволили говорить? – спросил он.

– Да, старик ваш доволен, – отвечал тот.

– Как не быть довольну, помилуйте! – подхватил с умильною физиономией правитель. – У его превосходительства теперь по одной канцелярии тысячи бумаг, а теперь они по крайней мере по губернскому правлению будут покойны, зная, какой там человек сидит – помилуйте! А хоть бы и то: значит, уважаются представления – какого сами выбрали себе человека, такого и дали. Это очень важно-с.

– Как же не важно! Сила, значит, – заметил предводитель.

– Сила большая-с; слава богу, можно нам служить усердно и покойно! – подхватил правитель канцелярии, зажмуривая глаза.

Сыграв маленькую пульку у губернатора, предводитель уехал к другому предводителю, у которого в нумере четвертые сутки происходила страшная резня в банк. Вокруг стола, осыпанного рваными и ломаными картами, сидело несколько человек игроков. Лица у всех почти были перепачканы мелом, искажены сдержанными страданиями и радостями, изнурены бессонницею, попойкою. Кто был в сюртуке, кто в халате, кто в рубашке; однако и тут переговорили о новом вице-губернаторе.

– Откуда вы? – спросил хозяин, в пух продувшийся и, несмотря на это, самым сибаритским образом развалившийся на диване.

– От губернатора, – отвечал предводитель с вольнодумной улыбкой. – О новом вице-губернаторе все говорили.

– Ну, что, батюшка? Что такое? – спросил советник губернского правления.

– Да что! Старик ваш хвалит, доволен! – отвечал предводитель.

– Это уж не Калиновича ли? – спросил банкомет, совершенно черный господин и, как видно, вполне желчного и мизантропического характера.

– Да, Калиновича… Что же? – спросил в свою очередь предводитель несколько обиженным тоном.

Банкомет улыбнулся.

– Он вам задает: хвалят! Он при мне ревизовал нашу губернию, так так сердечных пробрал, что до новых веников не забудут.

– Ну, уж вы, скептик! – произнес сибарит-хозяин, кутаясь в свой парижского покроя халат.

– Даст он вам, скептик! И рожа-то у канальи, как у аспида, по пословице: гнет дуги – не парит, сломает – не тужит.

Словам банкомета никто, однако, не поверил, и добрая молва о Калиновиче продолжала распространяться.