Тысяча душ

Тот покраснел и потупился.

– Нет, – произнес он.

– Как же нет? Вам, я думаю, уж лет двадцать пять.

– Да, мне двадцать шесть лет, и когда женюсь, тогда… а теперь нет.

«Этакий бесстрастный болван!» – подумал Калинович и хотел уже выпроводить гостя, сказав, что спать хочет, но в это время вошел лакей.

– Иволгин приехал, – проговорил он своим гробовым голосом.

– Какой еще тут Иволгин? – спросил с досадою и довольно громко Калинович.

Лакей молчал.

– Ну, проси, – прибавил он.

Гость вошел. Это был тот самый студент, который так наивно навязался ему на знакомство в театре. Калинович еще больше нахмурился.

– Вы, может быть, не узнали меня? – говорил молодой человек.

Роскошные волосы его были на этот раз еще более растрепаны; галстук свернут набок; на сюртуке недоставало трех пуговиц.

– Нет-с, напротив… – отвечал Калинович, показывая рукой на ближайший стул.

Студент сел и принял несколько небрежную позу.

– Я, конечно, – начал он довольно развязно, – давно бы воспользовался вашим позволением быть у вас, но, вероятно, тогда ослышался в адресе и даже сегодня перебывал по крайней мере в десяти домах, отыскивая вас.

«Нужно очень было хлопотать!» – подумал про себя Калинович.

– Вы, однако, ужасно с этих пор переменились, похудели, – продолжал студент.

– Я болен, – отвечал сухо Калинович.

– Как это досадно! – произнес молодой человек, действительно с досадой на лице. – А я именно, сегодня шел к вам с одной моей просьбой… – прибавил он, потупляя глаза.

Калинович молчал.

– Вы тогда говорили о Каратыгине и вообще об игре актеров с этим господином… как его фамилия?

– Белавин.

– Да, Белавин; очень, кажется, умный человек, и я очень тоже бы желал с ним познакомиться.

«Ну, тот вряд ли разделяет это желание», – опять подумал про себя Калинович.

– Мне совестно тогда было сказать о себе, – продолжал студент, – но я сам страстный любитель театра, и страсть эта живет во мне с детства и составляет мое величайшее блаженство и вместе мое несчастие.

– Почему же несчастие? – спросил Калинович.

Студент горько усмехнулся.

– Потому, – начал он насмешливым тоном, – что я имел несчастие родиться на свет сыном очень богатого человека и к тому еще генерал-лейтенанта, который говорит, что быть актером позорно для русского дворянина.

«Есть же на свете такие дураки, которые страдают от того, что богаты и дети генералов», – подумал про себя Калинович.

– А вы думаете быть актером? – спросил он.

– Да, это мое почти решительное намерение, – отвечал молодой человек, – и я нахожу, что идея отца совершенно ложная. По-моему, если вы теперь дворянин и писатель, почему ж я не могу быть дворянином и актером, согласитесь вы с этим?..

– Быть актером, конечно, не позорно ни для кого, но в самой деятельности есть разница.

– Какая же разница? Искусство сравнивает людей: писатель – художник и актер – художник.

– Большая и существенная разница: творчество одного свободно, самобытно; другого – подчиненное. Те же отношения, как исполнителя к композитору: один создает, другой только усваивает, понимает… – проговорил Калинович.

– Но разве актеры не так же свободно создают?.. Один играет роль так, другой иначе – не правда ли? – отнесся студент к немцу.

– Да, это так, – отвечал тот.

– Я не про то говорил, – возразил нехотя Калинович и, не надеясь, видно, на понимательную способность своих слушателей, не хотел более объяснять своей мысли и замолчал.

– Но скажите вы мне, пожалуйста, – продолжал студент, – вы согласны с этой мыслью господина Белавина насчет Каратыгина?

– Кто ж с этим не согласен? – отвечал с усмешкой Калинович.

Студент пожал плечами.

– Не знаю-с; я до сих пор считал и считаю его величайшим трагиком и, разумеется, невольно подражал ему, хотя, конечно, всегда старался сделать что-нибудь свое, самобытное, – проговорил он.

– Стало быть, вы избираете собственно драматический род? – проговорил Калинович.

– Драматический. И потому вот теперь, чтоб собственно испытать себя, я взялся именно за Шекспира; другой месяц работаю над ним и, кажется, кое-что сделал.

– Как же вы работаете? – спросил Калинович с скрытною насмешкою.

– Обыкновенно как: запираюсь в своей комнате, становлюсь перед трюмо и начинаю изучать.

«А ведь лекций, болван, вероятно, не слушает», – подумал Калинович.

– На котором вы курсе? – произнес он вслух.

– На втором, – отвечал студент с пренебрежением, – и, вероятно, кончу тем, – продолжал он. – Пускай отец, как говорит, лишает меня благословения и стотысячного наследства; меня это не остановит, если только мне удастся сделать именно из Гамлета то, что я думаю.

«Вот дурак-то!» – продолжал думать сам с собой Калинович.

– Роль Гамлета, кажется, очень трудна по тонкости в отделке, – сказал он.