Боярщина

– Ох, уж вы с вашими лекарями-то: ну, что опомнясь: постоял, да и уехал, а еще красненькую дали.

– Холодной водой хотел попробовать обливать, – проговорил Савелий как бы сам с собою.

– Вон еще, холодной водой обливать, словно пьяного мужика, – подхватила баба. – Послушались бы меня, отслужили бы учетный молебен: ей вчерась, после причастья, словно полегче стало. Отец Василий больно вон горазд служить. Я спосылаю парнишку.

– Спосылай! – отвечал Савелий.

Баба ушла, воротилась и опять прошла в спальню. Савелий все сидел, не переменяя своего положения; наконец, Аксинья снова вышла.

– Батюшка, Савелий Никандрыч, – начала она, – голубушка-то наша что-то больно уж тяжко дышит и ручки вытянула, уж не кончается ли она?

Савелий вскочил и торопливо вошел в спаленку. Аксинья последовала за ним.

Больная лежала вверх лицом, глаза ее были закрыты, безжизненное выражение лица безумной заменилось каким-то спокойствием. Она действительно тяжело дышала. Савелий приблизился и взял ее за руку, больная взмахнула глазами: Савелий едва не вскрикнул от радости, в глазах ее не было прежнего безумия.

– Анна Павловна! Узнали ли меня? – спросил он.

Но она только ласково улыбнулась и, ничего не ответив, снова закрыла глаза. Бог судил ей в последний раз прийти в себя и посмотреть на истинно любящего ее человека. Дыхание ее стало учащаться, лицо более и более бледнело.

Приехал священник и вместо учетного молебна начал читать отходную. Через несколько минут она скончалась. Аксинья завыла во весь голос, священник, несмотря на привычку, прослезился. Окончив отходную, он отер глаза бумажным платком и в каком-то раздумье сел на стул. Савелий стоял, прислонясь к косяку, и глядел на покойницу.

– Умерла она, батюшка? – спросил он священника.

– Померла, сударь, прияла успокоение, – отвечал священник. – Сном праведника почила, на редкость у младенцев такая тихая кончина.

– Холоднешенька, моя родная, – говорила Аксинья, щупая руки умершей и заливаясь слезами.

Савелий вышел в другую комнату и сел на прежнее место. Аксинья ушла позвать на помощь соседок, обряжать покойницу. Священник зажег несколько восковых свечей и начал кадить ладаном.

Вошел воротившийся Кузьма.

– Лекарю-то некогда, к нему какой-то генерал приехал, так, слышь, все и сидит у него, – сказал он после минутного молчания, видя, что барин ничего его не спрашивает.

– А продал ли, что я велел? – спросил, наконец, Савелий.

– Продал, Савелий Никандрыч, да только дешево дали, за обеих-то семьдесят пять рублей. – С этими словами он положил деньги на стол.

– Довольно на похороны? – спросил Савелий священника.

– Да ведь как повернете? Надо полагать, что довольно.

Савелий вздохнул.

В Могилках тоже были слезы. В той же самой гостиной, в которой мы в первый раз встретили несокрушимого, казалось, физически и нравственно Михайла Егорыча, молодцевато и сурово ходившего по комнате, он уже полулежал в креслах на колесах; правая рука его висела, как плеть, правая сторона щеки и губ отвисла. Матрена, еще более пополневшая, поила барина чаем с блюдечка, поднося его, видно, не совсем простывшим, так что больной, хлебнув, только морщился и тряс головою.

– Что поп?.. Помолится, – проговорил намеками Михайло Егорыч.

– Послали, батюшка… не замешкают, приедут, – отвечала Матрена. – Похороны, слышь, у них сегодня! – прибавила она, вздохнув.

– Чьи? – намекнул Михайло Егорыч.

Матрена некоторое время медлила.

– Нашей Анны Павловны, батюшка, – ответила, наконец, она.

Мановский вдруг заревел на весь дом.

– Батюшка! Да о чем это? Что это, полноте…

– Мне жаль ее, – промычал явственно Мановский и продолжал рыдать.

Пришли священники и стали служить всенощную. Михайло Егорыч крестился левой рукой и все что-то шептал губами, а когда служба кончилась, он подозвал к себе Матрену, показал ей рукой на что-то под диван. Та, видно, знавшая, вынула оттуда железную шкатулку.

– Топри, топри, – бормотал Михайло Егорыч.

Матрена отперла ключом, навязанным на носовом платке барина. Мановский вынул левой рукой пук ассигнаций и подал священнику.

– Ради чего это? – спросил тот Матрену.

– За покой души! Памятник!.. – намекнул Мановский.

– Чьей, сударь, души? – спросил священник.

– Аннушки! Мне жаль ее, – промычал Михайло Егорыч и опять заревел.

XII

Прошел год после смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части в диванной, которую она в последнее время полюбила перед прочими комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.

Однажды вечером она полулежала на маленьком диване; это была очень еще нестарая дама, искренне или притворно чувствительная и вечно страдавшая нервами, в доказательство чего, даже в настоящую минуту, она держала флакон с одеколоном в руках. Около ее ног на креслах помещался старый ее супруг, с какой-то собачьей преданностью смотревший ей в глаза. Из гостей были самые частые их гости: Симановская с мужем, Уситкова в своем бессменном блондовом чепце и, наконец, сам Уситков, по загорелому и красному цвету лица которого можно было догадаться, что он недавно возвратился из дальней дороги.

– Наконец, вы поместили вашего ребенка, – сказала хозяйка, обращаясь к нему, и он разинул уже было рот, чтобы отвечать, но жена перебила его.

– Ничего бы ему не поместить, кабы не граф и не мои к нему просьбы, – проговорила она.

– А вы видели графа? – спросила предводительша Уситкова.

– Видел-с, как же: постарел очень, узнать нельзя, говорит, что, как приехал из деревни, все хворает: простудился.

– А еще кого-нибудь из наших знакомых не видали ли? – спросила молоденькая Симановская, имевшая наклонность по известному свойству характера знать как можно больше и больше.

– Да кого еще из знакомых-то, – отвечал с расстановкою Уситков. – Эльчанинова видел, – прибавил он.

– Что ж он там делает? – спросил хозяин.

– Сочинителем сделался, сочинения, говорит, пишет… только в тонких, кажется, обстоятельствах: после третьего же слова денег попросил взаймы… – отвечал Уситков.

– Эльчанинова? – повторила хозяйка, прищурив глаза и обращаясь к мужу. – Не о нем ли, папаша, ты писал ко мне, еще какое-то романическое приключение, что-то такое, он увез кого-то, женился, что ли?