– Проболтался тот, болтушка-то! – сказал он.
– Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.
Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.
– Точно то же и с вами намерена сделать! – продолжила Евпраксия уже с улыбкой.
Сабакеев молчал.
– Сделаю, а? – спросила она, ласково взяв его за руки.
Сабакеев грустно усмехнулся.
– Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами… К чему же поэтому и говорить? – добавил тот.
– Знаю, – отвечала Евпраксия со слезами на глазах: – но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.
– Очень жаль! – отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: – и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.
– Бог с тобой! – сказала Евпраксия.
– В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, – сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.
Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.
Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение.
20. Петербургский пожар
Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:
– Господин Сабакеев!
Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.
– Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! – произнес чиновник, показывая на одну из дверей.
Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.
Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.
В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.
Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.
– Господин Бакланов! – провозгласил наконец тот же чиновник.
Бакланов переглянулся с женой и побледнел.
– Пожалуйте в следующую комнату! – сказал чиновник.
Бакланов пошел.
Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.
Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.
– Всего осматривали, – произнес он.
В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев:
«Не дожидайтесь меня. Я арестован!»
Евпраксия пошла.
Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее.
Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания.
– Скоро мы поедем? – спросил его Бакланов.
– Надо скорее… Петербург горит… – отвечал ему тот.
– Как Петербург? – повторил Бакланов.
В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.
– Евпраксия, Петербург горит! – не утерпел и сказал жене Бакланов.
– Господи, дети мои! – воскликнула та.
Бакланов понял, что сделал глупость.
– Где именно горит-то? – обертывался он и спрашивал всех.
– Апраксин двор, говорят, – отвечали ему.
– Апраксин двор, он далеко, – утешал было он жену.
– Два шага всего тут… – произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: – скоро мы приедем, скоро?
– Самым полным ходом идем, – отвечал тот.
Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце.
У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому.
Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг.