– Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! – объяснил приказчик.
– Что это они так шумят? – спросил Бакланов с досадой.
– Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!
– Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!
– Бесчувственный народ – как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! – отвечал приказчик и ушел.
Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.
Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. «Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!»
20. Возвратившаяся любовь
На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.
Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, – что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!
В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.
Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.
При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.
– Извините, сделайте милость, – заговорил он.
– Где Софья Петровна? – спрашивал его тот задыхающимся голосом.
– Сейчас… час с два как уехала, – отвечал Петр Григорьевич.
– Сделайте милость, тройку мне лошадей… я ее догоню… мне до нее и ей до меня крайняя надобность.
– Сейчас лошади будут! – отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.
Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.
– Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! – бормотала между тем старуха.
– Вы что тут делали? – спросил ее Бакланов.
– Сказки барину-то рассказывала… охотник… очень уж любит это! – отвечала старуха.
«Вот, чорт, чем занимается!» – подумал Бакланов.
Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.
– Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! – проговорил он.
– О, вздор! у меня пойдут! – проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.
– Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! – говорил Бакланов.
– Нам, батюшка, не жаль, – отвечал старик-староста: – пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их – мы сами не смели.
– Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, – подхватил молодой парень.
– Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! – насмешливо заметил извозчик Бакланова.
– Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! – отвечал ему старикашка-староста.
– Ну и выберу, – али нет! – отвечал ему молодцевато извозчик.
– Попробуйте-ка в самом деле, ребята! – распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.
– Ну и попробуй, и поезжай! – говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни.
– И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! – говорил извозчик.
Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.
Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке.
Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами.
Из пристяжных одна, когда ей поворачивали, как следует, голову, она зад отворачивала; зад подвернут, голову отнесет. Другая же при этом и лягнула. Старик-староста, отскочив от нее, проговорил: «дъявол, что ты!». Обеих их взялись держать под узцы сельский староста и пришедший какой-то уж новый мужик.
– В трок им головы-то, в трок, – кричал было с крыльца Петр Григорьевич, но его никто не слушал.
У извозчика, заправлявшего всем эти делом, заметно дрожали руки.
– Отпускай! – крикнул он, проворно вскакивая в телегу и подбирая возжи.
Все трое расскочились. Лошади сначала пошли хорошо.
В телегу поскакали молодой малый, сельский староста, новый мужик и даже бежал было и старик-староста, да не успел уж вскочить.
– Пойдут, ничего, пойдут! – ободрял с крыльца Петр Григорьевич.
Лошади однако начинали все больше и больше забирать.
– Батюшки, бьют, кажется! – проговорил бежавший за ними старикашка.
– В самом деле бьют! – говорил Бакланов, тоже бежавший за ними.
– Держи! держи! – кричали между тем в самой телеге, и все хватали за возжи и тянули в разные стороны.
Но коренная перекусила уже бечевку, одна из пристяжных беспрестанно взлягивала, другая попала ногой в постромку. Извозчик был бледен, как полотно.