Пять картин

– Я давно хочу спросить… как вас звали в детстве? Как называла мама?

Картина пятая: Анна Адамовна

"Странно и неприятно… я не могу вспомнить…"

Анна Адамовна задумалась. Она любила дом отца (маленький крепкий наполненный), и семью этого лысоватого молчаливого человечка, однако многие детали исчезли. Стёрлись.

Отец называл её Паулой… да-да, совершенно определённо. Но откуда взялось второе имя? Притом, в зависимости от обстоятельств, Паула менялась на Полу и даже на Полю.

На отцовском лице никогда не задерживалось выражение. Круглая голова, редкие белёсые волосы, прозрачные ресницы. Только голос – низкий, хриплый, – выдавал в нём мужчину.

…В школе Анну Адамовну зовут Евой Браун. Женщина знает и не возражает: "Хоть горшком назови, только в печь не ставь".

Искала сходство (внешнее) с Евой, но не нашла. Однажды затеяла эксперимент, специально постриглась и покрасилась "под Еву" – ничего не изменилось. Не узнали. Поняла, что "Ева Браун" понятие собирательное. Отклик Гитлера… в большей степени. Тень Великого Злодея.

На четвёртом курсе педагогического института все – без исключения – девчонки твердили о любви. Назойливый гул напоминал жужжание мух над навозной кучей.

В потоке имелось два "индивидуума противоположного пола", однако ни один из них не дотягивал до весомого звания "мужчины", или бойкого – "парень".

Худой, как щепка, невыносимо прыщавый Анатолий, и угрюмый Володя (он заикался). Анна Адамовна Вальсе поддерживала отношения с обоими. С Володей можно было играть в шахматы, Анатолий единственный из потока недурственно разбирался в математике. Без него невозможно было получить приличную оценку на экзамене.

Плохая математика – провальная сессия.

Провальная сессия – низкая стипендия.

Низкая стипендия – письма отцу.

Письма отцу – ответные унижения, нравоучения и морали.

Логика (всегда) банальна, а потому оказывалось, что оба знакомства (с лицами противоположного пола) можно было считать выгодными.

Впрочем… что такое "лица противоположного пола"? Люди, которые моются по-другому?

После душа Анна Паула Вальсе разглядывала себя в зеркале. Красивое лицо, сформировавшаяся грудь, широкие бёдра…

"Анька! – завидовали студентки, – какие у тебя ноги длинные!"

"С лица воды не пить. – Анна Паула не понимала о чём речь. В чём преимущество? – С ног тоже".

Первые догадки закрались, когда соседка по комнате привела в общежитие парня. На вахте договорилась (чтобы пропускали), соседкам объяснила, что они "распишутся через два месяца", отделила часть комнаты занавеской и…

они стали жить.

Временами за занавеской вспыхивала живая напряженная электрическая тишина. Там полыхали невидимые искры, что-то яростно происходило. Звуков не доносилось, однако поле любви захлёстывало. Находится в нём было трудно, учиться – невозможно.

Анна Паула выбрала девушку из некрасивых (она уже изучила вопрос и разбиралась, какая мадемуазель красивая, а какая нет), вдвоём они сняли комнату. Вдвоём получалось дешевле.

Магнитное поле любви осталось в общаге, но вопрос не разрешился. Анна Паула смотрела в зеркало и старалась разгадать: для чего груди? к чему необходимы сосцы?

Неужели только для вскармливания ребёнка? И всё?

Эдик жил в соседнем доме. От отца ему досталась машина – бессмертная в своей надёжности "Победа". "Победа" не хотела умирать, но и передвигаться по дорогам отказывалась. Эдик проводил под её днищем свободные вечера и праздники. Он казался прекрасным объектом для исследования.

…Странное дело, но лица бывшего/будущего мужа Анна Адамовна тоже не вспомнила. Подумала, что нужно посмотреть семейные фотографии. "Скажу лишнего, Астя может обидеться".

В подъезде Анна Паула стянула трусы. Скрутила, спрятала в сумочку. На девушке был длинный широкий сарафан, а потому поводов для опасений не наблюдалось. Старушки на лавочке не могли заподозрить неладного.

Анна подошла к "Победе", постучала по крылу:

"Тук-тук! Кто в теремочке живёт?"

И стала ждать, расположившись на максимальном приближении.

Эдик уронил на физиономию гаечный ключ, обозначил сие обстоятельство нецензурно, принялся выползать из-под машины, перебирая по листу фанеры плечами, как червяк.

Когда добрался до кромки… опешил. Над ним перевернулся купол… купол самой древней и самой загадочной церкви. Две безупречные ноги взлетали в бесконечную высоту, чтобы сомкнуться где-то там… у кучерявого треугольника. Притом, вся эта безумная красота принадлежала только Эдику – ткань сарафана/купола замыкала пространство над храмом. В Мире (в эту секунду) существовали три вещи: перемкнувший мозг Эдика, стройные ноги и кучерявый треугольник.

К несчастью, Природе было плевать на исследовательские эксперименты Анны Паулы. Через месяц она обнаружила, что беременна. Пятый курс института пришлось отложить – взять академический отпуск. На Белый свет должен был появиться новый человечек.

Эдик возложил на алтарь любви свою беспросветную серость, комнату в квартире, "Победу" и неискоренимое желание трахаться.

Трахаться он умел двадцать четыре часа в сутки. Даже во сне.

"Примитивный, но ёбкий, – думала Анна Паула. – Как эти два понятия коррелируются? Нужно задать вопрос Володе".

К несчастью (или всё-таки к счастью?) "личностный разрыв" проявил себя очень быстро. Эдик обнаружил, что ему не о чем говорить с женой. Она умнее, образованнее. К тому же, холодна, как лёд. Даже во время секса остаётся спокойна, как снайпер перед выстрелом.

"Ты хоть бы постонала".

"Зачем?"

"Всё мне полегче… было бы".

"Тебе и так не тяжело".

Анна Паула переворачивалась на спину. Она знала позу, в которой супруг кончал за считанные секунды. "Хватит гимнастических упражнений. Пора спать. Завтра много дел…"

Эдик не выдержал и ушел. Вслед за ним ушел его брат. Собрал вещи и увёл своё весёлое семейство. Асте к тому времени было четыре годика.

Доктор Криг перелистнул тетрадь, побарабанил пальцами по столу. Он находился на стадии превращения.

"Сомневается, – поняла Анна Адамовна. – Почему?"

Михаил Николаевич поднялся, прошел вдоль окна, сел. Сказал, что повода для беспокойства нет ни малейшего, что доктор Бескровный уже готовит Астю к операции.

– Он сделает лучше меня… в смысле подготовит. Проверит досконально…

Анна Адамовна во второй раз подумала, что шторы в кабинете отвратительны, как "истеричные оперы Вагнера".