Неразлучники

Неразлучники
Алексей Николаевич Мошин

«Они гуляли каждый день, в один и тот же час, под руку, по главной Московской улице. Он вёл её любовно, осторожно, сияя улыбкой, полной достоинства, и сознания своего счастья и превосходства над гулявшими другими людьми, которые не умели быть счастливыми…»

Алексей Николаевич Мошин

Неразлучники

В губернском городе Ронске все их знали:

– Неразлучники!

Так прозвали Речновых, почтмейстера и его жену.

Они гуляли каждый день, в один и тот же час, под руку, по главной Московской улице. Он вёл её любовно, осторожно, сияя улыбкой, полной достоинства, и сознания своего счастья и превосходства над гулявшими другими людьми, которые не умели быть счастливыми.

Она, супруга почтмейстера, прижималась к мужу, склонив головку к его плечу, и, прищурив немножко глаза, смотрела на всех не то покровительственно, не то иронически, – и в то же время на её губах неизменно была чуть заметная улыбка существа довольного собою и счастливого.

Эта парочка была немолодых лет: ему под шестьдесят, а ей под пятьдесят. Оба они казались гораздо моложе: он, потому что брил бороду и красил усы, она – потому что была вообще моложава, а в частности – тайком прибегала к хорошим косметикам, но только чуть-чуть, чтобы совсем даже не было заметно. Они это делали для того, чтобы нравиться друг другу, и чтобы каждому из них было приятнее на самого себя посмотреть лишний раз в зеркало.

У них были дети: дочь, замужем за военным капельмейстером, имевшая в течении семи лет супружества восемь детей, и сын, молодой человек, лет двадцати пяти, женатый, но расставшийся с женой, которая ушла от него с адвокатом. Сын почтмейстера также был прежде на почтовой службе, но когда жена ушла, он запил, опустился до «золотой роты» – и потерял службу. Родители извлекли его из этого состояния, вытрезвили, нарядили, и он жил у них скромным и порядочным человеком, но без дела; отец приискивал для него новую службу.

Мне привелось познакомиться с семьёю почтмейстера Александра Сергеевича Речнова. Несколько раз, когда Речнов видел меня на почте получающим корреспонденцию – он звал к себе, – «на стакан кофе», – и нельзя было отказаться от любезного приглашения этого милого человека. Супруга Речнова, Дарья Ильинична, радушно усаживала меня за стол, накрытый свежей узорчатой скатертью, на которой красовались великолепные китайские чашки и ярко начищенный кофейник, и сама наливала вкусного кофе со сливками. При этом Александр Сергеевич спешил похвастать, что кофе – это почти единственная хозяйственная забота его жены – от остальных он её избавил: сам ходит на базар за провизией, в лавки за закусками и всякими покупками, сам присматривает на кухне, и так – с первого дня их свадьбы. Впрочем, есть ещё у Дарьи Ильиничны заботы: Речнов указывал на цветы в глиняных банках и на подвешенные к окнам красивые клетки с канарейками; жёлтенькие птички прыгали с жёрдочки на жёрдочку, пили из стаканчика в углу клетки воду и клевали семя; иное семечко, по неосторожности птички, вылетало из клетки и падало на блестящий, вылощенный пол.

– Канарейки, кофе и цветы, – больше, слава Богу, у моей жены нет забот… – повторял счастливый почтмейстер.

Избалованная Дарья Ильинична мило улыбалась мужу, немножко прищурив глаза, – а сын Речновых, – Виктор Александрович – красивый молодой человек, в пенсне, с чёрненькими усиками, – любезно подвигал ко мне разнообразное печенье. Этот молодой человек был скромен и даже застенчив.

Как-то раз почтмейстер предложил мне послушать, как играет механическая цитра, которую он недавно приобрёл. И подсев к небольшому лакированному ящику, он стал бережно вертеть ручку, с видом удовольствия на лице, слушая механическую музыку и поглядывая на меня с гордостью обладателя этакого прелестного инструмента.

Иногда милая, пустая, бессодержательная, благодушная беседа за кофе у Речновых прерывалась появлением состоявшего при особе почтмейстера старшего почтальона Филёва с докладом о том, что: «Митяев не явился на службу, – кем прикажете заместить?..» Или: «Кособоков ещё крыши не докрасил, а уже просит, чтобы счёт подписать»… Филёв обращался с докладом не к Александру Сергеевичу, а к Дарье Ильиничне и в то время, как муж задумывался и смотрел на неё вопросительно, – она сейчас же ориентировалась в подобных служебных вопросах и тут же произносила; резолюцию: «Пусть Митяеву напишут в канцелярии, – чтобы он бросил своё безобразие, – а то об его поведении начальнику округа будет сообщено»…

– Помилуйте, – каждый месяц человек запивает, – обращалась Дарья Ильинична уже ко мне, как бы для того, чтобы я не осудил её за такую строгость.

– Кособокову скажите, чтобы докрасил сначала крышу, – да ещё водосточный чан пусть выкрасит – а потом и счёт подпишут…

Заметив, что всё уже решено, как нельзя лучше, Александр Сергеевич поднимал голову, – смотрел строго на старшего почтальона Филёва и говорил внушительно:

– Да, да… Так и сделать: Митяеву написать, как приказано… и Кособокову… объявить!..

Филёв уходил, и благодушная беседа за кофе продолжалась. Говорили о городских сплетнях; Дарья Ильинична, как бы по секрету, вполголоса, сообщала мне, что Александр Сергеевич встретил вчера в колониальном магазине дочь губернатора, – она покупала сыр, – и, представьте: – всего только один фунт!.. Тут же Александр Сергеевич сообщал, уже больше относясь к жене, – что нового вычитал в почтово-телеграфном журнале, говорил о новых циркулярах и распоряжениях по службе, и также о всех новых изобретениях по электротехнике, которые описывались в том же самом журнале. Он видимо не прочь был показать, как добросовестно и внимательно читает свой служебный журнал, но сейчас же признавался:

– Читаю, стараюсь запоминать, но потом скоро и забуду всё… А вот Дарья Ильинична моя, никогда наш журнал сама не читает: «Нашёл, – говорит, – роман какой»… А только послушает, что я вычитал, – и сейчас же запомнит, да так уж и помнит постоянно… Прекраснейшая у ней память!..

Дарья Ильинична скромно улыбалась, чуть-чуть прищурив глаза с тёмными ресницами, так осторожно подкрашенными, что это было почти незаметно, и смотрела на клетки с канарейками, как будто её больше в эту минуту занимало пение жёлтых птичек, чем комплименты мужа.

Дарье Ильиничне доставляло большое удовольствие рассказывать о её дочери. Она приносила альбом и показывала карточки своей дочери Анны Александровны, красивой молоденькой дамы с невероятной причёской. Также показывала и карточки её мужа, Павла Павловича, военного капельмейстера.

Как-то я попал к Речновым в тот день, когда получилось письмо от их дочери. Дарья Ильинична читала мне выдержки из этого письма. Там описывала Анна Александровна, какой успех имела на балу. Она была одета с таким вкусом, что все ею интересовались, – офицеры за нею ухаживали, она много танцевала.

– Прехорошенькая ведь она, – вставила своё замечание Дарья Ильинична.

Затем Анна Александровна писала, что даже сам губернатор пожелал, чтобы она ему была представлена, и очень любезно с ней разговаривал. Наговорил комплиментов не только ей собственно, а даже и по адресу мужа: его превосходительству понравилось, как играл оркестр: «Прекрасный капельмейстер»… – сказал его превосходительство.

И старики Речновы были счастливы вниманием губернатора к их дочери и её мужу.

В новый год около полудня вышел я на мою обыкновенную прогулку. Вернувшись домой, я нашёл карточки Александра Сергеевича и Виктора Александровича Речновых. Пришлось отправиться к Речновым. У них на этот раз я встретился с их дочерью и зятем, которые приехали погостить. Почтмейстера и его сына не было дома, – они всё ещё ездили с визитами. Дарья Ильинична принимала. Она познакомила меня с дочерью Анной Александровной, маленькой, красивой дамочкой с большими чёрными глазами и зятем Павлом Павловичем, в форме военного капельмейстера, румяным господином с таким юношеским лицом, что на нём казались странными усы и бородка. Анна Александровна курила, и это к ней не шло. Павел Павлович тоже курил, и это делало его более солидным. Он говорил громко, с преувеличенной самоуверенностью; иногда в разговоре наивно затрагивал он такие обстоятельства семейной жизни, от которых дамы краснели. Анна Александровна серьёзно и многозначительно взглядывала на мужа каждый раз, когда он «завирался». Павел Павлович, поймав такой взгляд жены, немного конфузился и начинал говорить, обдумывая и с осторожностью. Но скоро он опять болтал, не смущаясь. Павел Павлович, в отсутствие тестя, долгом своим считал играть роль хозяина: он угощал всех и со всеми чокался. Только один приходский священник, отец Иона, долго отказывался от угощения у стола с закусками и вином и довольствовался стаканом кофе. Отец Иона, благообразный старичок с ласковым взглядом и тоненьким голоском, беседовал с Дарьей Ильиничной о том, как посчастливилось ему в консистории изобличить лжесвидетелей по бракоразводному делу. Дарья Ильинична приходила в ужас от того, что бывают люди, которые дурно живут в супружестве.

С Павлом Павловичем, то и дело, чокался великолепный капитан Пышкин с грудью колесом, украшенной несколькими орденами, с широкой лысиной, с длинными усами и окладистою бородою. Весёлое выражение лица капитана Пышкина говорило, главным образом, о довольстве этого человека самим собою и о его высоком мнении относительно своего достоинства. Два диакона стояли с рюмками тут же и старались больше напирать на закуску, дабы не охмелеть. Старый диакон, худощавый Иван Евлампиевич, уже несколько был навеселе и, радостно прищурив блестевшие глаза, старался выбрать удобную минуту, чтобы произнести пожелание всего наилучшего дому сему. Второй диакон, средних лет, с важным видом и с брюшком, Игнатий Филиппович, поставив рюмку, намазывал икру на белый хлеб и внимательно прислушивался к рассказу капитана Пышкина о том, как благодарил командир полка за образцовый порядок в роте. Два почтовые чиновника явились поздравить начальство и, приглашённые к столу, скромно пользовались этой честью, – причём один из них, чиновник Митяев, замухрышка, бритый, с жиденькими усами, наливал себе рюмку не в очередь, так как увлечённая разговором компания медлила выпивать. Другой же чиновник, Розов, стройный, красивый молодой человек, щеголеватой внешности, пил не водку, как все, а вино и только притрагивался губами к рюмке. Павлу Павловичу удалось-таки привлечь к угощению у стола отца Иону, и тот стал чокаться и закусывать. Дарья Ильинична смотрела на всех особенно приветливо и жизнерадостно; всё в этой комнате казалось ей сегодня торжественным и праздничным; и даже канарейки в клетках и чисто вымытые цветы, и сверкавшие узоры мороза на окнах, – всё было сегодня какое-то особенное, не такое, как всегда. Гости, после закуски, подходили благодарить Дарью Ильиничну, она благосклонно улыбалась, немножко прищурив, по привычке, красивые, чуть подведённые глаза, потом благодарили Анну Александровну и Павла Павловича, прощались и уходили.

В передней, уходя, встретился я с новыми визитёрами: доктором почтовой конторы Парфёновым, пожилым господином коротко остриженным, в очках на розовом носу и с добродушной улыбкой на губах и помощником почтмейстера Вилиным, высоким и плечистым брюнетом в мундире, с несколькими орденами. Мы тут же в передней, поздравили друг друга с новым годом, и они пошли в парадные комнаты Речновых, а я отправился домой.

Однажды, пригласив меня к себе в гости, Речновы поделились со мною большой радостью: им удалось пристроить сына своего на приличную должность с хорошим жалованьем. Он будет служить в этом же городе и жить у родителей, но он уехал в Москву представиться высшему начальству. Его ждали со дня на день.

Вскоре затем Речновы перестали показываться на Московской улице в тот час, когда они обыкновенно прогуливались. У знакомых, где сплетничали, как почти в каждом провинциальном доме, услышал я, что сын Речновых в Москве запил, потерял место, не успев начать службу, и его нигде не могут найти, что старший почтальон Филёв был отправлен в Москву отыскивать заблудшего сына Речновых, но вернулся ни с чем, что Дарья Ильинична заболела от горя и слегла, и Александр Сергеевич за ней ухаживает и не выходит даже на службу.

Целый месяц не появлялись Неразлучники на Московской улице. Потом их увидели опять. Александр Сергеевич несколько осунувшись, осторожно поддерживал жену, она крепче цеплялась за его руку и на её губах уже не было улыбки довольства и счастья.

Я уезжал из Ронска на полгода. По возвращении, я встретил Неразлучников на Московской улице. Они мне обрадовались и позвали к себе. Когда я снова попал к Речновым, Дарья Ильинична так же мило и грациозно, как и прежде, наливала кофе, так же энергично и дельно передавала старшему почтальону Филёву служебные распоряжения, которые так же охотно, с восхищением перед находчивостью жены, спешил подтвердить её муж, начальник конторы. И беседа, милая, пустая, вертевшаяся в узеньком кругу интересов Речновых, была по прежнему непринуждённа и оживлена. Только уже не было за столом заблудшего сына, – о нём не было никаких вестей. На том самом месте, где привык я видеть его за столом, теперь сидела пожилая вдова, худая с грубой желтоватой кожей, когда-то может быть красивого лица, – владетельница большой мастерской дамских платьев, Глафира Максимовна Чаева. Они были друзья с Дарьей Ильиничной, и Чаева очень гордилась дружбой с такой видной дамой в городе, как почтмейстерша. Меня представили Глафире Максимовне, которая любезно мне улыбнулась, показав дурные зубы, и сказала что-то приятное. В присутствии Глафиры Максимовны у Речновых несколько больше сплетничали и перемывали косточки ближним уже не так добродушно и незлобиво: Глафира Максимовна любила поязвить и позлословить. Только по прежнему приятно пели канарейки, и по прежнему красивы и чисты были цветы на окнах.

Потом разнёсся слух, что супруга Речнова, Дарья Ильинична заболела: она стала очень мало говорить и часто забывала слова, названия предметов… Это случилось, как говорили в городе, – потому, что Речновы наконец получили известие о сыне, которого считали умершим: молодой человек работал с партией маляров, упал с третьего этажа дома на улице и попал в больницу. Филёв был командирован в Москву с тайным поручением навестить в больнице Виктора Александровича, передать ему бельё, костюм и денег и сказать, что родители готовы помогать ему жить без нужды и приискать себе ещё раз службу, если он пожелает, но просят его не «срамить» их больше и не приезжать к ним в Ронск до тех пор, пока он устроит себя «прилично». Вскоре их сын выздоровел, вышел из больницы, пропил деньги и одежду, и опять пропал, так что о нём не было «ни слуху, ни духу».

Речновы в определённый час ежедневно стали появляться на Московской улице, он вёл её бережно и любовно, она опиралась на его руку, склонив головку к его плечу, но уже не казались Речновы счастливой четой: на их лицах можно было подметить отпечаток заботы и горя, а Дарья Ильинична казалась ещё не совсем-то здоровой. Она многим не отвечала на поклоны: не узнавала.

И вдруг, Неразлучники опять скрылись с Московской улицы. Болезнь Дарьи Ильиничны обострилась. Она даже совсем перестала говорить и могла только жестами объясняться. Она очень капризничала, – её муж, Александр Сергеевич, почти неотлучно за ней ухаживал и мало показывался на службе. Дарья Ильинична требовала, чтобы ни в чём не нарушали порядок их домашней жизни, она оживлялась, когда её навещали знакомые и только не терпела сожалений.

Увидев меня в конторе получающим корреспонденцию, Речнов стал просить зайти к нему на чашку кофе.

– Только пожалуйста, не показывайте вида моей Дарье Ильиничне, что она жалка.

И на глазах у почтмейстера были слёзы.

Дарья Ильинична улыбнулась мне приветливо и несколько дрожавшими руками стала наливать мне кофе. Стол по прежнему был великолепно сервирован, зато на окнах уже не было канареек: их пения не могла выносить Дарья Ильинична с тех пор, как заболела тяжело; жёлтых птичек вместе с клетками раздарили знакомым. Цветы уже не казались такими яркими и жизнерадостными: за ними плохо теперь ухаживали. На Дарью Ильиничну произвело приятное впечатление, что я вёл разговор, который не требовал её прямых ответов, и она могла проявлять своё участие в разговоре просто улыбкою. Пришёл с докладом Филёв. Александр Сергеевич беспокойно задвигался на стуле. Дарья Ильинична строго взглянула на мужа.

– Так что: продававший марки чиновник Гусев просчитался, – начал Филёв, – тридцать копеек не хватило, – свои деньги вложил…

Это сообщение не требовало никакой резолюции, и потому Александр Сергеевич с облегчением кряхнул и вопросительно взглянул на жену. Она улыбнулась.

– Новые почтальоны Иванов и Моложев вроде как бунтовать стали: так что, говорят, не станем, в начальниковой квартире полов натирать… Это, говорят, не наша обязанность… Пущай полотёров нанимают…

Александр Сергеевич беспомощно развёл руками, Дарья Ильинична нахмурилась и сначала взглянула на Филёва, потом на мужа.

– Н-нда… уж эти мне новые… – вздохнул Александр Сергеевич. – Ну, хорошо… Я с ними сам… поговорю.

Филёв ушёл.

Разговор после этого как-то не клеился, и я простился с Речновыми, причём Дарья Ильинична хотела улыбнуться на прощанье, но у ней вышла только печальная, горькая усмешка.

Через несколько дней встретился я с доктором Парфёновым. Добродушно улыбаясь, он рассказал мне, что у Дарьи Ильиничны развивается быстро прогрессивный паралич, она уже плохо сознаёт окружающее и скоро умрёт. Ещё через несколько дней получил я траурный билет, в котором Александр Сергеевич Речнов с душевным прискорбием извещал о кончине любезнейшей супруги своей Дарьи Ильиничны и приглашал пожаловать на вынос тела и на отпевание в церкви св. Илии пророка, а после погребения – в квартиру свою на поминальный обед.