Сны Лилит

– Тест на беременность. Отрицательный, конечно. Я не беременна. А ты пей дальше.

Реклама прерывается. Люся выключает телевизор на полуслове, и я тоже не знаю, что мне сказать. Я только чувствую, что должен объясниться и донести свою позицию, но руки опускаются в бессилии и отчаянии. Точно невидимые пальцы сжимают горло. Точно у меня больше нет слов. Нет своих слов. Ни одного.

Люся оставляет тест на столе и уходит в нашу спальню. Я допиваю коньяк. Потом, чувствуя, что мне не хватает воздуха, открываю окно. В воскресенье вечером дороги пусты. Только маршрутное такси гудит двигателем, взбираясь на небольшой подъём.

– Если ты решишь сейчас поехать куда-нибудь в гости, купи мне выпить! – кричу я в тишину квартиры.

Большая тёмная бабочка залетает в окно и принимается метаться под потолком. Я решаю, что это плохая примета.

12

– Раздевайтесь, – говорит медсестра, – Ваши вещи отнесут в палату, не беспокойтесь.

Она хорошенькая. Тёмное каре очерчивает её лицо, словно багет картину. Нежные линии белья проступают под полупрозрачным белым халатом. Я смотрю на очертания её лифчика и нервничаю ещё сильнее. Не из-за вещей, конечно. И, в общем-то, не из-за того, что мне нужно раздеться.

– Всё снимайте, – поясняет она, мельком взглянув, как я вожусь со штанами. На полу операционной чисто, но я всё равно чувствую себя неудобно босиком где-либо кроме пляжа или собственной квартиры.

Я снимаю штаны и трусы и складываю одежду в бумажный пакет, который мне дали. Оставшись голым, неуверенно сажусь на холодный дерматиновый стул. И тут же встаю, не зная, что делать дальше и какую позу принять, когда на тебе нет даже плавок. Я стараюсь напустить на себя спокойный вид, но чувствую, как трясутся поджилки. Разве что зубы не стучат мелкой дробью.

– Можете пока это надеть, – говорит хорошенькая медсестра, протягивая мне одноразовый голубой халат. Я просовываю худые руки в короткие рукава. Спереди халат не застёгивается. И в нём я чувствую себя ещё больше голым, чем без него.

В операционную заходит пожилой врач, седой как негатив. На нём лиловая хирургическая униформа. Все вокруг сейчас выглядят хорошо и буднично, кроме меня, поджимающего волосатые ноги, сидя на дерматиновом стуле в халате из спанбонда.

– Подпишите, пожалуйста, – протягивает мне документы врач. У него на безымянном пальце жёлтое кольцо с блестящим камнем. Очевидно, женат, есть дети.

– Это согласие на хирургическое вмешательство и наркоз. Прежде общий наркоз вам делали?

– Нет, никогда, – я сглатываю слюну.

– Хорошо.

– Аллергия на препараты?

– Нет, кажется.

Врач уходит. Но через минуту возвращается с моим знакомым Сергеем Ивановичем. Андрологом с рыжей бородой и внешностью уездного врача из булгаковских рассказов.

– Раздевайтесь, ложитесь на стол, – говорят они не церемонясь.

На слабеющих ногах я иду к ужасной конструкции посреди яркой комнаты с кафельными стенами. Больше всего это похоже на широкий крест – длинная продольная часть для тела и ног, две поперечные планки – для рук. Я ложусь на это распятие и упираюсь взглядом в яркий слепящий свет над головой.

«Может, помолиться?» – мелькает у меня в голове. Чтобы всё было хорошо… Какие слова нужно произнести для этого? «Отче наш, сущий на небесах»?

Из-за этого света я почти ничего не вижу вокруг, только чувствую, что мне фиксируют распластанные руки, словно я собираюсь вскочить и сбежать от этого ужаса и беспомощности.

На мгновение свет ламп заслоняет лицо наклонившегося анестезиолога. На нём брезгливое и жалостливое выражение, с каким смотрят на попавшую под машину кошку.

– Мы сейчас сделаем премедикацию. Это успокоит. Можете почувствовать слабость.

В вену небольно вонзается игла. Чьи-то руки одновременно подсоединяют манжетку для изменения артериального давления. На грудь ставят электродные датчики для регистрации электрокардиограммы.

Я прислушиваюсь к себе, пытаясь почувствовать момент действия препаратов. И, кажется, в это самое время теряю сознание.

13

– Вы слышите меня? – звучит в темноте чей-то голос.

– Да, – говорю я трудным шёпотом.

Первое ощущение, которое возвращает меня из небытия, – сильная боль в горле. Точно пока я спал, у меня началась ангина. Потом я вспоминаю про интубацию трахеи. Про искусственную вентиляцию лёгких. Наверное, мне только что достали эту самую интубационную трубку, вот и саднит гортань.

Свет в операционной проникает даже через закрытые веки. Кроме боли в горле, я больше ничего не чувствую. Мне хорошо и спокойно, хочется просто спать и долго не просыпаться. В какой-то момент я и на самом деле проваливаюсь в сон, но прихожу в себя, когда меня принимаются перекладывать с операционного стола на каталку.

Лампы на потолке медленно проплывают надо мной, пока меня везут в реанимационную палату. В палате я делаю попытку самостоятельно перебраться с каталки на койку, но сильная боль внизу живота сразу отнимает все силы. Точно меня несколько раз ткнули ножом, но не зарезали насмерть, а лишь оставили калекой.

Андролог здесь, рядом. Он не улыбается, но и не выглядит встревоженным.

– Всё хорошо? – спрашиваю я.

– Да, операция прошла нормально. Как вы себя чувствуете? Головная боль, тошнота?

– Живот ноет.

– Швы будут болеть несколько дней. Если сегодня боль усилится, скажите. Дадим обезболивающее. Постарайтесь не вставать несколько часов, а к вечеру уже можно. Тогда переведём обратно в вашу палату. Сутки побудете у нас, потом отпустим домой.

– Спасибо, – я киваю. После наркоза всё вокруг кажется каким-то зыбким. И глаза точно не поспевают за движениями головы.

Когда он уходит, я приподнимаю простынь и смотрю на своё тело. Прямо под пупком приклеена пластырем плотная марлевая блямба. Ещё две – справа и слева от лобка, который меня попросили побрить перед лапароскопией. Сильнее всего болит там, где пупок. Отзывается на каждое движение. Я опускаю простынь и закрываю глаза. Какой смысл жаловаться на боль, которая всё равно пройдёт?

Так истекает час или два. Я скольжу по поверхности сна, как водомерка по луже, не проваливаясь в него с головой и не выныривая из дрёмы. Теперь в моём теле есть титановая клипса, которая останется внутри навсегда, до самой смерти. Когда год назад у меня выпал зуб, я долго мучился чувством безвозвратной потери. Этот кусочек моей плоти, оторвавшись от организма, будто сразу на шаг приблизил меня к смерти. А сейчас где-то среди моих внутренностей появилась новая деталь, которая прежде не имела ко мне отношения, а теперь она – часть моего сложного и запутанного устройства. Всё честно, всё правильно. Жизнь обязательно компенсирует наши потери и поражения, вот только ни за что не угадаешь, как именно она это сделает.

В палате возникает медсестра. Она даёт градусник. Я с удовольствием зажимаю прохладное стекло подмышкой.

– Подержите минут пять, потом оставите на тумбочке, я заберу.

Я держу все десять, послушный и терпеливый пациент. Делайте со мной что угодно, пусть только моё семя вновь станет плодородным.

Медсестра возвращается через четверть часа.

– Тридцать семь и пять, – говорю я ей, глазами показывая на тумбочку.

– Повернитесь на бок, – просит медсестра. В руке у неё шприц. Это антибиотик.

Я немощно переворачиваюсь, являя девушке слабые ягодицы. Все эти медицинские манипуляции и осмотры, разговоры о сперме и яйцеклетках постепенно притупляют моё чувство стыда. Всё личное выставлено напоказ. То, что должно быть тайной, стало предметом внимания посторонних людей. Вывернута наизнанку вся интимная жизнь, и я раз за разом вынужден унизительно признаваться в своей несостоятельности. Меня это расстраивает, очень. Кто знает, что ещё нам с Люсей предстоит пережить? Как жаль, что всё так вышло.

Точно откликаясь на мои мысли, жена появляется на пороге палаты. Они с медсестрой смотрят друг на друга, прежде чем одна решает зайти, а другая – выйти.

Люся подходит ко мне и становится рядом, глядя сверху вниз. Я улыбаюсь ей. Я ведь и правда рад её видеть. А что она? Рада ли? Может, больной и слабый, я просто делаюсь ей более интересен? У неё всегда было какое-то нездоровое влечение к умершим. Она может долго и искренне сопереживать почти чужому человеку, потерявшему близкого родственника. Случается, за компанию ходит на похороны тех, с кем была едва знакома. Всегда сообщает мне новости, если скончалась какая-то знаменитость. Вдруг и сейчас слабая тень смерти на моём лице делает его привлекательнее?