Сиринга

– Ради красного диплома!

– Ради красного словца?

– Ты просто мне завидуешь!

– Что-то пока что выходит как-то наоборот, – задумчиво усмехнулся Ганеша.

– Это просто, пока я ещё учусь, – самодовольно улыбнулась Сиринга. – А потом, с красным дипломом, я легко смогу найти себе любую работу. Ведь теперь даже в уборщицы на высокооплачиваемую работу без высшего образования не берут, – усмехнулась она над тем, как легко она положила его «на лопатки». Легко и непринужденно уйдя от ответа на его немой вопрос, который он уже начал было себе задавать.

– Я бы тоже мог отучиться на механика. Заочно. Раз уж очно поступить на него у меня не получилось.

– А почему?

– Как только учитель обнаружила в моём сочинении то, как я изменяю привычные ей слова, чтобы наделить их неожиданным для неё смыслом за ошибки, она нашла пять «ошибок» и тут же поставила мне двойку. А когда я ей возразил: «Почему же вы не дочитали моё сочинение до конца?» Она лишь рассмеялась мне в лицо и ответила: «Все вы, по сравнению со мной, дебилы! А потому и не заслуживаете того, чтобы отнимать моё драгоценное время».

– И почему же ты до сих пор не докажешь ей обратное?

– Да только потому, что не хочу уже больше работать в море. Там у меня постоянно срывает башню. Замкнутое пространство и всё такое. Превращая работу в сущий ад.

– Так с дипломом механика ты мог бы легко устроиться работать и на берегу.

– А это Тема. Значит, надо бросать это море и поступать.

– И на что же мы жить будем? – удивилась Сиринга выводу, к которому сама же его и подвела.

– Пока я буду учиться? Что-нибудь придумаем. Живут же люди.

– Да, кстати, – заметила их заминку её мать, – ты знаешь, что Сиринга уже не девственница? До тебя у неё уже был парень.

– Парень? – удивился Ганеша. «Так и чего же тогда ты тут крутишь передо мной задом?» – пробурчал в нём Банан в сторону.

– Его мама держала рынок «Южный». И когда Сиринга была уже беременна, та заявила, что ничего и слышать не хочет о ребёнке! – и чистота стекла стекла, сверкая, из её глаз.

– Мама, прекрати! – произнесла Сиринга изменившимся голосом. – Ни то я сейчас и сама заплачу!

– И ей на пятом месяце беременности пришлось делать вызывающие роды! – с трудом, сквозь слезы и накативший ком к горлу, закончила Лотида.

– Мама, перестань! – властно крикнула на неё Сиринга. Но вместо того чтобы начать уже с ней ссору, с театральной поспешностью кинулась в материнские объятья. Чтобы вновь окунуться в море слёз, кругосветку по которому на белой яхте воспоминаний ещё недавно считала для себя уже давно оконченной. Но в лице Сиринги появилось вдруг столько боли, будто бы её снова заставили окунуться, насильно затащили слайды, которые она сделала за время своего путешествия. И которые навсегда вцепились в её память.

– Но ведь я люблю тебя, – признался Ганеша, которому надавили на «кнопку» Агапе, окончательно раздавив в нём Банана. – Теперь всё будет хорошо. Честно-честно, – попытался он ветхо улыбнуться, протягивая ей полотенце фразы.

Глава 13

Так что их отношения так и продолжали бы топтаться на месте – под шатёр более глубокой взаимности, если бы любившая выпить Сиринга одним угарным вечером сама не перевела их из общения в менее поверхностную фазу. Короновав вечер тем, что вытащила из Ганеши быка за рога. Придав ему (этому быку – Банану, этому homo sa'penis) статус официального соприсутствия в их взаимоотношениях. Что, в свою очередь, потребовало от неё завести на него (на это социальное животное) отдельную учётную карточку. Так что в другой раз, при попытке сбросить его со счетов, Банан поначалу долго фыркал и тёр рогом о стену, пока поняв, что его снова как бы нет, этот Пан публично ни попросил отметить в его учетной карточке простой оборудования для продолжения рода, выставив её несанкционированное поведение на всеобщее смущение в кругу её семьи.

Но в тот куражный вечер…

Счастье советского человека – в руках государства. Но совок умер. И счастье вывалилось у него из рук и куда-то затерялось.

Но Ганеша, Сиринга и Ахлис (её одноклассница, являвшая себя прекрасным воплощением образа страдания, радости которой, казалось, были «от противного» бесконечности своего страдания и, подобно розовым цветам лотоса, как бы всплывали на поверхности его океана) и ещё одна соседская молодая чета решили отыскать его у их общего друга, который жил недалеко от них в частном коттедже.

Но не застав того дома, они уныло побрели по Дельфийскому проспекту обратно, склонённые под гнётом необходимости вести хоть какой-то разговор к асфальту. Какой-то. Но – какой?

В таких ситуациях жизнь, востребовав его разложившийся в морской воде гений, синтезировалась перед ним из паров ментола и эвкалипта в образ Пионера, который был не только натурально широким, но и широким натуралом: «До каких пор будет продолжаться твоя тупость?!» – громогласно спрашивал он Аполлона в воспоминании. И гигантским судейским молотком из комиксов бил его по башке, вынося своё: «Виновен!».

И это вот его несоответствие Сиринге, её изовесёлому интеллекту, боязнь, что в любую минуту Сиринга передумает, и он будет отвергнут от ея престола, пробуждало в нём «комплекс невротической активности западного человека действия». Что сублимировалось его имиджмейкером Уайльдом в образ денди и дополняло изнутри его шапку, парку, английские тонкие серые шерстяные штаны в едва заметную среднюю клетку и высокие, модные тогда коричневые ботинки из толстой воловьей кожи с чуть выпиравшей подошвой, дорого обошедшиеся ему заграницей, создавая ему лучшую в его жизни роль топ-мена на подмостках реальности. Заставляя его ценить в сто карат каждое протекающее сквозь него мгновение. То есть то, что неумело и пыталась привить ему Кассандра ещё тогда, на небритой лавке, своими постоянными отсылками его от себя подальше, раз за разом всё более умело создавая для него все необходимые предпосылки. Плавно перетекшие заграницей в эту возможность. Быть другим, чем он был тогда. Выдавливая из него словесные останки его потрёпанной гениальности.

– Ну и что, долго мы так тупить будем? – усмехнулся Амелес, устав наблюдать повисшую над ними, как гильотина, тишину. И убирая из-под неё шею в высказывание.

– А чего ты хотел? – выскочил из Ганеши Аполлон, утопая в овациях! – Ароморфоз организма происходит лишь при систематическом спекулировании идеями. Пусть и в таком банальном, с виду, общении, как наше.

– Для своей пользы? – усмехнулся Амелес, включаясь в игру.

– Оперируя идеями для своей пользы, ты лишь невольно производишь изменения окружающей тебя среды, вызывая собственную идеоадаптацию к ним. Сам того, быть может, не желая. А может быть и – именно поэтому.

– А то и – вопреки! – усмехнулся Амелес.

– Изменяя одни отношения со средой на другие, более совершенные? – понимающе улыбнулась Сиринга.

– Более актуальные для тебя, душа моя, – улыбнулся ей Аполлон, присваивая её себе допущением в пределы своей сущности. Где вся его предыдущая жизнь – лишь последовательный ряд функций, которые последовательно его к ней, в итоге, и привели.

– А для меня? – усмехнулась Лето, жена Амелеса.

– Более эффективное использование доступных тебе сейчас вещей приведет лишь к расширению твоего ареала. Тогда как спекулирование абстрактными идеями при отсутствии вредных привычек, мешающих и замедляющих эволюцию человека, приводит к полному ароморфозу всего организма.

– Постепенно? – удивилась Ахлис.

– То постепенно, а то и – скачкообразно, – улыбнулся ей Аполлон. – Ведь чем глубже и самобытнее идеи, возникающие в твоей голове и речи, тем более быстрой и глубокой будет твоя трансформация в ангела.

– Так вот почему все так любят делиться своими соображениями, – усмехнулась Сиринга.

– И чем более они тайные от других – из боязни, что никто вас тут не поймёт, тем больше в них скрытого потенциала. Буквально открывающего вам глаза.

– Точнее, обучающего тебя ими пользоваться, – усмехнулся Амелес.

– Своей внезапностью и неожиданностью, – подтвердил Аполлон.

– А что это за… вредные привычки? – спросила Ахлис.

– Я уже начал думать, что ты спросишь за идеи, – разочарованно улыбнулся Аполлон. – Привычки всегда банальны: пить-курить, сутулиться и обжираться. И чем больший объем они занимают у тебя в голове, а точнее – в теле, чем они в тебе сильней, то есть – сильнее тебя, тем эффективнее они тормозят твое саморазвитие. Саморазвёрстку. Шквал огня!

– Пока ты окончательно не станешь полным тормозом, – усмехнулся Амелес.

– Тогда как вечерняя привычка рефлектировать над своими дневными мизансценами ведет к твоему внутреннему усложнению, заставляя тебя видеть окружающие явления более комплексно и взаимосвязано, расширяя твое недалёкое пока еще Видение. Твой горизонт. Тем более что теперь ты Всегда начнёшь смотреть на себя со стороны вечернего пересмотра своих проступков. Осознавая, что вечером станешь со-радоваться или же упрекать себя в совершаемом сейчас проступке. А значит, осознавая это прямо сейчас, станешь тут же прекращать его совершать. Чтобы не быть снова упрекаем собой же вечером. То есть это научит тебя, глядя на себя со стороны, более комплексно, итогово, тут же замечать свои ошибки. Делая их неповторимыми!

– Я бы сказала, уникальными, – улыбнулась Лето.

– То есть – историческими. А не истерическими, как мы привыкли. Оставив их для себя в глубоком прошлом и никогда уже не повторяя. Став неповторимым!