Маятник

Между тем Черняк нашел интересную свидетельницу. Её была кухарка Рахиль Чеснова, готовившая для Беккеров. Она жила в этом же дворе, правда, по другой лестнице, арендуя маленькую тёмную комнатёнку на последнем этаже. Это была молодая ещё женщина, черноволосая и востроглазая, быстрая в движениях и острая на язык. Отвечая на вопросы Черняка, она металась по просторной кухне, где у нее в чугунках и кастрюлях что-то булькало, шкварчало, дымило. То и дело забегал на кухню кто-нибудь из детей, которых у нее оказалось трое, дергал мамашу за подол и получал то кусочек французской булочки, то яблоко, то чернослив.

– Да, я знала Саррочку, она была хорошая девочка, рассудительная, скромная, никогда ничего дурного за ней не замечалось. И при том совершенное дитя! – рассказывала сыщику Чеснова, – Тут соседский Колька канарейку на блошином рынке купил, так она эту канарейку из ложки поила. А как семейство их в Сестрорецк перебралось, она каждый день за кушаньями приходила. Я, знаете, живу тем, что людей кормлю: сейчас вот большой ремонт в бельэтаже рязанская артель ведёт, я всех и обслуживаю, девять душ. Так что и десятого человека накормить для меня не проблема. Саррочка как зайдет, бывало, так и примется рассказывать мне про свое житьё-бытьё. Да и то сказать – без родной матери растёт… росла, то есть… а с мачехой-то не ахти как ребёнку сладко. Сам-то Беккер, хоть и добрый человек, а одно слово – рохля, подхалим, все лакейничал перед хозяином. Саррочка мне жаловалась, что Миронович ей всё рассказывал о своих любовницах, да о том, что он со своей женой не живет и что у него несколько любовниц. Разбойник, говорит, ненавижу его.

– За что она его ненавидела? – поинтересовался Черняк.

– Про то не сказывала, врать не буду. Он хотел, чтоб Саррочка в кассе жила, а она говорит… говорила, то есть… что ей даже жалованья не надо – лишь бы не оставаться в кассе. Только из-за старика-отца и работала. Лучше бы, говорит, в Сестрорецк уехать или даже целый день сидеть и работать, скажем, швеёй, чем жить в кассе ссуд.

– А в день убийства Сарра тоже сюда заходила?

– Да, ненадолго. Нарядная такая была! Платьице на ней праздничное, сапожки. Только грустная что-то очень была, говорит, тоска заела.

– А отчего тоска, не объяснила?

– Нет, не объяснила. Мне сказала, что и сама не понимает. Может, просто чувствовала свою близкую кончину? Ох-хо-хо… Сказала, накануне просила отца, когда он в Сестрорецк собирался, чтоб отвез ее туда, а он ей так ответил, что она и повторить не решилась.

– А потом?

– А что потом – ничего. Простилась и ушла.

– А о предстоящем вечере ничего не говорила?

– Нет, не говорила.

– А Мироновича вы вчера видели?

– Нет, во дворе с ним не сталкивалась, а в окно мне смотреть недосуг – видите же, какая у меня круговерть!

– Вот что, Рахиль, всё, что Вы говорите весьма важно. Вас пригласит к себе господин прокурорский следователь и Вы ему всё расскажите, вот как мне сейчас.

– Когда же это будет? – поинтересовалась Чеснова.

– К Вам явится квартальный, либо его помощник и сообщит о дне и часе допроса, скажет куда явиться и кого найти – одним словом, всё объяснит. Ваша задача всё правильно выполнить и повторить этот рассказа.

– Мы люди маленькие, закону не перечим, коли надо, так явимся и повторим.

Спускаясь по черной, пропахшей кислыми щами лестнице, Черняк представил себе, как вот точно так же вчера шла по этой лестнице Сарра Беккер – маленькая еврейская девочка, у которой сердце сжималось от необъяснимой тоски. Может, и в самом деле человеку дано почувствовать свою близкую смерть? А может, она всем нутром чувствовала угрозу, исходящую от хозяина? Черняк был очень рад тому обстоятельству, что появился важный свидетель и что именно ему, Викентию Черняку, довелось его отыскать.

3

Между тем важнейшим моментом расследования была проверка alibi хозяина ссудной кассы. Следователь Сакс отрядил на это дело Гаевского с Ивановым. Те взяли извозчика, на котором и проехали весь путь из кассы на Невском до дома номер 4 по Болотной улице, где квартировал Миронович. Вообще в Петербурге Болотных улиц было пять, а кроме них также два Болотных переулка и даже Болотный проток; Миронович жил на Болотной, расположенной в Московский части, в тихом питерском районе, известном под названием Коломна. Чистое время езды до его дома составило 23 минуты, правда, как рассказывал Миронович, он не сразу поехал домой, а какое-то время провёл на Невском проспекте, разговаривая со знакомыми. Стало быть на эти 23 минуты следовало накинуть еще сколько-то.

– Надо будет знакомцев Мироновича отыскать и порасспросить, долго ли они языки на Невском чесали, – заметил Гаевский, отпустив извозчика.

– А я о другом подумал, – ответил Иванов, – Видишь, подъезд к дому очень неудобен. Надо бы на конке проехать.

– Извозчик всегда быстрее конки.

– Ну да, ну да, – покивал Иванов, – только русские не зря говорят: прямо короче, а в обход быстрее. Так что обратную дорогу проделаем на конке.

На Болотной Миронович жил в большом доходном доме, занимая просторную квартиру во втором этаже по парадной лестнице. Осмотрев дом снаружи, сыщики отправились за квартальным надзирателем и сначала порасспросили его о Мироновиче. Квартальный ничего толком сказать о ростовщике не смог, что само по себе было и неплохо; с его слов стало ясно, что Миронович не напивался, не буянил, никогда не шумел, столкновений с полицейской властью не имел.

Затем, в сопровождении квартального сыщики направились в квартиру ростовщика.

Как оказалось, вместе с ним проживала мещанка Мария Фадеевна Фёдорова и двое их детей. По всему было видно, что в доме царит достаток и жизнь в нём течет сытая и упорядоченная. Мария Фадеевна была ещё молодой и притом весьма привлекательной женщиной, о таких говорят – «бабёнка в соку» – она была пышнотела, румяна, имела прекрасную кожу. По-видимому, её нисколько не тяготило положение неофициальной жены, она выглядела и вела себя как настоящая купеческая жена. Пригласив визитёров из полиции к столу в большой зале, она кликнула прислугу, девочку Машу:

– Сбегай в дворницкую за самоваром. И Надежде скажи, пусть сладости несёт: пастилу, зефир, пряники, господа чай будут пить!

Маша, нескладный подросток с лицом сплошь усеянном конопушками, со всех ног помчалась исполнять приказание, и через пару минут самовар уже дымил на столе, уставленном раной снедью.

– Угощайтесь, господа, у нас чай особенный, с липовым цветом. А вот и варенья накладывайте: брусничное, малиновой, вишня, – хозяйка услужливо подвигала к гостям узорные стеклянные вазочки, – Хотя, что же это я? Сейчас по рюмашечке коньяку сделаем, а ежели господа не откажутся, то можно и по две!

– Нет-нет, мы коньяку не будем, – моментально отозвался Гаевский, – у господина Иванова изъязвления желудка, а у меня полипы на гортани… но вот господину квартальному надзирателю, пожалуй, рюмашечку можно.

Квартальный, явно смущенный тем обстоятельством, что сыщики отказались выпить, тоже принялся отнекиваться, но Гаевский его остановил:

– Ты не артачься, выпей. Мы с господином Ивановым в окно будем смотреть, скажем, что ничего не видели.

Квартальный явно не понимал манеры Гаевского шутить с серьезным лицом и потому терялся.

– Да я уж знаю-знаю вашу службу полицейскую. – с улыбкой отозвалась Фёдорова, – Мой Иван Иваныч тоже в полиции послужил изрядно. Неплохое место. Впрочем, человеку с головой везде будет тепло, правда ведь? А коньяк, кстати, очень хорош, Иван Иванович в нём толк знает…

На столе появился хрустальный графин с полуштофом жидкости чайного цвета.

– А в каком чине ваш муж вышел в отставку? – поинтересовался Иванов.

– Ой, этого я вам точно не скажу. Но форма ему оченно даже шла к лицу. Вы его видали? Он собой мужчина представительный. – женщина говорила охотно, как человек, нашедший, наконец, благодарного слушателя.

– Хороша у вас квартира, Мария Фадеевна, – начал издалека Гаевский, – А сколько платите?

– Пятьдесят пять рублёв и за полгода вперёд, тогда домовладелец даёт хорошую скидку, – отозвалась Фёдорова, – Мы с Иван Иванычем живём на этой квартире всего-то год с небольшим, а до этого жили на Невском, там сейчас касса ссуд. Это вообще-то было моё помещение, батюшкино наследство, но Иван Иваныч говорит, давай откроем ссудную кассу, место проходное, Невский проспект, вокзал неподалёку, публика богатая ходит… Что ж, вот и открыл. А и то сказать – предприятие доходное, надёжное! Не прогадали!

– Хороший доход даёт касса? – подкинул новый вопрос Гаевский.

– Да, хороший. Нам на жизнь хватает. Не бедствуем.

Сказанное было правдой. Во всем облике этой квартиры, с ее парчовыми гардинами, хрусталём в полированной горке, зеркалах в оконных проёмах, столовом серебре, с которого хозяйка потчевала гостей, ощущались сытость и полное довольство жизнью.

– А что, касса требовала много сил? – не унимался Гаевский.

– Как и всякое серьёзное дело. Сначала сами вертелись, потом Иван Иваныч нанял приказчика, и стало полегче. Но все равно он целыми днями там пропадал. Уедет, бывало часов в полдевятого утра, а приедет – уж ночь на дворе, часов в 10, а то и 11 вечера.

– А вчера он во сколько вернулся?

– Да так же, в 10 с хвостиком. Мы уже отужинали. Я Машку за самоваром в дворницкую послала. Он переоделся в халат, обувь переменил и вышел к столу. Я еще чуток с ним посидела, да и спать пошла, а он тут еще оставался, чай пил, с Машкой разговаривал.

– Вы уж меня извините, Мария Фадеевна, что в душу лезу, – с улыбкой проговорил Гаевский, – но раз уж заговорили об Иване Ивановиче, так скажите: он с прислугой добрый человек? не обижает домашних-то?

– Не-ет, не обижает. Не та у него натура. Строг, конечно, требует чтоб лишних свечек не жгли, да хозяйство чтоб разумно велось – так на то ж он и хозяин дома! А детям и гостинцев всегда привезет, и меня не забудет. Слова плохого о нём никто не скажет.