Сын Духа Святого

– Гони рубль! – бросил он мне, бесцеремонно толкнув меня кулаком в бок.

Этот толчок явился той самой искрой, которая взорвала скопившийся в моей душе порох.

– Пошел ты! – злобно огрызнулся я.

Сморкачев оторопел.

– Чего?

– Чего слышал!

Лицо Сморкачева вытянулось в недоумении. Он обвел глазами остальных, как бы спрашивая у них, что ему следует делать.

– Да отстань ты от него, – сказал кто-то. – Мальчик скучает по маме.

Раздался смех, заставивший меня покраснеть. Быть объектом насмешек всегда неприятно.

Сморкачев пожал плечами, окинул меня недобрым взглядом и отошел.

Водка была куплена, тайком принесена в вагон и украдкой выпита. Сморкачева развезло.

– А что это у нас там за деятель едет на верхней полке? – раздался его ироничный возглас. – Эй, ты, спускайся, поговорим.

Чувствуя, что назревает открытый конфликт, и желая его избежать, я промолчал. Авось, все утихнет само собой. Но не тут-то было. Мое молчание только еще больше раззадорило Сморкачева. Он поднялся и приблизил ко мне свое лицо. Меня обдало жутким перегаром, и я непроизвольно сморщился.

– Он мной брезгует, – усмехнулся Сморкачев, оглянувшись по сторонам, и снова посмотрел на меня. – Ты, что, думаешь, я тебя уговаривать буду? Тебе же сказано, слезай.

– Отвали! – сквозь зубы процедил я.

Брови Сморкачева картинно взметнулись вверх.

– Ты смотри, какой смелый! – с издевкой воскликнул он, обращаясь к приятелям.

Те тупо ухмыльнулись.

– Крутой малый, – развязно вставил один из них.

Сморкачев, ни слова больше не говоря, иронично вздохнул, поцокал языком, затем схватил меня правой рукой за шкирку, резко дернул на себя, и я слетел с полки, больно ударившись о стол. Раздался язвительный смех.

Не помня себя от ярости, я схватил пустую бутылку из-под водки, которая стояла на полу, и швырнул ее в Сморкачева. Тот увернулся, и бутылка угодила в окно. Раздался звон разбитого стекла, во все стороны полетели осколки, и в окне зазияла внушительная дыра. Возле нас тут же собралась толпа.

– А ну, разойдись! Разойдись! – послышался зычный голос майора.

Это был высокий, худощавый мужчина средних лет с намечавшейся проседью в висках, с сильно вытянутым подбородком и жестким, суровым, свойственным любому военному, взглядом. Собравшиеся послушно расступились. Майор подошел к нам, посмотрел на разбитое окно и грозно спросил:

– Кто это сделал?

Сморкачев опустил голову и молчал. Все вокруг тоже молчали. Я поднялся с пола и сказал:

– Я.

Майор оценивающе посмотрел на меня.

– Но я только защищался, – оправдываясь, добавил я.

– От кого ты защищался? – спросил он.

Я показал рукой на Сморкачева и рассказал майору все то, что между нами произошло. Как Сморкачев с приятелями решили выпить, как я отказался присоединиться к ним, и как они стали мне за это мстить.

Пока я все это рассказывал, мой взгляд несколько раз падал на стоявших вокруг ребят. Они почему-то смотрели на меня с осуждением.

– Та-а-ак, – угрожающе протянул майор. – Я предупреждал, что за распитие спиртного буду наказывать?

Сморкачев и его приятели по-прежнему молчали.

– Пять нарядов вне очереди каждому, – рявкнул майор. – Отработаете по прибытии в часть.

После этого он снова посмотрел на меня. Но в его взгляде я не заметил ни оправдания, ни одобрения.

– А тебе, – сказал он, – придется заплатить за разбитое стекло. Следуй за мной к начальнику поезда.

Я покорно пошел за ним. В штабном вагоне на меня составили протокол, выписали штраф, который я тут же оплатил, после чего у меня вообще не осталось денег.

Когда мы с майором вернулись обратно, я, проходя по вагону, ловил на себе недружелюбные взгляды. Очевидно, мои будущие сослуживцы считали виноватым во всей этой истории именно меня. И я не мог понять, почему? Ведь я – лицо пострадавшее. Я ни к кому не лез. Это ко мне лезли. Я только себя защищал.

Как мне было ни тяжело ощущать витавшую в воздухе враждебность, я не стал никому ничего объяснять. «С какой это стати я должен перед всеми оправдываться? – думал я. – Пусть думают обо мне все, что хотят! Плевать я на всех хотел!».

Оставшаяся часть пути прошла спокойно. Ко мне больше никто не приставал. Правда, со мной никто и не разговаривал. Меня откровенно сторонились, и я оказался словно изолированным в пустоте.

В последующем я не раз вспоминал этот эпизод. Я прокручивал его в памяти от начала и до конца, пытаясь понять, почему после этой склоки все стали вдруг относиться ко мне с таким пренебрежением? Даже майор отводил от меня глаза. Я считал это несправедливым. Мне было обидно. Мне казалось, что такого откровенного бойкота заслуживал не я, а Сморкачев. Но, тем не менее, все почему-то обрушились именно на меня. Меня сжигало чувство горечи. Я замкнулся, ни с кем не общался, и в результате, в скором времени, снова стал чувствовать себя изгоем. Так же, как и в школе.

Но так ли уж несправедливы были по отношению ко мне?

Прокрутим этот эпизод еще раз. С чего все началось? С банального тычка в бок: «Гони рубль!». Но разве этот тычок был сильным? Разве тон Сморкачева был оскорбительным? Он был непринужденным, даже дружеским. Но я был так угнетен разлукой с домом, что любое обращение к себе воспринимал в штыки. Может, Сморкачев просто хотел помочь мне расслабиться, а я на него: «Пошел ты!». Тут не только он, тут любой обидится.

Переходим к тому, что последовало дальше. Я разбил окно. Подошел майор. Спросил, кто это сделал. Как вел себя Сморкачев? Он стоял и молчал. Он не сказал, что это моих рук дело. Он стоял и молчал! И все остальные тоже стояли и молчали! Никто не указал на меня, хотя все видели, что окно разбил именно я. А что я? Я начал показывать пальцем на каждого из них. Мол, они виноваты; напились водки и дебоширят.

Да, теперь-то я понимаю, что действительно повел себя неправильно, и что в глазах остальных ребят смотрелся довольно неприятно. И, как ни горько это признавать, невзлюбили меня, действительно, справедливо.

После той стычки в поезде Сморкачев обозлился на меня не на шутку. Он не упускал ни одной возможности каким-то образом кольнуть меня или задеть. Наши с ним перепалки стали регулярными. Временами доходило и до рукопашной, успех в которой неизменно сопутствовал ему. Заступаться за меня никто не хотел. И мне ничего не оставалось, как мучиться в бессильной злобе.

Что и говорить, каждый день в армии стал для меня сродни аду. Но конфликты со Сморкачевым были не единственным, что служило этому виной. Мой душевный гнет усиливала и окружающая обстановка в целом.

Мне совершенно претила военная дисциплина, где я был обязан лишь тупо выполнять приказы командира, без малейшего права что-либо возразить. Мне была ненавистна казарма, в которой все было открыто, и негде было спрятаться от чужих глаз. Я ощущал дискомфорт от строгого следования установленному распорядку: просыпаться и засыпать в одно и то же время, строем ходить на обед, в баню, на занятия, еще куда, и тому подобное. И что совершенно меня убивало, так это физические нагрузки. Строевая ходьба, кроссы, упражнения на перекладине изматывали меня до крайности и выжимали до последней капли все мои силы.

Как-то раз, когда я проходил мимо штабного корпуса, меня подозвал к себе командир нашей части полковник Борисов. Это был уже достаточно пожилой, грузный мужчина с заметно выпирающим животом, с широким, чуть сплюснутым, носом и вечно лоснящимся, изъеденным оспинами, лицом. Он всегда держал себя жестко, решительно и властно, как, собственно, и подобает военному командиру. В части его все боялись.

– Зайди ко мне, – скомандовал он.