Пиковая дама сузит глазки

Троица приблизилась к Перевалову вплотную, обдала сложным амбре пива, курева и жевательной резинки.

«Так что ты сказал?» – спросил битюг с ветровкой на руке.

«Товар отдайте…» – почти прошептал Перевалов.

«Ничего ты, однако, не усек», – осуждающе покачал головой бандит с ветровкой.

«Еще и оскорбляет», – вставил белобрысый.

«Вот именно! – согласился битюг с ветровкой и вздохнул: – Придется поставить на вид».

Он вдруг резко и коротко замахнулся, и Перевалов непроизвольно отшатнулся.

«Не боись, бить не буду, – успокоил битюг. – Зачем нам „разбойное нападение“, „тяжкие телесные“ и прочее. Ты сам сейчас упадешь. Запнешься и упадешь…»

И в то же мгновение, почувствовав мощный, словно на бревно со всего маху напоролся, толчок в грудь, Перевалов отлетел в глубину палатки и рухнул на мешки и коробки с товаром.

Он хотел вскочить и не смог: в груди сперло так, что ни охнуть, ни вздохнуть.

Троица между тем принялась деловито крушить палатку. В Перевалова полетели сорванные с крючков на ее стенах вещи, обувь. Потом обрушился на его голову – едва успел прикрыть ее руками – раскладной столик-прилавок. В довершение выродки свалили палатку, которая погребла несчастного Перевалова могильным курганом.

Когда Николай Федорович наконец выкарабкался наружу, глазам его предстало печальное зрелище. Варварам этим показалось мало просто раскидать вещи; они еще и в грязи их вываляли, ногами со злорадным остервенением на них потоптались.

Перевалов беспомощно озирался, торча, как печная труба на погорелище, ловя на себе удивленные взгляды проходящих мимо покупателей. Его душили бессильные слезы. Убивал не только учиненный мерзавцами погром. Не менее обидно было и то, что никто вокруг пальцем не шевельнул пресечь, остановить распоясавшихся рэкетиров, придти к нему, их торговому сотоварищу на помощь. Наоборот, еще и соли на рану соседи его насыпали, напомнив, что они предупреждали – не связывайся, не лезь на рожон, уступи, смирись, делай, как все, и спи спокойно.

Вернувшийся после обеда приятель, увидев погром, долго молчал, выковыривая из грязи то одну вещь, то другую, наконец сказал: «Я, Федорыч, конечно, тоже виноват, что запамятовал предупредить тебя насчет этих ребят – у них как раз по пятницам обход, но и ты хорош… Чего было в пузырь-то лезть, на дурацкий принцип идти. Не видишь, что ли, что вокруг творится, в какое время живем? Соображать надо!..»

Приятель все же оказался человеком благородным и возмещения убытков от Перевалова не потребовал, но точку в его торговой карьере поставил.

13

Беда, говорят, не приходит одна. Отвори ей ворота – въедет во двор целым составом.

Не успел Перевалов от рэкетиров очухаться, как новое ЧП. Не с ним, правда, с супругой, возжелавшей быстро и бесхлопотно обогатиться.

Финансовая компания с красивым названием «Лазурит», куда жена Перевалова вложила свои не ахти какие средства, в одночасье лопнула и бесследно исчезла с горизонта. Еще вчера исправно функционировала, принимала деньги от клиентов (выдавать, однако, проценты уже не выдавала, повесив объявление, что просит не беспокоиться, что де скоро выдача возобновится), а сегодня – как и не было никогда на свете этой конторы: офис пуст, даже кнопки канцелярской в нем не сыскать, безлюден, по комнатам ветер гуляет-насмехается, мол, нате вам, выкусите! Не знали разве, что жадность фрайеров губит?…

И заметались бедные вкладчики, как в мышеловке. Обман, закричали, караул! Ограбили, запричитали, без ножа зарезали! Держите их, ловите!..

Кого? Где? Кому ловить-то? Кого винить в собственной глупости и ротозействе? Сами же доверили козлам-мошенникам свою капусту. Ни козлов вот теперь, ни капусты…

Но безутешны были те, чьими скромными сбережениями строилась внезапно обрушившаяся пирамида. Почему их вовремя не предупредили, не удержали от опрометчивого шага (удержишь, пожалуй, если рвались, как форвард на забивание решающего гола!), не подстелили соломки, наконец?..

И вот уже новая организация из горя этого выклюнулась под названием «Общество обманутых вкладчиков». «Лазурит» ведь не один такой был и не один он в нужное для его владельцев время лопнул. Так что сам Бог велел обманутым вкладчикам объединяться, чтобы коллективно мстить за свои обиды, а, главное, за неимением сбежавших ответчиков, найти, с кого спрос учинить.

Да и искать-то особо не надо. Не на необитаемом острове ведь живут – в государстве. С него и спрос! Пусть расплачивается за чужие грехи. Жираф большой – с него не убудет…

Оправившись от удара, супруга Перевалова активно включилась в борьбу за честь и достоинство обманутых вкладчиков и по вечерам надоедала Николаю Федоровичу с эмоциональными, в картинах и подробностях, рассказами о происходящих в их «Обществе» процессах.

Впрочем, эти «процессы» Перевалов и сам имел возможность лицезреть, когда однажды, поддавшись уговорам жены, посетил очередное собрание «Общества».

Люди толклись здесь в основном в возрасте. Гвалт и ор в одном из пустующих помещений бывшего «Лазурита» стоял, как на стадионе во время важного матча любимой команды. Только что разве не свистели, сунув пальцы в рот. Возбужденные вкладчики были настроены воинственно. Слышались проклятья в адрес руководителей всех рангов: от столичных до местных. Виноваты были все. Однако в огород «Лазурита», к удивлению Перевалова, камня почему-то никто не бросил. Словно боялись: вдруг хозяева его также, как и пропали, нежданно-негаданно объявятся и покарают тех, кто против вякал – не отдадут взад денежки.

Напряжение росло. Уже предлагали составить грозную телеграмму с последним «китайским» предупреждением главе государства, допускающим «пирамидальные» безобразия и плохо обеспечивающим конституционные гарантии. Уже слышались призывы идти на столицу маршем пустых кошельков и, объединившись с обманутыми вкладчиками всей страны, биться лбами о мостовую перед домом правительства до тех пор, пока не вернут им все деньги с обещанными супер-процентами…

Все это напоминало Перевалову революционный митинг и казалось, что вот-вот, когда народ дойдет до точки кипения, начнется раздача оружия и патронов. Николай Федорович инстинктивно оглянулся, ища глазами выход, но за пугающим отсверком горящих нездоровым огнем взоров не смог его разглядеть.

«…Мы образуем партию, станем реальной политической силой и тогда заставим с собой считаться, вытряхнем с кого надо не только свои кровные, но и сами сделаем их историческими лишенцами…» – услышал вдруг Перевалов перекрывающий гул и гомон знакомый голос.

Он вытянул шею и не поверил глазам: это был он, бывший парторг, бывший кандидат в депутаты, а теперь, значит, предводитель обманутых вкладчиков, которых он по привычке и неуемному политическому зуду сколачивает не то в партию, не то в секту. Безумный фанатичный огонь во взорах многих здесь присутствующих давал больше оснований предположить последнее. Хотя, честно говоря, особой разницы между тем и другим Перевалов в последнее время иной раз и не замечал.

Он частенько видел представителей различных политических группировок то по телевизору, витийствующих на всяких ток-шоу, то на митингах, то в пикетах у чиновных подъездов. Но где был результат их бурной деятельности? И те, и другие, и десятые, бия себя в грудь, клялись на чужой крови, что улучшат, обеспечат, приведут столбовой дорогой в рай, сделают счастливыми. На самом же деле только вгоняли в транс, доводили почти до сумасшедствия и без того всегда нервно-возбужденную, слабую на всякий массовый гипноз и психоз толпу. И еще больше обездоливали – не материально, так морально и духовно.

Да и как иначе, если поводырями и гуру были перевертыши вроде их бывшего парторга, готовых поменять партбилет хоть на крест, хоть на бубен шамана, лишь бы успеть поиметь свою корысть.

А то, что парторг и на сей раз оказался в нужном для себя месте и в нужное время, невольно подтвердила супруга Перевалова, проговорившись, что главное для их «Общества» сейчас – решить проблему брошенного «Лазуритом» впопыхах помещения.

Недвижимость эта имела немалую цену, и куском была лакомым. А если бывших вкладчиков еще и в партию преобразовать, и брать, как полагается, членские взносы, да, помимо того, привлечь под партийные знамена нужных людей при хороших возможностях, то тем паче было за что бороться вождям «обманутых».

А Перевалову после того собрания подумалось, что, наверное, все они, рядовые граждане своей страны, сегодня – «обманутые вкладчики»: свои силы, умение, талант, старания, душу вкладывали в одно, а подсовывают им взамен совсем другое. В который уже раз в их истории подменили им икону и заставляют молиться совсем не на то, что действительно свято.

Но это бы еще полбеды. В конце концов по-настоящему ценен и свят не тот храм, внутри которого находятся они и который то рушат, то жгут, то воскрешают из злого пепла под покаянные речи, а тот храм, который внутри них самих. Но ведь и до этого храма добираются, подтачивать и расшатывать пытаются…

«Общество обманутых вкладчиков» телепалось еще довольно долго, обрастая скандалами, склоками, судебными тяжбами. В чью собственность перешло помещение «Лазурита» – понять было трудно. Арендовали его теперь многочисленные фирмы и фирмочки. Вкладчикам же, естественно, никто никаких денег так и не вернул. Даже без всяких процентов. Да еще и инфляция и без того небогатые эти деньжонки основательно подсушила.

Зато бывший парторг в любом случае в накладе не остался. Опираясь на плечи вкладчиков, он после очередных выборов занял кресло депутата областного законодательного собрания. О вкладчиках тут же забыл – не до них государственному человеку, который теперь мыслил другими масштабами, то есть «в общем и целом» и участвовал в коллективных родах законов.

Супруга Перевалова дорогу в «Общество», слава Богу, довольно быстро забыла. И не то чтобы прозрела и рукой махнула на потерянные по собственной глупости деньги, а просто жизнь теперь ставила супругов Переваловых перед куда более трудными и тяжелыми вопросами…

14

Пока Перевалов взращивал огород, пытался торговать, какие-то другие источники дохода искал, а жена его ждала золотого дождя у подножья иллюзорной пирамиды, очень стремительно подрастали их дети. И создавали новые проблемы.

Дети у Переваловых были погодками, но уравновешенный и рассудительный старший сын рядом с младшей сестренкой смотрелся мудрым старичком. Он все что-то мастерил, паял, ковырялся с радиодеталями, чертил схемы, выказывая явно отцовские гены, и Перевалов втайне гордился им. Дочь же была милой егозой, больше маминого, чем папиного темперамента, хотя как ласковое теля успешно сосало обоих родителей. Хотя нельзя сказать, что Перевалов кого-то из детей выделял и баловал. Каждый получал свою долю отцовского тепла и заботы.

И все было б хорошо в этой рядовой нормальной семье, не жировавшей, но по меркам своего общества жившей в приличном достатке, до тех пор, пока глава семьи твердо стоял на ногах, занимался своим делом-кормильцем и был спокоен за завтрашний день. Выбили его из этой колеи – опасно накренилось и закачалось все семейное гнездо.

И на детях это как-то сильнее всего аукнулось. Не в том смысле, что, недоедаючи с голоду они стали пухнуть. Стол семейный и правда заметно похудел, но не в том была печаль.

Когда-то, во времена детства и юности Перевалова, все были равны. Так, по крайней мере, им внушали и следили, чтобы никто не высовывался, не выламывался из общего строя и поперед него не забегал. Вряд ли это можно было назвать настоящим равенством. Разве что форма у всех – сизовато-серые гимнастерки, заправленные под широкий, со сверкающей желтой латунной бляхой, ремень, и такие же брюки – были одинаковые. Но и то не у всех. Сын директора завода Арнольдик, к примеру, носил не гимнастерку, а такого же цвета кителек (существовал и такой вариант школьной формы, который большинству был просто не по карману). Кителек придавал Арнольдику более внушительный, даже какой-то начальственный вид. И этим костюмчиком своим, и высокомерием, и тем, что с вызывающим чавканьем лопал свои бутерброды с диковинной для остальных копченой колбасой, запивая их настоящим черным кофе из расписного термоса и заедая на десерт краснобоким апортом, Арнольдик постоянно выламывался из общего ряда. Учителям то и дело приходилось за это пенять директорскому сынку, «впихивать» его обратно, чтобы не смущал, не нервировал остальную, воспитанную на картошке, школьную публику. По-своему, воспитывали Арнольдика и одноклассники. Но возможностей тут было меньше. Не удавалось его как следует отвалтузить на вольном, уличном просторе, чтобы не зазнавался. К концу занятий к школьному подъезду подкатывала директорская легковушка, шофер почтительно распахивал дверцу, и Арнольдик, показав всем на прощанье злорадно язык, нырял в автомобильное нутро.

С Арнольдиком, кстати, позже, классе в седьмом, когда не стало этих дурацких полувоенных форм, они неплохо сошлись, бегали частенько к нему домой, слушали магнитофонные записи (у него у единственного в школе было это чудо тогдашней техники), налегали на бутерброды, которые делала им его мать.

И детство, и юность вспоминая, приходил Перевалов к выводу, что расслоение было, видимо, во все времена – не могли люди жить все одинаково, но при всем при том, это расслоение так не бросалось в глаза, не подчеркивалось самодовольно, как сейчас, а его, наоборот, пытались приглушить, сгладить, хотя, быть может, лучше бы больше усилий прилагали, чтобы его было как можно меньше. При общем, весьма не зажиточном существовании бедность вовсе не считалась пороком. Скорее – печатью нормального обывания большей части тогдашнего населения.

И как все резко смешалось сейчас!..

Бедность стала пороком. И очень даже большим. Это подчеркивалось везде и всюду. И в газетных статьях, с восторгом расписывающих блестящие финансовые успехи новоиспеченных нуворишей. И в телепередачах, представляющих этих кузнецов золотого тельца как героев современности, гордость и надежду нации, хотя еще недавно их заслуги смело можно было определять как уголовные деяния под названием «спекуляция в особо «крупных размерах» или «афера», или еще нечто в этом же роде. И в различных телеиграх и телевикторинах, призывавших стать миллионером, разжигавших алчность. И, конечно же, в рекламе, на каждом шагу напоминавшей, что человек без денег – нехороший человек.