Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург

Словно вчерашний день, разбитые дороги у Коврова, хозяин со слугами, умершие от голода дети, – все было в другой стране.

К Кремлю шёл то Большой Печерской, то улицей Минина, вспоминая город, радуясь ему и огорчаясь, как за старинными деревянными фасадами с резными карнизами, целыми резными панно над окнами, за каменными особняками в кружевах лепнины, возвышаются многоэтажные дома, словно надсмотрщики, или встают рядом, разрушая умиротворяющую старину, как золотые коронки, нарядно вставленные между белыми зубами.

Азиатская улыбка улиц.

Туристические автобусы вдоль кирпичных стен и башен Нижегородского кремля. Памятник Чкалову на постаменте, а внизу – огромный волжский простор, с зелеными вытянутыми по течению островами, белыми корабликами. И какая-то непонятная гордость, что это – Родина.

Серое интересное здание в стиле конструктивизма в Кремле. Восемьсот лет назад на этом месте стоял белокаменный собор. Но через 150 лет его разрушили, потому что нужен был символ могущества независимому Нижегородскому княжеству. Величественный собор украшали, здесь молился Иван Грозный, похоронили национального героя Минина. Но через 300 лет царь за спасение России одарил нижегородцев новым собором, а старый разобрали, потому что заброшенный, грозил обрушением. Еще через двести лет император Николай очень полюбил Нижний, и из лучших чувств развалил прежний собор, чтобы поставить более красивый и нарядный. А серое здание ветшает…

Каждый раз надо, надо, надо, пожертвовать прошлым, собрать все силы, чтобы воплотить насущную идею. Ломать и строить. Не застраивать, а повторять одно и то же – ломать и строить. Какая чудовищная грустная сила.

Обедать пошел на Верхневолжскую набережную в ресторан «Минин и Пожарский». Так же как и раньше здесь уютно, вкусно, такие же предупредительные официанты, как и тогда, несколько лет назад, когда мы объединились с Виталием, он купил мою маленькую компанию, я получил часть акций его большой, мы стали партнерами и благодаря его связям заключили крупный контракт с нижегородскими энергетиками. С него я достроил загородный дом и купил квартиру. Тогда я мотался из Москвы в Нижний чуть не каждые две недели, то сам за рулем, то с Сергеем. Выезжал в мороз, затемно. Оснеженные красные стены Кремля в желтом свете фонарей. Покрытые снегом остроконечные шапки башен. И темный, обдуваемый ветрами Чкалов на высоком постаменте в бледно-желтом рассветном небе, словно одинокая фигура в комнате с тусклой лампочкой.

А потом вспомнилось, как с Петром в Великом Новгороде ждали его жену, он тогда уже был женат и работал, а я студентом путешествовал на каникулах. Было так холодно, что мы переминались, схваченный морозом утоптанный снег буквально визжал под ботинками, а морозный воздух глотался как ледяная вода. В конце улицы стояла освещенная ярким зимним солнцем белоснежная одноглавая церковь Спаса Преображения. И от нее к нам по снежному тротуару шли парами и тройками молодые девушки, и их розовые от мороза лица в капюшонах, опушенных мехом, были поразительно все красивы. Было так хорошо, просто так стоять вместе и молчать. Так же хорошо, как сидеть теплым вечером на Верхневолжской набережной на скамье и с высокого берега смотреть как проплывает по темной Волге ярко освещённый многопалубный теплоход, а в воде косяком тропических рыб ему следуют отсветы огней.

Казань

С нижегородского нагорья узкая полоса дороги пошла вниз. Когда удавалось разогнаться, машину трясло на ухабах, после она вставала в очередь за виднеющейся впереди над крышами машин фурой.

День как березовая кора; солнечный, но тёмными пятнами находили тучи.

В лобовое стекло слепило солнце, в зеркале заднего вида перебегали шоссе призраки столбов.

Заправился под Нижним Новгородом. За кассой стояла такая женщина, что воспоминание о ней снова и снова оглаживало чресла.

Музыка бурлила юностью в груди, я ускорял и ускорял машину, обходя в несколько сильных гребков автомобили потока, и мчался по пустому шоссе.

С одной-двумя машинами мы соединялись в пары, в звенья и обгоняли попутные караваны, пропуская друг друга вперед, уступая место в колонне спрятаться от встречного автомобиля, и выходили на затяжные обгоны по встречной полосе. Кто-то отставал, кто-то уходил вперед, соединялись новые пары, мы неслись по трассе, тормозя перед полицейскими засадами, просвеченными сигнальным светом фар встречных автомашин, иногда вставая в длинные очереди вдоль сплошной линии разметки узкой полосы ремонта дороги.

В Чувашии появились радиопрограммы на нерусском языке, вскоре пошли названия населенных пунктов и рек на двух языках.

В Татарстане небо затянуло тучами. Застрекотал дождь. Под мостами вдруг на мгновение наступала тишина, вечерело, и снова светился пасмурный день и стрекотали капли миллионами насекомых крыл.

В Казань въезжал тоскливо, в заторе. Перед глазами транспарантом оранжевые немецкие буквы тыла фуры транснациональной корпорации. Дождь глухо чеканил на лобовом стекле прозрачные копейки, покрывал зрачок монетами, а через мгновение богатство смахивали щетки.

Навигатор в айфоне, как капризная барыня крепостного, посылал меня то навстречу одностороннему движению, то гнал в объезд по узеньким неровным улочкам, то загонял в глухую пробку, приводил к дорожным работам, перекрывшим улицу, пока я не взбунтовался и по карте не свернул под «кирпич» и не увидел гостиницу «Колви» – здание из красного кирпича.

Прогуливаясь, выяснил, что соседняя улица прооперирована до внутренностей теплоносных труб и под «кирпич» – единственный путь.

Погулял по Казанскому Кремлю с православным собором, светским дворцом и мусульманской мечетью, которые здесь соседствовали идеально, словно родные братья из древних сказок, у каждого из которых был свой особый талант.

С удовольствием поел в ресторане татарской кухни, пышном, как восточный дворец.

Снова пошёл бродить, удивляясь, отчего особенно привлекательными кажутся женщины в платках и длинных мусульманских одеждах, скрывающих фигуру.

Дождь усилился, я укрылся в здании железнодорожного вокзала. В главном зале на длинной скамье кричали и прыгали пятеро детей вкруг толстой мамаши. Её спокойное лицо, бесформенное тело, как мякиш хлеба, намокший в молоке, – неприятное воплощение материнства, – отвращали.

– Мама, держи, – молодой парень протянул ей билеты. Как штурмовая группа, где каждый знает свой маневр, без лишних слов и суеты, старшие взяли за руки маленьких, взрослые разобрали сумки и колонной вышли. Я посторонился к окну и видел, как старший сын брал по очереди на руки детей, целовал и поднимал на вытянутых руках с низкой платформы в тамбур электрички, после ставил сумки, и поддерживая снизу за руку, помог неожиданно проворно взбежать по двум ступеням матери. Двери захлопнулись, пробивая стекло стуком колес зеленая электричка набирала, завывая, ход, мы с матерью посмотрели друг другу в глаза, и я отвел к ее сыну, он шёл следом и махал рукой.

Чем не доволен? У меня самого трое ещё более шумных детей.

«Какой злой. Чем детишки мои ему не понравились? Шумят, безобразят, так ведь не куклы с выключателем».

Разве я не мечтал, чтоб после первой дочери родилось разом двое сыновей? Разве не молился всему, не клялся, не давал обеты, сжимая ладони между коленями в кабинете УЗИ, где живородный холм её живота просвечивали электронной лампой, разве не обрушилось счастьем известие о сыне и фантомная боль без второго?

«Есть такие, кто без детей хочет жить. Даже каплей не познав этой полной, подлинной жизни! Чем ему не угодили детишки; опрятно, чисто одеты, старший в институте в городе. Злой».

Разве я не рад большим русским семьям, или не нравится, что они не цифры в народонаселении, а живые люди?

«Маша, Маша, не толкай, он первый у окна сел… Садись рядом со мной. Хорошо Ванечку навестили, а в следующие он приедет, отец давно не видел, соскучился. Как все становятся похожи, вот приемыши Анюта и Андрей, не скажешь, что не наши, все в одну породу. Даже родной Боренька, если не знать, чужому лучше не родной, чем Андрюшенька».

Она права уже тем, что родила и растит шесть детей, когда ей следить за собой?

«Дети одеты-накормлены, в саду с ними занимаются, школьники в кружки ходят. Не богато, а на жизнь хватит, и от государства пособия, и отец работает. А вот не возьми из детдома Аню, а потом Андрюшу, тогда и Боря не родился. А чем ещё быть занятым? Как этот злой городской, деньги только видеть, не знать, что такое малыши? Чем растить деточек ничего лучше нет. А как не взять Андрюшу или Анечку. Придешь, они крохотки сидят, глазёнки большие и такие до боли серьезные, все понимают, деточки, знают, – их выбирают. Глазками голодными без матери-отца смотрят и ждут. Разве можно не взять? Да всех бы забрать, родненьких. Ох, Боженька, кто ж их оставляет, Боже ж ты мой?!!» – она прикрыла глаза в слезах, вспоминая лопоухого, рыжеволосого веснушчатого малыша, который сидел на пятках, на ковре в кубиках азбуки, и неотрывно, бесконечным взглядом смотрел на неё, когда она забирала Андрюшку. Как же болело сердце, как же не решилась она пригреть сироту. «Хоть прибрал бы кто его в семью. В казенном доме разве хорошо? – Мама, ты плачешь? Мама, мамочка, что случилось? – Хорошо, вспомнила больное», – Боря слез со скамьи и потянул к ней ладошки с растопыренными пальцами «мама, давай поцелю где болить», – «И я, и я, я в глазик», – сказала Аня, быстро перевернувшись на живот, спустив ноги в проход и ловя одной ножкой невидный пол. Поезд дёрнул, останавливаясь, и дочь, не удержавшись, хлопнулась на попу и заревела. Мама, блестя посеребренными глазами, посадила её на колени, и они успокаивались, целуя друг друга в лобик, чтоб быстрее прошло».

Вошел, шум детей в противоположность душевному уединению; поверхностное раздражение. Но вдумчиво; разумная приязнь к большой семье, уважение к родившей и воспитавшей шестерых. Однако искренняя брезгливость; как она опустошила свое лицо и тело равнодушно.

За окном номера в темноте огни. Шум работающих двигателей строительной техники, удары молотков. Поёт мулла. Из темноты сквозь грохот несется человеческий голос, словно зовет идти к людям.

Лежал в кровати и не мог заснуть, выжидал, когда на наживку голой кожи сядут надоедливые комары, с силой хлопал, удовлетворенно чувствуя погибший комочек под пальцами или разочарованно слыша, как удаляется комариный писк. Замирал и думал, прислушиваясь к нарастающему зудению, что уже завтра буду у отца в деревне, но главное, волновался от мыслей об удивительной усадьбе и представлял, как открою её людям, представлял, как тысячи туристов будут выходить из автобусов и гид в мегафон будет рассказывать обо мне, кто заново открыл её миру.

Усадьба

Проснулся к пяти утра. Туалет (сколько можно бурлить воду?! ), умывание (раскрыты ледяными брызгами глаза, ресницы от холода жмутся семейками, капли на лице), чай из пакетика (уф, горячий), фотоаппарат (стой, танец с огнем, пойман у бедра), асфальт (не надо гнать), земляная дорога (уже не торопишься? – ось оставить пара пустяков), это здесь! (колотит сердце – придёт или нет? – первое свидание), просека в лесу, слепленные в фундамент кирпичи (остатки ворот? Кучи мусора, ворота впереди!!! ); утро в горячке чувств, – больной с высокой температурой, – сознание твердеет, поднимается над жаром, ловит мгновение бытия и тает.

В аллее тополей, поросшей кустами, окопом тропа. Аллея как благополучный в прошлом, ныне опустившийся человек, (элегантный костюм кроил элитный портной, но пиджак уже засалено блестит на рукавах, протерт на локтях, перекошен штопкой, без пуговиц, брюки поросли бахромой). Из прохлады в жаркий свет поля высокой травы. Как в регулярном парке за ровной шпалерой стриженых кустов зонты гуляющих по дорожкам чеховских дам, над высокой травой белые купола борщевиков. Впереди, как подтопленный корабль, ныряет и вздымается в зелени дворянская усадьба. Из окон выплескиваются кусты, с ломаных стен стекают плющи.

Раздвигая траву с меня ростом, шёл вперед; стены углом на меня, словно корабельный нос, то погружались полностью, то всплывали на два дека, пока как выстрел не пробил аромат трав густой запах вони. Я прошёл ещё несколько шагов, отвёл рукой бьющий на сквозняке фонтан куста из угла бывшего подоконника, заглянул на земляной пол в битом камне, сверкнул осколок бутылочного стекла, как в лунном свете, словно яркая фраза с верой в лучшее, и погас в тени жизни. Зажав нос, я обернулся и побежал.

Накануне выжившей аллеей двухсотлетних сосен, скрипя снегом под скрип мачт, мы вышли в снежное поле, где на холме стоял обугленный трехэтажный дворец, с тремя колоннами между окнами до рыбьих костей прогоревшей крыши. Избиты белые колонны до запекшихся ран кирпичей.

– Папа, папа, а почему, а отчего, дома никого нет, почему крыши нет? Папа,а кто все это сломал, враги?

Село

После Ульяновска проехал по шоссе еще несколько десятков километров, потом свернул на пустую асфальтовую дорогу, с которой через несколько километров справа увидел село; тянулся застроенный зеленый длинный холм в одну улицу, словно мост между оврагами, после дорога сворачивала на круглый холм, весь покрытый усадьбами и кирпичными четырехэтажными домами, и спускалась книзу, где натекли окраины, как вода.

Неуклюже расцеловались с отцом, с его женой, пожали руки со сводным братом.

Посредине стола на кухне стояла бутылка водки, в тарелке штабель толстых и кротких соленых огурцов, рядом пирамида раскаленных ядер помидор, влажно светившихся, болотце маринованных грибов в хрустальной вазочке, просвеченной солнцем через щель занавесок, положившей ледяные осколки на синие и красные клетки клеёнки, на салатовых листах рассыпан розовый редис с белыми полюсами, чугунная сковорода с золотистым ворохом зажаренного щепками картофеля, на блюдце сало, нарезанное листами, с мясной алой каймой, в глиняной миске с низкими бортами, латке, как всегда звала ее моя бабушка, словно загорает на животе турист, раскинув руки и ноги, распластана курица в запеченном хрустящем панцире пупырчатой кожи, по соседству, в блестящей керамической рыбе под румяной растрескавшейся корой сметаны холмы куриных субпродуктов.

Ел с наслаждением. Брат подливал водку. Отец рассказывал, что послезавтра свадьба, женится племянник жены, его крестник, что перед моим приездом закончились дожди, что в совхозе платят мало, кое-кто работает на фермеров, но и у них деньги смешные, а работать от зари до зари, кто в администрации села работает, райцентр все-таки, хорошо платят на газоперекачивающей станции, многие подрабатывают отхожим промыслом, он, например, с бригадой дома строит и отделывает, – в год самое малое два заказа всегда есть, и всем конечно подспорье усадьбы, – есть, пить – все своё.

Как выпили бутылку, вошла жена отца, сказала, что если я не устал с дороги, надо навестить её мать, познакомиться. Отец с братом послушно встали, и я понял, что это некий ритуал, от которого не уйти.

Мы вошли во двор на соседней улице через калитку, пригнувшись под кроной груши.

Она встретила на пороге – низенькая, худенькая как девочка старушка, сгорбленная над палочкой, с круглыми и ясными глазами. Она ждала; был накрыт стол, лежали пирожки, огромная ватрушка, соленья, стояла бутылка зеленого самогона. Мы познакомились, она расспрашивала меня о семье, и неожиданно прямо спросила, не обижаюсь ли я на то, что отец уехал из Москвы, от меня, после развода с мамой обратно в село, женился здесь снова на её дочери. Я честно не обижался, да и бывал здесь каждое лето, в соседней деревне у дедушки с бабушкой. Она сказала не пустословно, а очень точно, что люди они были добрые и справедливые, если где какая неправда, завсегда стояли за правду. И этими словами она мне очень понравилось, не столько тем, что сказала хорошо о них, сколько тем, как точно выразила их сущность.