Темное Дело

Он снова готов к трудовому дню. Теперь можно перейти к завтраку.

Утренний кофе. Сколько людей возвращается к жизни после первого длинного глотка этого заморского, ароматного напитка. К той самой жизни, от которой вечером они с таким удовольствием забываются во сне. Так стоит ли начинать? Так стоит ли снова и снова повторять тот путь, что с неизбежностью приводит к непреодолимому желанию отрешиться, уйти в иной, идеальный мир, мир грез и мечтаний? Или может быть стоит что-то изменить в привычном течении дня? Освежить его некоторым поворотом, привнести в него нечто новое, душещипательное, некое сентиментальное происшествие или, может быть, этого делать не стоит? Гораздо спокойнее и привычнее совершать мелкие дела день ото дня, повторяя многократно пройденный путь, такой безопасный, такой проверенный, такой беспросветно серый, как монументальные творения перезрелой цивилизации.

Иван Моисеич облачил тело в поношенные костюмные брюки светло-коричневого цвета, белую рубашку с короткими рукавами, по причине летней, теплой погоды, взял портфель. Нечесаная жена в махровом халате пробрела мимо в ванную. Сонный взгляд. Дежурное – «Пока». Ответное – «До вечера».

Некормленая кошка проводила его злым глазом из под комода.

«Непременно сглазит» – отчего-то подумал Иван Моисеич.

* * *

«Дорогой друг, шлю тебе привет из далекого Уpюпинска, что, как ты знаешь, затерялся на безмерных просторах России. Я снова тут. Представляешь, через столько лет. Но уже без тебя. Помнишь, наше теплое студенческое лето? Тех коз, что паслись прямо под окнами? Когда это было?.. Представляешь, с тех пор тут ничего не изменилось. Столько лет прошло, а тут все по-прежнему, даже завидно. Время словно остановилось. Даже люди не постарели. Мой дядя уже успел жениться и развестись. Купить и продать машину. У него растёт большая лохматая собака неизвестной породы. У нее длинная лисья морда и лысый хвост. Масти она рыжей с черным. Очень умная. Все понимает и лает редко. Занимается, только когда под окнами проходит шантрапа с гитарами. Соседка у него красивая. Печет блины и меня приглашает. Не знаю идти или нет?.. Как думаешь? Вчера сходил на почту. Хотел выслать тебе воблы. Помнишь, как мы ее ели с пивом? Но мне сказали, что продукты не берут. От них тараканы. Поэтому не выслал. Извини. В общем, отдых протекает по плану. Ничего интересного. Живу скучно. Даже жалею, что приехал. Лучше бы остался в городе. Но, брат, понимаешь, хоть раз в сто лет родственников навещать нужно. Тяжелое, понимаешь, бремя. Хотя, первую неделю просто оглох от тишины и покоя. Но сейчас уже скучно и тянет домой. Сидеть тут еще неделю или нет, не знаю. Видимо, сбегу. Хотя, дядя на рыбалку тянет и охота обещает быть интересной.

У народа с работой здесь полный порядок. Все сидят все там же, все в том же издательстве. Жалеют, что я не пошел по их стопам, как ты, не стал журналистом. Повышений ни у кого предвидится. Зато нет конкуренции. Тут с этим делом вообще туго. Как в средневековой Японии людей можно называть не по имени, а по профессии. Каждого вида по одной штуке. И мой собрат, прокурорский следователь, сидит практически без дел. Преступность не берет за горло. Может перевестись к ним, пожить пару лет тихо? Жаль, что не уговорил тебя поехать со мной, как тогда, в молодости. Веселее бы было. А то в иной день и поговорить не с кем. Пожалуй, пойду к соседке на блины…

Вот, в принципе, и все. Написал тебе, и как-то еще один день прожил. Непривычно, знаешь ли, письма писать, даже здорово, особенно, если делать больше нечего.

Ну, все. До встречи в городе. Приеду, расскажу подробнее.

Твой друг,

Леша Наклейкин».

Иван Моисеич сложил письмо и сунул его в карман.

* * *

Иван Моисеич считался счастливым обладателем отдельного кабинета.

И хотя кабинет его был маленьким и скучным, зато он являлся настоящим отдельным рабоче-письменным тихо-уединенным уголком в гудящем бурляще-гоготящем и рокотящем водовороте журнально-газетного издательского комплекса.

Его пыльные оконные стекла вяло сопротивлялись яростным атакам утренних лучей солнца. Из серой канвы скромной обстановки ярким обличительным пятном вырывался замусоренный подоконник, служивший обиталищем колючему столетнику и каким-то мошкам, устроившим себе здесь кладбище вместе с темно зелеными мухами прямо возле красной стены обветшалого горшка. Кусочки земли, потеки сладкого, крепкого чая, куски утеплительного поролона и какие-то обрывки бумаг завершали скромный приоконный натюрморт. Возле него высился обшарпанный двух тумбовый письменный стол из светло-коричневого «де-эс-пе» с инородным белым пластмассовым корпусом компьютерного монитора на расцарапанной столешнице. Вглубь помещения дневной свет проникал с большим трудом. Не достигнув входной двери, он погибал возле шкафа, заваленного старыми картонными коробками с каким-то хламом, хранящимся там с незапамятных времен, возможно еще с Октябрьской Революции. В тени его великим символом обособленности стоял на особом деревянном стуле электрический чайник черного цвета. Несколько грязных чашек и стаканов громоздились рядом на тумбочке. Стопка разношерстных пожелтевших газет вперемешку с иллюстрированными журналами, кучей сваленные по всем углам кабинета, выдавали в хозяине человека широкого кругозора, можно сказать, образованного. Полка с обтрепанными книгами филологического направления завершала скромное убранство. Она была пришпандорена двумя крепкими гвоздями прямо к убогой фанерной перегородке, отделявшей данное помещение от другого, соседнего и весьма шумного. Стены кабинета, оклеенные обоями трудноразличимого цвета и рисунка, видимо впервые увидевшие свет еще на заре индустриализации, имели многочисленные прорехи и неизвестного происхождения темно-желтые пятна, выползавшие из под прикрывавших их плакатов разных лет и всевозможных социальных устремлений.

В этом кабинете было предназначено заниматься сугубо интеллектуальным трудом. Правда, с первого взгляда трудно определимым каким именно.

Здесь Иван Моисеич начальствовал над столом литературного редактора. И хотя общая направленность журнала ориентировалась главным образом на досуг не самой интеллектуально развитой части населения, он старался привнести в редактируемые статьи суровый пафос научного издания. И во многом благодаря недюжинным его стараниям развлекательный характер журнала обрел устойчивые элементы научно-бульварного популизма.

К своему делу Иван Моисеич относился серьезно. Статьи правил аккуратно и долго, полностью погружаясь в представленный материал. Поэтому без известной степени вдохновения к работе не приступал и что-либо делать не начинал, если конечно к этому его не принуждали особые обстоятельства и различного рода крайности, как то: прямые директивы начальства или то бестолково суетливое состояние, весьма хлестко именуемое в народе «авралом».

В эту же тихую достопамятную среду начала июля с самого утра работа не шла. Ни утренний кофе, ни пешая прогулка от метро до работы, ни скромные гимнастические упражнения с поднятием и разведением рук в стороны не выветрили из его тяжелой головы свинцовой пробки былых переживаний заштампованных бессонной ночью.

На столе смиренно маялась под теплыми лучами солнца отложенная со вчера серая стопка нечитанных бумаг. В ней, как обычно, помещались и очередная обличительная статья крикливого поборника общественной морали, объявляющего проституции очередной крестовый поход, и робкая попытка освещения неких заоблачных научных проблем, и свежая подборка бульварных анекдотов, и еще черт знает что, что обычно вызывает у читателя легкую улыбку или едва скрываемую зевотой заинтересованность. По замыслу главного редактора следовало включить эти материалы в некую единящую канву, с тем, чтобы в одном номере, под всевозможными углами зрения осветить разные направления общественной мысли, показать все стороны одной медали, что, несомненно, явит миру стык между наукой и нормальной жизнью. Такие приемы, по мнению руководства, должны приносить великую пользу в деле просвещения молодежи и служить делу популяризации среди отдыхающего населения современных научных направлений, что в свою очередь, поднимает интерес читателей к издаваемому журналу, повышает его тираж, а соответственно прибыль. Хотя обычно это получалось довольно нелепо. Одни пытались доказать, что так дальше жить невозможно, а другие с неизменным постоянством и, можно даже сказать, скукой, рассуждали на какие-то важные, на их взгляд, но непонятные для обычного читателя, проблемы, встававшие на очередном симпозиуме, проходящем, как всегда, где-то под теплыми лучами южного солнца, в одном из благополучных во всех отношениях уголков планеты, где во время шикарных обедов непременно поднимали бокалы шампанского за прогрессивное человечество.

Среди вороха рукописей внимание Ивана Моисеича привлекла объемная статья некоего Склярского, отпечатанная на дешевой плотной бумаге отечественного производства, содержащая некие околонаучные изыскания на тему воздействия микроволнового излучения на сознание человека. Ивану Моисеичу ранее уже попадались подобные трактаты, то претендующие на очередной прорыв, одаряющий человечество неимоверными перспективами развития, то пугающие кровожадным сговором ползучих сионистов на пути к мировому господству. Большого значения он им не придавал. От них, как правило, веяло дилетантизмом и явным желанием авторов заявить о себе на склочном поприще народных спасителей. Читать их было смертельно скучно, а редактировать и выверять содержание сомнительных терминов, обмусоливая каждую фразу – сущем наказанием пытливого и гибкого ума. Но эта нескрываемо претендовала на сенсационность. Для автора не существовало никаких сомнений в том, что все люди давно зомбированы и даже продолжительность человеческой жизни впрямую зависит от силы особого управленческого потока.

Надо отметить, что Иван Моисеич с содроганием представлял себе тот день, когда костлявая старуха постучит в его дверь и зазубренной косой отсечет ему голову. Эта процедура не только вызывала дрожь, но даже думать об этом он не решался, дабы не накликать на себя преждевременных неприятностей. Ему было тягостно ощущать, как с годами медленно тяжелеет тело. Как лицо обретает легкую одутловатость. Морщинится и сохнет кожа. Живот упорно пытается обогнать подбородок. И каждый раз после принятия душа волосы забивают сточное отверстие ванны.

Иван Моисеич встал, подошел к шкафу. Внутренняя сторона дверцы хранила мутное зеркало. Он посмотрелся в него.

«Старею. Немилосердно, решительно старею, – подумал он, обозрев свое опухшее от бессонной ночи лицо, – И еще эти угри…», – потер указательным пальцем бугорок с черной точкой на правом крыле носа. Попытался выдавить. Но тот упорно сидел, не желая покидать теплое местечко.

В коридоре послышались быстрые шаги. Кто-то стремительно прошел мимо двери. А мог бы и зайти. Зайти и увидеть. Как это все неприятно. Что могут о нем подумать? Стоит возле зеркала, давит прыщи…

«Дома займусь этим. Запрусь в ванной и выдавлю», – решил Иван Моисеич.

Вспомнилась содержание только прочитанной статьи. Ее автор с полной категоричностью утверждал, что достаточно найти ретранслятор и прекратить передачу программы, как человечество вновь обретет светлый лик Бога. Появиться новое дыхание, прекратятся болезни и год, два, три, а то и десять лет жизни – снова будут твои… Как в аптеке.

«Какое шарлатанство! – покачал головой Иван Моисеич, – И как только можно печатать такую гадость? Сознательно дурить людям мозги? Но таков бизнес. На всем надо делать деньги. Такова задача дня, текущего момента.… А я кто? Раб лампы…»

Пора возвращаться к делам. Читать дурацкие рукописи, производить правки.

Но для подобной работы необходим особый настрой, агрессивный и жестокий. Некое злорадное умонастроение, своего рода мазохизм, язвительно выжигающей нелепые обороты тощих слов из канвы не до конца потерянной для науки мысли. То самое состояние, которого после наполовину потерянной ночи, он как раз в эту минуту и не имел.

Для достижения нужного настроения Иван Моисеич вынуждено выпил три стакана чая с лимоном, мерно расхаживая по кабинету от двери к окну. Однако, должного эффекта это не оказало. Тогда он спустился в буфет, где медленно выкушал две чашки черного кофе. Но и это существенного просветления уму не принесло. Мысли по-прежнему вращались вокруг штампованных фраз и избитых выражений. Наконец, после стакана пива, выпитого на улице с небритым наборщиком из второго цеха, он ясно осознал, что рабочий день сегодня выдался не удачный, можно сказать не творческий, бесполезный. Бумаги вызывали неотвратимое отвращение. Жара, противная липкость под мышками, истерический женский хохот за стенкой, стрекотание машин, жужжание компьютера – ну все, решительно все отвлекало, не давало сосредоточиться, раздражало и нагнетало нестерпимую и вместе с тем высокую тоску по чему-то возвышенному и тонкому, хрустально прозрачному, как прохладное кружево весеннего льда.

Работать явно не хотелось. Промаявшись без дела до конца обеденного перерыва, Иван Моисеич кинул несколько рукописей в портфель, в том числе статью Склярского, желая показать жене, взял местную командировку и отбыл в направлении Петропавловской крепости.

* * *

Он лежал обнаженный на промусоренном песке городского пляжа и теплые лучи солнца мягко проникали в его толстеющее тело. Ласково накатывали волны на берег. Кричали голодные чайки. У самой кромки воды копошились в песке дети. Лаяла собака. Ржал где-то рядом захмелевший мужик.

Труженики великого города предавались культурному отдыху.

Иван Моисеич никогда не выделял себя из толпы. Его не обуревали социально-направленные порывы организационно-распорядительного толка. Он не стремился увековечить свое имя шумными историческими свершениями, был чужд мелкому ханжеству, хотя каждая в отдельности взятая единица человеческого сообщества не вызывала в нем восторгов или чувств даже отдаленно напоминающих симпатию. Он больше благоволил к человечеству в целом. Без разделения его на расы или полы. Любил в тихую минуту порассуждать на темы эволюции, как, впрочем, и всякий имеющий высшее гуманитарное образование. Любил прекрасное, особенно музыку. Был изрядно начитан высокой литературой, и понятие о жизни имел собственное.

Еще он любил простые радости жизни. Холодное пиво в жаркий день, зеленое крепкое яблоко со сладкой кислинкой, бездомную кошку с тоскливыми глазами, дешевый детектив в мягкое обложке. Он мог отхлебнуть прямо из бутылки, окунуться в грязную волну залива, съесть на улице шоколадку в присутствии посторонних.

Он работал и отдыхал среди прочих и неотделимо от толпы. Он жил с народом, как часть целого большого культурного мегаполиса Европы.

Он был скромен и, можно сказать, робок. Он даже не осмеливался возражать начальству, когда оно распекало его за недопустимую медлительность. Хотя, что можно тут возразить? Сказать, что излишне трепетно относиться к каждому материалу, несмотря на всю его глупость? Так для этого он и принят на службу. Или сказать, что не может иногда быстро подобрать нужного слова?.. Как объяснить, что творчество не не поддается регламентации никаким рабочим временем? Нет, им нужен вал, план, итоги, результаты, тираж, деньги.… Как он далек от этого.… И объяснять что-то им бесполезно. Его просто уволят. Не поймут и уволят. Что тогда он принесет домой? На что они будут жить? А ребенок… их будущий ребенок? Ему потребуется много денег. Нет, возражать не стоит. Нужно работать. Как можно больше. Но только не сегодня. Сегодня – выходной. Как давно он не лежал на пляже.… Как хорошо… Главное, чтобы ни кто его здесь не увидел.… Как тогда он это объяснит?.. Журналисты такие проныры.… Но как его могут увидеть здесь, днем, в рабочий день?.. Нет, это маловероятно… Он же не привлекает к себе внимание, лежит тихо, греется…

Он лежал животом на теплом песке, щекой на мягкой футболке среди великого множества мужчин и женщин. Ребристый портфель с нечитанными рукописями надежно, придавленный левой ногой, не беспокоил его умиротворенное сознание. Он витал уже там, далеко, где высокие пальмы толкают хрустальное небо и шелест волн омывает мечту. Мокрые трусы налипли на влажное тело. На плечо села зеленая муха. Иван Моисеич не любил мух и потому согнал ее. Она улетела.

«Противное существо муха, – размеренно размышлял он, – Что собственно она из себя представляет? Насекомое. Примитивная форма жизни. Извечно отягощенная поисками пропитания. Вечная борьба за существование. Движение и воспроизводство. Что ей от меня нужно?»

Иван Моисеич снова согнал муху или, может, уже другую?

«Да, мало ли во Вселенной мух? Великое множество ползает по Земле. Копошится во прахе. Гудит и снует в водовороте жизни. Великая Суета… Все суета… Суета и томление духа».

Последняя мысль особенно ему понравилась. Она как-то легко легла на утомленное солнцем умонастроение. Он сладко потянулся и открыл глаза.

Она сидела почти рядом с ним. Её толстые красивые розовые бедра почти нависли над его головой. Закрыв глаза под черными очками, она грела под солнцем плотную круглую грудь.

Иван Моисеич никогда не считал себя человеком излишне обремененными сексуальными потребностями. Но при виде её он ощутил определенной степени волнение.

«Вот как было бы хорошо с ней познакомиться, – подумал он, – Вот так запросто, как это может Леша Наклейкин. Подойти, заговорить, проводить и все такое прочее… Как это у него легко и просто получается. Талант. А я? У него каждая баба – жена. А у меня одна Соня. Что, в сущности, у меня за жизнь? Утром на работу. Вечером с работы. Душ. Ужин. Телевизор. И спать. С утра все с начало. И так каждый день. Месяц за месяцем. Год за годом. По одному и тому же кругу. По одному и тому же месту. Тысячу раз. Как заведенный. Есть. Спать. Работать. Есть, спать, работать. Есть, спать, работать… Все быстрее, быстрее, быстрее. Пока все не захлопнется крышкой гроба. Кому это все нужно? Почему это все так заведено? Жизнь уходит, а в сущности ничего не происходит. Ничего, что можно было бы вспомнить, посмаковать, многозначительно качнуть головой, поднять палец вверх, мол, помнишь, тогда… да… Старею. Год от года. Чем дальше, тем больше. Ни смысла, ни удовольствия. А как было бы славно, вот с такой милой девушкой пройтись по улице… Приобнять нежно за талию… А может быть потом и… Эх, я уже не молод… но я еще и не стар», – заключил он и решил попробовать.

– Позвольте спросить, – обратился он к даме в черных очках с красивыми розовыми бедрами, – Как вы находите эту жару?