Темное Дело

Обычно дольше одной-двух минут он в палате не задерживался, если конечно не приходил с утренним обходом в сопровождении стайки молоденьких практиканток. Это было самое любимое развлечение для большинства больных. Они с удовольствием демонстрировали молодым девушкам свои повреждения, лукаво подмигивая и недвусмысленно намекая на то, что главный орган совершенно не пострадал, и сейчас находится в отличном, работоспособном состоянии. После их ухода не меньше часа перемывались косточки каждой студентки, в деталях обсуждались все ее достоинства и недостатки. Если же какую-нибудь удавалось смутить, то это вызывало полный восторг и ее долго вспоминали, сопровождая скабрезными шутками и пошлыми фантазиями.

После завтрака все переключались на процедуры, обсуждение своих болячек и больничных новостей, услышанных в процедурных кабинетах. Затем снова следовала еда, подаваемая с обедом и плавно перетекающая в жвачку, выплескиваемую с экрана телевизора. Это техническое приспособление оказалось настолько незаменимым и универсальным, что позволяло не только заглушать стоны ненавистного бомжа, но и давало богатую пищу новым бессмысленным разговорам, где каждый имел возможность вынести собственное суждение, самоутвердиться, проявить свою значимость, осведомленность и культуру.

В беседах возле телевизора время медленно подползало к ужину.

Иван Моисеич по возможности в разговорах участия не принимал. В местной больничной публике он видел по большей части людей случайных, не своего круга и поддерживать с ними отношения в дальнейшем не намеревался. Со своей стороны, они также, практически, не стремились вовлечь его в свою компанию, воспринимая как человека чужого и замкнутого. Но и не стеснялись его присутствия, обсуждая иной раз сокровенные интимные подробности своей личной жизни. Их имена Иван Моисеич специально не запоминал, а если какое и оставалось в памяти, так без особого труда с его стороны, как необходимая дань кратковременному знакомству. К их разговорам он также особенно не прислушивался, так как в основном они вращались в различных вариациях вокруг собственных болячек, еды, женщин и политики. При этом особенно любимым сюжетом оказалась именно политика. Ивана Моисеича удивляла незлобивая простота этих людей и оценка любых политических событий через призму прямой кишки. Если какое-либо решение не увеличивало нагрузки на пищеварительный тракт, то, соответственно, кто-то непременно прикарманил себе бюджетные деньги. А так как практически ни одно решение не влекло за собой приращения кормовой базы, то это только укрепляло убеждение в том, что государство устроено несправедливо, что им управляют одни воры, которые всегда будут там заправлять, потому что политика сама по себе дело грязное, и честному человеку, радеющему о пользе простых людей, делать в ней нечего. Они даже не допускали возможности каких-либо перемен к лучшему и полагали, что так мир устроен и так всегда будет.

– Петрович, барбухайку переключи, базар фуфлометов замучил, – ворчал Федор, слушая очередной репортаж из Государственной Думы, – Народ обнесли, теребиловкой обложили, телегу гонят, уши вянут.

Петрович щелкнул пультом. На экране замаячила взлохмаченная дама, изливающая потоки благодарности некоему Василию Кузьмичу.

«Благодаря доброте и щедрости Василия Кузьмича, – скороговоркой вещала она, – Наш детский дом сможет приобрети необходимые детские вещи. Эти деньги так необходимы особенно сегодня, когда государство не имеет возможности в полной мере обеспечивать нас финансированием».

На экране показалась ведущая и смущенное лицо этого Василия Кузьмича.

«Скажите, Василий Кузьмич, – обратилась к нему ведущая, – Не жалко вам расставаться с вашим выигрышем? Что на это сказали ваши родственники?»

«Да что там, – махнул рукой Василий Кузьмич, – Сначала ругались, конечно. Но я так решил. Они все при деле. Денег хватает. А мне на что? А детишкам какая ни на есть помощь».

«Вот так, благодаря бескорыстности наших людей можно рассчитывать на то, что детские дома смогут выстоять в эти тяжелые для них дни. Мы благодарим пенсионера Василия Кузьмича пожертвовавшего детскому дому двести тысяч рублей, выигранные им в лотерею „Русское лото“».

– Во, бабахнутый бабай, – возмутился Федор, – Тут как Карло за каждый боб на трех балабузов горбатишься. Телке манто к зиме не отмазать. А он такие бабки скинул. И все похрен.

– Да, так деньгами швыряться… – вздохнул Егор Петрович, – Мне бы такое выпало.… На что я теперь гожусь, без трех пальцев? Они меня всю жизнь кормили. Какой я теперь мастеровой? Инвалид я теперь. На пенсию жить буду.

– Теперь ты, батя, нищий, с такой клешней, – поддержал его молодой рабочий.

– Ой, что делается на свете, – покачал головой Степан, – Мне бы эти денежки… Земли бы взял… Трактор купил… Сарайчик построил.… И на прицеп осталось бы…

– Я бы на них три года жил, – вздохнул Афоня.

– Это сколько можно было бы водки купить… – протянул Михаил.

– Ё, моё! – хлопнул себя по лбу беззубый тунеядец, – Вагон!

– Мозги парят. Бабай этот – безмена батон, верняк. – предположил Федор, – Лучше бы богадельню бичам замандрячил. Не пришлось бы всех в одной хате душить.

– Теперь все равны. Демократия, – съязвил Афоня.

– Дерьмократия, – поправил бывший уголовник с отдавленными стопами.

– Дерьма кругом столько ступить негде, – проворчал старый рабочий.

– Зафига всех в одну хату пихать, – взвился молодой, – Бичей отдельно держать надо – на зоне. Им тут не место. Я вот не могу жить на аске и ботлах, тусоваться с синяками и охотиться на бекасов. Для меня это театр карликов. Мне надо тачку, дачку, денег пачку. Вот это атас. Я воркаю как Карло, эксклюзив штампую. За мной три толстых балабуза ползают. Друг у друга переманивают. А он бич пустой, коцаный. Если я воркаю, хату имею, герлу с короедами, то у меня и прав должно быть больше, чем у него, который, шарится по помойкам. Если они живут за мой счет, то и зависеть должны от меня, а не решать вместе со мной, как равные мне, – выпалил Федор и сам удивился стройности своей мысли.

– Интересное суждение, я бы даже сказал оригинальное, – подколол Михаил, – Тебе Федор в депутаты идти надо. Ты бы произвел на общество большое впечатление.

– Сам иди в фуфломёты. У меня от их базара зубы сводит, – отмахнулся тот.

– Вот раньше, бомжей в тюрьму сажали. За тунеядство. И правильно делали, – заметил Егор Петрович.

– Это когда же? – оживился молодой пролетарий.

– При нормальной власти. При коммунистах, – пояснил Егор Петрович.

— Вэри клево, – согласился Федор.

– При коммунистах вообще все было правильно. Рабочий человек имел полное к себе уважение, получал за свой труд справедливо, – уточнил старый рабочий, – В больницах был порядок, надлежащий уход и питание. И вообще, общество было единым, целеустремленным, без всяких там опереточных партий и политических движений.

– А кто был не согласен со светлым будущим и не горбил на благо коммуняк, того шлепали, – поправил бывший уголовник, – Народу перегрохали больше, чем за все войны вместе взятые.

– Глупости и демократическое вранье, – возразил Егор Петрович и насупился, вперив взор в мерцающий квадрат телевизионного экрана.

– Заколбасить бича, клево, – мечтательно протянул Федор. – Достали, до блева. Утром продерешь глаза, а за окном бичи уже телевизоры свои из бачков наводят. Вечером наворкаешься, хиляешь до барака в тоске, в лабазе точива короедам нароешь, в коробочке весь аул едет, еле встиснешься, не продохнуть, а бич блевый притиснется и дует в торец. Так и заколбасил бы гада, да качуматор не позволяет. Бичей стало как грязи. – Федор в сердцах сплюнул на пол, но поймал на себе осуждающий взгляд Михаила и тут же извинился, нагнулся и стер ладонью плевок с линолеума, после чего грязно выругался и направился к умывальнику.

И словно вдогонку его мыслям бомж Василий громко застонал и произвел громкий и продолжительный звук, явно свидетельствующий о его нездоровом пищеварении.

– Простите, мужики… Не утерпел, – облегченно вздохнул он.

Едкие пары сероводорода накрыли разгоряченное сознание молодого рабочего и достигли даже самых отдаленных уголков палаты.

– Западло… – оценил Михаил возникшую ситуацию.

— Замочу падлу, – выпалил Федор, хрустнув сжатыми кулаками.

– Мужики, простите… Живот пучит… Сил нет… – извинился Василий.

— Няньку звать надо. Ща обгадиться, – сообразил Афоня.

– Не успеет, бичара, – сквозь зубы процедил пролетарий, угрожающе надвигаясь на Василия с явным намерением один ударом покончить с ненавистным соседством.

– Изнемогаю.… Разваливаюсь… Больно… – застонал Василий, – Жить больно… Терпеть больно… Хоть убей меня… Все одно – помирать… Простите, мужики… Доконали лепилы… Просил, не старайтесь.… Бросьте у дороги… Скорее бы помер… Так нет… Опыты стали ставить… Сволочи…

– Ишь распелся, бомжара. Нагадил, теперь извиняется. А нам нюхать, – подначил Афоня.

– Жизнь кончена… – продолжал бомж, – Говорить больно… Изломан весь… Гнию… Не мучай меня, Федя… Бей… Ты сможешь… Отпусти душу мою… Намучился я… Терпеть, сил больше нету… Так что… помирать больше не страшно… Совсем не страшно… Я хочу… А она медлит… Все ждет.… Поторопи ее, Федя…

Федор завис над Василием с занесенной над ним кувалдой рабочего кулака в полной нерешительности, что ему делать. Если бы проклятый бомжара визжал от страха и молил о пощаде, то он бы ни на минуту не задумываясь вломил бы ему по морде с полным своим наслаждением. А так, выходило, будто он идет у него на поводу, выполняет, можно сказать, его желания, делает ему одолжение, почти подарок, чего допустить со своей стороны он никак не мог. Эта оказывалась уже не победа, а вроде как, поражение, как признание его превосходства над собой, в общем полная ерунда.

– Что медлишь?.. – стонал Василий, – Не бойся.… Стукни разок… посильнее… Ты сможешь… Будь другом…

– Да, пошел ты… – выпалил окончательно обескураженный мужик и смущенный отошел от его койки.

– Больно, мужики, очень… – вздохнул переломанный, – Стой… На что бросил?.. Трус ты… Федя… Горлопан… Хуже Афони… Тот трезвонит, а ты обнадеживал…

– Да я тебя… – взвился снова молодой рабочий, но былой запал уже стух и он снова обвис, понимая, всю бесполезность дальнейшей дискуссии.

– Нянечку звать надо, – повел носом Афоня, явно улавливая новые нехорошие запахи, исходившие от койки больного.