– Дуже!
Скиньте, сбросьте крепость пашенну
Со покосов да со наймищей.
Чуй! Не скинете, так черной люд
Атамана позовет на вас!
Топоры наточит кованы…
Точит, точит, ой, уж точит он…
Глянь, в боярски хлынет теремы
Со примёт, с хором огонь палой.
– Хе, пошло огню, дид, пошло!..
Не стоять броне, ни панцирю,
Ни мечу-сабле с канчарами
Супротив народной силушки…
– Дуже, дид!
Гей, крепчай, народ, пались душой!
Засекай засеки по лесу…
Засекай, секи, секи, секи!
Вторила домра:
Наберись поболе удали,
Пусть же ведают, коль силы есть!
Ох, закинут люди черные
Ту налогу воеводину.
Позабудется и сказ указ,
Что мужик – лопотье[96 - Л о п о т ь е – одежда.] рваное,
Что лишь лапотник да пашенник,
Что сума он переметная…
Киньте ж зор с роскатов башельных.
У царя да у боярина
Да у стольника у царскова
Изодрался парчевой кафтан!
Побусело яро-золото,
Скатны жемчуги рассыпались…
У попов, чернцов да пископов
Засвербило в глотке посуху.
Уж я чую гласы плачущи
На могилах-керстах[97 - К е р с т а – могила.] княжецких!
Ой ли, ких по ких княженецки-их…
– Гей, мои крайчие! Чару игрецу хмельного-о! Пей, любимый бахарь мой, сказитель. Ярата-син, Зейнеб?
– Ни лубит Зейнеб! Ни…
– Поднесли игрецу? Дайте же мне добрую чарапуху!
Атаман вслед за певцом выпил ковш вина, утер бороду, усы, огляделся грозно и крикнул:
– Гей, други! Пляшите, бейте в тулумбасы: вишь, матка-Волга играть пошла… Мое же сердце плясать хочет!
Волны громоздились, падали, паузок кидало на ширине, как перо в ветер над полями. Заиграли сопельщики; те, что имели бубны, ударили по ним. И в шуме этом нарастал могучий шум Волги… Атаман поднялся во весь рост, незаметно в его руках ребенком вскинулась княжна.
– Ярата-син, Зейнеб?
– Ни…
В воздухе в брызгах мелькнули золотые одежды, голубным парусом надулся шелк, и светлое распласталось в бесконечных оскаленных глотках волн, синих с белыми зубами гребней. На скамью паузка покатился зеленый башмак с золоченым каблуком.
– И – алла!
Страшный голос грянул, достигая ближнего берега:
– Принимай, Волга! Сглони, родная моя, последнюю память Петры Мокеева!
Сопельщики примолкли. Бубны перестали звенеть медью.
– Греби, – махнул рукой атаман, – играй, черти!
Светлое пятно захлестнулось синим, широким и ненасытным. Народ на берегу взвыл:
– Ки-ину-ул!
– Утопла-а!
– На том свету – царство ей персицкое!
Разин сел, голова повисла, потом взметнулись золотые кисти чалмы на шапке, позвал негромко:
– Дид Вологженин, потешь! Сыграй ты всем нам про измену братню…
– Чую, батюшко! Ой, атаманушко, оторвал, я знаю, ты клок от сердца! Не ладно…
– Играй, пес! За такие слова… Молчи-и! Люблю тебя, бахарь, то быть бы тебе в Волге…
– Ни гуну боле – молчу.
Старик начал щипать струны. Бубны и сопели атаманских игрецов затихли. Никто, даже сказочник, не смел глядеть в лицо атаману. Старик, надвинув шапку, опустил голову, что-то припоминал; атаман, нахмурясь, ждал. Вологженин запел:
Эх, завистные изменщики,
Братней дружбы нелюбявые…
– Шибче, дид! Волга чуять мне мешает!..