Футурология: Краткий курс

# # #

Критика утопий не особенно изменилась со времён Карла Маркса и Фридриха Энгельса, чьё учение позиционировалось как научное, и тем самым противопоставляло себя утопическому социализму Томаса Мора. Писателей-утопистов и сейчас обвиняют в том, что при создании образов будущего они не учитывают (или вообще не понимают) принципы развития общества, а ориентируются лишь на абстрактные идеалы «равенства» и «справедливости».

Ответить на такую критику легко. На свете есть куча литературы, которая сосредоточена на старых принципах устройства общества – а утопии пишутся, чтобы эти принципы опровергнуть. И как показывает история, многое в общественных системах действительно меняется, включая и тип собственности, и отношения между полами; то есть прогнозы утопистов иногда сбываются.

Другое дело, что современнику скучно читать утопические произведения. Можно было бы сказать, что они устарели; однако тот же современник с интересом читает мифы Древней Греции или чукотские сказки. Видимо, проблема утопий в том, что их авторы пытались слишком резко заменить привычные людям архетипы на собственные образы будущего – а такой онтологический скачок плохо укладывается в голове.

Безумный учёный

Дождливым летом 1816 года компания творческих молодых людей отдыхала в обществе лорда Байрона на берегу Женевского озера. Среди прочего развлекались чтением рассказов о привидениях, обсуждением опытов по гальванизации трупов, а также сочинением собственных страшных историй.

Под впечатлением от этих странных занятий 18-летняя Мэри Годвин, жена поэта Перси Шелли, записала историю об учёном, который собрал из мёртвых тел и оживил некого монстра, а монстр начал требовать от своего создателя разных дополнительных привилегий. Так появился «Франкенштейн, или Современный Прометей», давший начало новому литературному жанру [29].

Правильное название этого жанра вы нигде не найдёте, потому что оно очень длинное: «Чокнутый изобретатель-одиночка против всего мира». Но именно этим отличается Франкенштейн от утопий: это не подглядывание в чужой мир, а попытка переделать свой. В книгах этого жанра мы обычно встречаем научно-техническое изобретение, которое обладает удивительным потенциалом – но эпитет «чокнутый одиночка» подсказывает, что попытка переделки мира будет неудачной. Старый мир пока не сдаётся, да и само изобретение проявляет негативные побочные эффекты.

В британской литературе середины XIX века подобные книги называли scientific romance. Иногда это переводят как «научный роман», хотя лучше сказать «научная романтика». Позже такие произведения будут называть просто «научно-фантастическими»; впервые это выражение на русском языке появилось в 1914 году в журнале «Природа и люди», то есть почти через сто лет после «Франкенштейна».

И в общем понятно, почему термин появился так поздно. Роман Мэри Шелли был слишком одиноким примером для своего времени, сразу разглядеть в нём новый жанр было непросто. Зато к концу XIX века таких произведений выпускалось уже множество. Поэтому первыми авторами научной фантастики обычно называют более заметных многостаночников: Жюля Верна и Герберта Уэллса.

Творчество обоих демонстрирует, что писатели этого периода уже едва поспевали за накатившим валом научно-технического прогресса. Первые произведения Верна, опубликованные в 1850-х – это истории о путешествиях на парусных кораблях. Однако уже через полтора десятка лет в его книгах появляются подводные лодки («Двадцать тысяч льё под водой»), космические полёты («Из пушки на Луну») и другие новые технологии [30].

Сумасшедшие учёные Уэллса тоже расходятся по самым разным сферам, порождая новые направления фантастики. «Машина времени», написанная в 1895 году, создаёт моду на хронофантастику (хотя путешествие в будущее уже описано в 1835 году у Одоевского в «Петербургских письмах», но на Западе этот роман практически неизвестен, ведь там Америка изображена дикой страной, которую покоряет Китай, а такое нельзя переводить на английский).

«Остров доктора Моро» (1897) Уэллса тоже имеет множество последователей, пишущих про эксперименты с трансплантацией – здесь и «Собачье сердце» Михаила Булгакова (1925), и «Человек-амфибия» Александра Беляева (1927), и совсем уж биопанковская «Голова профессора Доуэля» того же Беляева (1925). А такие истории Уэллса, как «Человек-невидимка» (1897) и «Новейший ускоритель» (1901) дают старт целой армии супергероев с супер-способностями, которые до сих пор заполоняют наши киноэкраны.

Но сам Уэллс недолго грезил об изобретателях-одиночках. С 1898 года он уже пишет пророчества о войнах с массовым использованием новых технологий («Война миров», «Когда Спящий проснётся», «Война в воздухе»). А в 1914-м в романе «Мир освобождённый» он даже предсказывает атомную бомбу, сброшенную с самолёта [31]. Пришло время совсем другой фантастики – про большие социальные перестройки.

Антиутопии

При слове «антиутопия» многие вспоминают «1984» Оруэлла. Это и в правду известное произведение, но неудачный пример, если вы хотите разобраться, что такое антиутопия.

Поэтому начнём опять издалека – из XIX века, когда появились термины «какотопия» (1816) и «дистопия» (1868). Оба термина применялись для критики действий британского правительства, то есть описывали нечто противоположное «утопии» (плохое управление, ведущее к кризису).

Во второй половине XIX века «негативные утопии» становятся массовым жанром европейской литературы, отражая рост проблем индустриального общества. Те чокнутые изобретатели, что ещё недавно устраивали лишь одиночные и не всегда удачные эксперименты, теперь объединились с промышленниками и начали производить свою машинерию в огромных количествах.

Интересный пример этого периода – роман Сэмюэля Батлера «Едгин», вышедший в 1872 году [32]. Он начинается как утопический: герой попадает в необычный город, где людей наказывают за болезни, зато все оставшиеся жители красивы и милы (привет Платону). Однако, увидав у героя часы, жители города сажают его в тюрьму. Оказывается, в Едгине раньше существовала мощная техническая культура, которая создавалась для облегчения человеческой жизни – но она постепенно поработила людей, заставляя их обслуживать машины. При этом один из учёных, опираясь на учение Дарвина, доказал, что эволюция машин скоро полностью сделает людей несамостоятельными. После этого в Едгине произошло луддитское восстание, все машины были уничтожены и отныне их запрещено строить.

Итак, восхищение чудесами научно-технического прогресса сменяется скепсисом и страхом. Фантасты, которые ещё вчера переживали за неудачу одинокого изобретателя, теперь предупреждают, что изобретателей надо бить по рукам, а то будет поздно. Мрачный роман «Париж в XX веке», написанный Жюлем Верном в 1864 году и изображающий технократическую диктатуру будущего, обнаружили только в 1989 году – как предполагается, рукопись была отвергнута издателем, и всё это время хранилась в сейфе у потомков писателя [33].

Да и революционные движения, происходящие в начале XX века, вызывают к жизни не только картины светлого будущего. Роман Джека Лондона «Железная пята» (1908) написан от имени человека из XXVII века, живущего в победившем социалистическом обществе Братства Людей. Но сами события романа – это рукопись американской революционерки из XX века, когда власть олигархии уничтожает весь мелкий бизнес, а вместе с ним культуру и массовое образование; большинство людей работает за еду, все восстания жестоко подавляются [34].

Следующие две антиутопии – «Мы» Евгения Замятина (1920) и «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли (1932) – отличаются общим литературным приёмом. В произведениях, упомянутых ранее, чётко прослеживалось негативное отношение главных героев и самих авторов к диктатурам будущего. А вот романы Замятина и Хаксли написаны «изнутри» нового мира, от лица таких его жителей, которым этот мир нравится (вначале).

Замятин создал свой роман на основе впечатлений от механизированной Англии, куда он как инженер ездил в 1916-1917 годах на строительство российских ледоколов. Главный герой романа «Мы» – математик, работающий на строительстве космического корабля. В этом мире у людей номера вместо имён, стены домов прозрачны, все носят униформу и живут чётко по часам (включая и секс по «розовым билетам»). Однако герой влюбляется, обретает душу, а вместе с ней – желание помочь революционерам и живущим снаружи «дикарям» разрушить совершенный мир своего города-государства. Но специальная операция по лишению фантазии возвращает его в строй, и он сдаёт свою возлюбленную, а также остальных революционеров, на аналогичную промывку мозгов. Конечно же, в советское время роман не издавали на родине писателя [35].

В мире будущего по версии Хаксли промывка мозгов осуществляется с помощью наркотиков и гипнопедии. Люди рождаются в инкубаториях, и уже на стадии эмбриона из них делают представителей разных каст с помощью разных условий выращивания. Основное занятие после работы – получение удовольствий. Некоторые граждане благодаря отклонениям сохраняют индивидуальность, но, как и у Замятина, любовь в таком обществе не находит поддержки.

Считается, что «Дивный новый мир» написан в ответ на утопии Уэллса. Заметьте, вдохновительницей диктатур будущего по-прежнему остаётся прогрессивная Британия. Однако у Хаксли есть гениальное прозрение, отличающее его от предшественников: эффективно управлять людьми можно с помощью удовольствия, безо всякого насилия и запретов. Эта антиутопия – пожалуй, ближайшая к нашей сегодняшней реальности [36].

Ну а теперь можно разобраться, что не так с книгой Джорджа Оруэлла «1984», опубликованной в 1949 году. По-моему, здесь просто нужен другой жанровый термин – «фельетон» или даже «баян». Ведь в антиутопиях Верна, Лондона, Замятина и Хаксли рассказывается про будущее; авторы показывают, насколько радикально новые технологии изменят общество. Но в книге Оруэлла нет будущего, не предсказано никаких новых технологий или новых форм общественного устройства.

Да, роман запоминается благодаря ярким терминам, вроде «новояза» (newspeak). Но все эти термины называют давно известные явления – тот же советский новояз высмеивали Ильф и Петров в «Двенадцати стульях», за 30 лет до Оруэлла. Таким образом, «1984» вместо будущего отправляет читателей в прошлое: это гротескная пародия на предвоенную сталинскую Россию.

Оруэлл с тридцатых годов ненавидел этот «неправильный социализм», и ожидал, что правильные социалисты (троцкисты) придут к власти в Британии после войны. К слову сказать, социалистом был и Герберт Уэллс, которого любил цитировать британский премьер-министр Уинстон Черчилль. Однако Уэллс относится к России неплохо: после первого своего визита в Москву он даже предложил ввести русский язык как третий иностранный в английских школах. Уэллс лично встречался с Лениным и Сталиным, несмотря на идеологические разногласия. Да и свою последнюю любовь, Марию Закревскую, он встретил в Петербурге.

А вот Оруэлла очень бесило сотрудничество своей страны с ненавистной советской Россией во время войны. Сразу после победы, в 1945 году, он публикует «Скотный двор», изобретает термин «холодная война» и разными другими способами старается убедить всех в советской угрозе. Своими фобиями он раздражает многих окружающих, поскольку настроения у британцев в эти годы совершенно иные: Россия ещё считается союзником, она только что спасла Европу от фашистов.

Но больной туберкулёзом Оруэлл не успокаивается – и пишет «1984». Когда книга выходит, критики отмечают мрачное, даже садистское настроение романа… и повторение чужих образов. Опять тотальный надзор, опять герой влюбляется в женщину, которая любит нарушать запреты, и в конце опять процедура «удаления фантазии». Вот что писал об этом британский историк Исаак Дойчер:

«Недостаток оригинальности иллюстрируется тем фактом, что Оруэлл скопировал и идею, и сюжет, и основных персонажей, и символику, и всю атмосферу своей истории у русского автора, который до сих пор почти неизвестен на Западе. Это Евгений Замятин, а книга, ставшая моделью для Оруэлла, называется «Мы». Роман Оруэлла является тщательно отделанной вариацией Замятина на английском – и видимо, только на этой тщательной английской отделке держится его оригинальность» [37]

Так говорили о книге Оруэлла в начале 50-х, когда она только появилась. Но через несколько лет её тиражи в США заметно выросли – «холодная война» обострилась, и она требовала именно таких страшилок, понятных простому фермеру. Книги, предупреждавшие об опасностях пропаганды, сами становились частью мощной пропагандистской машины [38].

Впрочем, в эпоху маккартизма американцы научились сочинять собственные антиутопии про «охоту на ведьм». В 1953 году выходит «451 по Фаренгейту» Рея Брэдбери. Здесь главный герой – сотрудник спецслужбы по сжиганию книг; в этом мире будущего считается, что книги вызывают у людей ненужные мысли и эмоции. Однако новая романтичная соседка подрывает веру героя в идеалы пожарной службы, он начинает читать запретные книги вместо подключения к интерактивному телевидению, а затем и вовсе уходит к подпольщикам, которые заучивают книги наизусть и таким образом спасают их от забвения [39].

Сюжет, как видите, не особо оригинален – опять соблазнительница Ева испортила мужчине райскую жизнь. Но некоторые предсказания Брэдбери сбываются: телевизионные развлечения действительно вытесняют книги. А тем, кто ещё любит читать, приходится прятаться от «электрических псов» копирайта: в начале 2000-х организации по защите авторских прав совместно с полицией сжигали тысячи дисков, где были записаны пиратские книги. Позже американская «культура отмены» тоже привела к сожжению литературы: в 2021 году в канадской провинции Онтарио сожгли более 5000 «неполиткорректных» книг из школьных библиотек.

Космическая гонка

Объясняя студентам, чем твёрдая научная фантастика отличается от жидкой и газообразной, я обычно привожу в пример фильм «Космический рейс», снятый в СССР в 1935-м. Фильм немой и чёрно-белый, но в нём отлично показана гравитация в разных местах космоса: на орбите герои летают в невесомости, а на Луне – подскакивают при каждом шаге. Там вообще много реалистичных деталей космического полёта, показанных за тридцать пять лет до реальной высадки на Луну. А всё потому, что консультантом фильма был Константин Циолковский, один из первых теоретиков космонавтики. Это твёрдая НФ.

Теперь отмотайте полсотни лет вперёд, к тому времени, когда вышли «Звёздные войны». Здесь много дорогих спецэффектов, но гравитация на всех планетах одинаковая – как в голливудском павильоне. Можно добавить ещё сорок лет и попасть уже в XXI век, когда вышла новая экранизация «Дюны» – очередное космическое средневековье со злобными императорами и национально-окрашенными повстанцами, с гигантскими животными и бессмысленными мечами. Спецэффекты в сто раз дороже, чем у Лукаса, но гравитация на других планетах опять такая же, как в павильоне. Это больше похоже на фэнтези, чем на НФ: замена лошади на космический корабль не добавляет никакой «научности».