Избранная проза. Самое-самое

Я тайком пробрался в Интернет с чужого компьютера, по пиратски залез на свою страничку и вывалил туда в считанные мгновения фото и короткий рассказ о ней.

Дал свой мобильный и надеялся: «А вдруг?»

Но я не могу объяснить ей, что такое модератор, и почему он может не пропустить материал «в свет».

Время шло, а, как потом выяснится, публикация та так и не попала в «эфир». Сказали, что это другая рубрика.

А когда я беспрекословно сменил «рубрику», материал всё равно не увидел света. Теперь его просто «забыли» промодерировать. И в рубрику загнали такую, где никто её толком не увидит. Видимо «там» решили, что и материал о ней опасен читающей публике не меньше, чем она сама.

Но это всё случится уже позже.

Пока я надеюсь, что материал опубликован, что кто-то нужный чудом прочтёт о ней и поможет распространить информацию дальше. Что вдруг зазвонит на моей шее мобильный и из трубки назовут её имя и расскажут о том, что с ней случилось.

А пока мы идём по длинной длинной, улице городка, и я всё звоню и звоню в эти такие благополучные, такие тёплые, такие добротные особняки. Мы заходим в домики охраны, и я пытаюсь пристроить её хоть на пару суток, пока откликнется Интернет. А вдруг…

Но сегодня это волшебное, это великое «а вдруг» не срабатывает.

А вдруг просто не происходит.

Я сам стал ненадолго её «а вдруг» в автобусе, где она откровенно погибала.

Такая доверчивая, прямолинейная, открытая.

В автобусе, где она, съев мясо из моих ладоней, положила мне лапы на колени и стала плакать, рассказывая о том, как ей холодно и голодно в это жуткое время, когда хороший хозяин…

Я не мог рассказать ей об Антуане де Сент Экзюпери, и о том, почему мы в ответе за тех, кого приручили.

Всё что я смог для неё сделать – это дать ей немного чужого тепла и уюта, чужой воды и дивана. Познакомил с теми, кто в общем-то мог бы её пожалеть и спасти….

Но она не умела таиться, она не умела хитрить и прятаться.

И теперь мы идём по улице и непоправимое уже наваливается на меня всё быстрей и быстрей. И я беспомощен и бесправен. И уже ничего не могу ей ни объяснить, ни дать.

Я только знаю, что я и сам как она.

Что я и сам вот так же ношусь по автобусу бесприютной бездомной жизни, и также не умею ни хитрить, ни прятаться, ни таиться.

И потому мы с ней в общем-то очень похожи друг на друга, и понимаем друг друга потому, что у нас одна судьба, одна доля – быть обманутыми и выброшенными на улицу.

Вот мы идём вместе по одной улице, и она просто безгранично доверяет мне, а сзади уже подкатывает, подкатывает джип, в котором сидит тот, кто всё правильно знает и всё правильно совершает.

И мне не в чем его упрекнуть. Он – Хозяин. Он тот, кто однажды дал мне кусок мяса со своей руки и иногда позволяет мне отдохнуть на своём диване.

Он садит меня в машину и я знаю, что этот миг мне будет сниться до конца моих дней.

Я закрываю дверку, но она бежит параллельно с нами и засовывает морду между створкой и кузовом, её преданный счастливый нос рвётся за мной, в тепло. Она безгранично верит мне и не может подумать, даже мысли не допускает, что я могу оставить её одну на этой чужой, холодной пустынной улице. Я чуть-чуть приоткрываю дверку, он прибавляет ход, на мгновние нос оказывается немного сзади створа и я закрываю дверцу. Всё! Она не сможет понять, что надо мной висит гигантский колокол угроз и обязательств. Что мои дети ничем не провинились перед ней, что я давно, гораздо раньше, чем она родилась, приручил навсегда кого-то другого. Но это всё – во мне. А в ней только непонимание и удивление. Она не верит! Она не понимает и не может понимать.

Машина со мной набирает ход. Она бросается за нами, всё ещё не веря, что я предал её, такую доверчивую, открытую и абсолютно беззащитную.

Она бежит, а он всё делает правильно и не едет слишком быстро, уводя её всё дальше и дальше от своего, такого гостеприимного дома.

Да!

Она реально опасна для детей.

Да.

Ей нельзя там было оставаться без привязи.

Да.

Кто-то предал её гораздо раньше, привёз сюда, в этот крошечный городишко и бросил погибать от холода и голода на улице.

Да.

Я сделал больше чем мог.

По сути теперь меня здесь не будут пускать ни к компьютеру, ни к дивану.

Я потерял этот дом навсегда.

Этот маленький оазис тепла и света, горячего чая и возможности глянуть мельком почту.

Собственно ей я отдал практически всё.

Но я не в состоянии был сказать ей всё это словами.

Слова здесь были абсолютно бессильны.

И потому теперь я сижу в тёплой машине, а она, бедняжка, бежит за нами изо всех сил и удаляется, удаляется, удаляется…

Там в автобусе она посмотрела мне в глаза и своим взглядом вскрыла мне грудную клетку и порвала моё уставшее уже биться сердце.

Теперь оно разрывается всё сильнее и сильнее, всё во мне горит от нестерпимого стыда за себя, несуразного, беспомощного, открытого, откровенного, так и не сумевшего так организовать свою собственную жизнь, чтобы иметь возможность реально помочь хотя бы одной бездомной собаке обрести счастье.

Я так и не узнал её имя.

Мы звали её в эти три счастливых часа «Алиса» но было очевидно, что она – не Алиса, и теперь было совершенно ясно, что этот «дом чудес» вовсе не был домом чудес.

И вдруг я осознал!

Вот эти три часа с ней и были моей счастливой— самой счастливой моей жизнью на Земле.

Мне ещё раз позволили быть «человеком», «великим», «добрым», «магом», «волшебником», а теперь счастье, отпущенное мне Богом в этой Игре, закончилось и мне строго указали на моё реальное место у коврика в самом грязном углу коридора.

И всё, что было у меня на свете – это возможность подарить ей немного мяса и тепла… а на самом деле это и было счастье. Вот такие три часа счастья.

А теперь она неслась по мокрому снегу за машиной, а я, так и не понявший, кто я на этом свете, сидел в автомобиле и не смел пикнуть.