Ни к селу ни к городу. На грани эпох и жанров

ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ

Я вру в глаза, по наглому, спокойно.
Не дрогнет мускул моего лица.
Да и вообще я выгляжу достойно,
С того момента как начну и до конца.

Когда порядочную я надвину маску,
Особенно при тех с кем не знаком,
Бывает вылеплю такую сказку!
И наблюдаю уши их торчком.

С друзьями хуже, сразу: – Заливаешь!
Хотя и их могу врасплох застать.
Они мне говорят:
– Приятель, знаешь,
Ты ведь политиком
и крупным можешь стать.
А ты сидишь на мизерном окладе,
Ты даже президентом мог бы быть!
Что им сказать?
Ведь вру я не корысти ради,
А так, – чтоб интересней было жить.

В последних самооценках есть элемент отмежевания от содеянного. всегда можно оправдать себя, переложив ответственность на высшие силы. Вот еще один пример из этой серии:

На дело я свой час хотел потратить,
А вот Господь распорядился по-другому.
Вот интересно: кто теперь заплатит
Час продремавшему, бездельнику такому?

Морщинка эта ни к чему, а остальное по уму

К зрелым годам прекратил само-копание и поставил «глушилку» на букву «Я». Совсем от нее отказаться невозможно, но приглушить – вполне:

Я пришел в этот мир
не понять для чего,

Ну а скоро уже уходить из него.
Как пришел дураком,так уйду им, пожалуй
Впрочем, вряд ли все это колышет кого.

Видимо зрелость в компании с мудростью подкатила к середине жизни. Помог Омар Хайям. Несколько лет находился под его обаянием, даже книгу о своем духовном родстве с ним написал «Хайям наш современник».

Кстати, восточные мудрецы утверждают: украшение мудрости – спокойствие.Вот и послушал их, спокойно посидел за рюмкой чая и понял, что не мне себя судить и ставить себе оценки:

Чем дальше я шагаю сквозь года,
Мне все труднее и трудней определиться,Хорош ли, плох? – я начинаю злиться
Придется ждать мне высшего суда.

Так писать нельзя

Когда я начинал писать, Интернета еще не было.

Древние инструменты

В то время оценкой таланта считалось публикация в каком-нибудь печатном издании районного или областного масштаба. Я попробовал, принес в редакцию свои вирши, но меня там «отбрили»:

— Так писать нельзя!

– А как можно?

– Так как все.

Всеми я становиться не собирался и потому продолжал писать, так как нельзя. А ту первую попытку я потом немного приукрасил:

Пишу я очень много и красиво,
Не применяю ругань я и мат,
И, как коньяк армянского разлива
Мои стихи имеют аромат.

Когда пишу я о родной природе,
То ощущения совсем уже не те,
Сидишь на поле и потягиваешь вроде
Фетяску, Рислинг иль Алиготе.

Когда затрону нравственную тему,
Совсем другой пошел уж коленкор,
Как будто снова я в церковных стенах
Употребляю с ложечки Кагор.

Когда ж, вовсю развертываю душу —
Стихи, как умирающего стон!
Сидишь на кухне, и как будто глушишь

Соседки, бабки Варьки самогон.

Я со стихами раз в газету обратился,
Редактор выдал, повторяю без прикрас:
Поэтом ты, дружочек, не родился…
Но дегустатор умирает —
высший класс!

Позже, чтобы не применять крепкие выражения редакторы придумали короткое и не очень обидное определение – неформат. По сути, оно значило то самое, о чем вы подумали – фигня. Действительно этой фигни было много – все рванули в писатели и поэты. Вот только малая часть поэтических всплесков графоманов подаренных мне журналистом одной из газет: