Марш! Марш! Люди и лошади в наполеоновских войнах

Саксонский полковник начинает с того, что, по признанию самого Наполеона, «он многому научился, но стать хорошим всадником так и не смог». Дальше Оделебен «вникает в тонкости».

«Его телосложение не очень подходило для верховой езды».

Деталь, на которую обращал внимание не только саксонец. Но что значит «не очень подходило»? Фигурой не вышел? Ноги слишком короткие или недостаточно кривые? Не очень-то серьезный аргумент. Дело, конечно, не в «телосложении». Плохо обучен – да, только и учиться не намерен. Самого Наполеона то, что есть, вполне устраивает. Недостатки? Пусть ими занимаются «специально обученные люди».

«Когда он скакал галопом, сидел в седле небрежно, поводья держал обычно в правой руке, левая – небрежно свисала вниз. Верхняя часть его тела никак не контролировалась… и если лошадь делала неверный шаг, он немедленно терял равновесие…»

Снова фон Оделебен, и на сей раз – по-кавалерийски точная оценка. Подтверждается многими и очень похоже на правду. В седле Наполеон держался не уверенно, лошадью управлял совсем не мастерски. Падал довольно часто, правда. Однако наступает и время разнообразных «но».

Пусть Наполеон и ездил, «как мясник», и болтало его отчаянно, и да, падал, но никакой гиппофобии у него не было. Лошадей он не боялся.

Более того, Наполеон очень любил верховую езду как таковую. Он не раз говорил о том, что конные прогулки весьма полезны для здоровья. Скакал он, может, и плохо, но часто и охотно. Однажды он сказал, что для того, чтобы избавиться от мучившей его головной боли, он просто скакал три часа подряд. Что же касается пресловутых падений…

…30 октября 1799 года, незадолго до государственного переворота, он ездил к брату Жозефу, упал с лошади и, по утверждению некоторых историков, «едва не погиб». Знак? Сколько еще их будет, таких «знаков».

Его падение с лошади как раз накануне вторжения в Россию? Знак, да еще какой! Это Наполеон, у него даже конфузы превращаются в легенды или крайне интересные истории.

Случай, описанный личным секретарем Наполеона, Меневалем.

«В начале 1803 года первый консул, находившийся тогда в Сен-Клу, захотел сам править каретой, запряженной четырьмя молодыми лошадьми. В карете сидели госпожа Бонапарт и ее дочь Гортензия. Наполеон забрался на козлы кареты, стоявшей перед ступеньками парка Сен-Клу. Подъехав к ограде, отделявшей этот парк от частного владения, Наполеон потерял контроль над очень молодыми и горячими лошадями. Они ринулись на ограду с таким неистовством, что Наполеон был сброшен со своего сиденья на гравий дорожки».

Инцидент хорошо известный, но можно о нем просто упомянуть, а можно – пойти дальше. По словам Меневаля, Наполеон в результате падения получил «легкое растяжение руки» и несколько дней не подписывал бумаги. А британский врач и писатель Майло Кейнс, правнук Чарльза Дарвина, пошел дальше. Гораздо дальше.

По его утверждению, Наполеон во время падения ударился головой (Меневаль об этом не упоминает), что привело к серьезным последствиям. На основании таких признаков, как увеличение веса, медлительность и «частичная потеря обоняния», Кейнс спустя почти два века «диагностировал» у Наполеона начало болезни Фрелиха, нейроэндокринной патологии. Звучит устрашающе, и своими соображениями Кейнс поделился в серьезном издании. Стоит ли к этому относиться серьезно? Майло Кейнс получил известность как ниспровергатель разного рода мифов о великих людях, причем именно с медицинской точки зрения.

Он потратил немало времени на то, чтобы доказать – правым, раненым глазом адмирал Нельсон видел столь же хорошо, как и левым. Не ахти какой секрет, но внимание к себе Кейнс привлек. Наполеон после тридцати начал набирать вес? Правда. Отличный повод порассуждать. Тот, кто хочет, этим занимается. Мы же вернемся к падениям. Точнее – к поведению Наполеона после них.

Есть многочисленные свидетельства, которые позволяют говорить о некой общей картине. В подавляющем большинстве случаев Наполеон падал – и практически сразу вставал. По возможности – не прибегая к помощи посторонних. Обычно – тут же снова садился в седло. Позерство? Если только отчасти.

Сам Наполеон невысоко оценивал свой уровень мастерства как наездника. Совершенствоваться, как мы уже знаем, не стал и падения воспринимал как данность. Мнение окружающих Наполеона, как обычно, мало волновало. Практический подход. Как есть, так и есть. Ничего ни личного, ни лишнего.

…Вот он, всадник N L Сидит в седле ссутулившись, расхлябанно. Чуть что – сразу переходит на галоп. Как управляет лошадью? С помощью не мастерства, а скорее интуиции. Неловок? Зато крепок физически и очень вынослив. По крайней мере, был таким до 1815 года.

Наступит время, и Наполеон будет по возможности перемещаться в каретах. Удобно. В карете он мог работать. Однако в случае необходимости Наполеон немедленно садился в седло. И проводил верхом на лошади много часов. Всадник он не искусный, но неутомимый.

Уже упоминавшийся Меневаль рассказывает, как во время посещения канала на реке Урк Наполеон «проехал верхом более восемнадцати лье (почти восемьдесят семь километров), составлявших протяжение канала, за пять часов». Это более чем неплохой результат.

Когда Наполеон пытался осуществить свой грандиозный план по высадке в Англию, он не только часто приезжал в Булонь, но и проводил дни в непрерывных инспекционных поездках. Все верхом, никаких карет. Его выносливость потрясала окружающих.

Неутомимый и, повторим, нетерпеливый. Большая проблема для тех, кто его сопровождал. Переходил в галоп и бросался вперед, практически не обращая внимание на местность. По свидетельству того же Оделебена, Наполеон часто «…оказывался в скалистых местах или на непроходимых дорогах и вынужден был слезать с лошади… Слушать разговоры о трудностях и препятствиях крайне не любил… и от своих намерений отказывался лишь тогда, когда сам убеждался в невозможности продолжать путь…»

Назовем это храбростью, граничившей с безрассудством. Есть немало историй о том, как император практически «отрывался» от сопровождавших его конных егерей гвардии, что могло привести к печальным последствиям. А уж его страсть к галопу, то есть самому быстрому аллюру, была настоящим проклятием для тех, кто его окружал.

Наполеона опасность мало волновала, но вот наглядное доказательство того, что эту опасность он просто не понимал. Когда верховой езде стали обучать его молодую жену, Марию-Луизу, редкое участие Наполеона в «уроках» выглядело, по словам его секретаря Меневаля, примерно так:

«Он обычно заставлял лошадь императрицы скакать галопом, смеясь от всего сердца, когда она кричала от страха, боясь свалиться. На самом деле такой опасности не было, так как вдоль всей дороги стояли конюхи, которые в любую минуту могли остановить лошадь и помешать падению».

…Безрассудный, неутомимый, не слишком умелый. Достаточно эпитетов для того, чтобы понять, каким наездником был Наполеон. Есть еще одна важная вещь. Его собственное отношение к лошадям.

«…Откуда нам известно, что животные не имеют собственного языка? Я придерживаюсь той точки зрения, что присущее нам высокомерие заставляет нас сказать “нет”, потому мы что мы не понимаем их. Лошадь обладает памятью, знанием и чувством любви. Лошадь отличает своего хозяина от слуг, хотя последние находятся с ней чаще. У меня самого была лошадь, которая отличала меня от всех людей, и, когда я сидел на ней, она ясно показывала свое понимание того, что ее всадник превосходит всех других, окружавших его, тем, что она выделывала антраша и двигалась с гордо поднятой головой. Она также никому не позволяла оседлать себя, за исключением одного конюха, который постоянно ухаживал за ней. Когда конюх ехал на ней, то ее движения были совсем другими, казалось, она осознает, что позволила ехать на себе человеку, подчиненному ее хозяину. Когда я терял дорогу, то обычно бросал вожжи, и она всегда находила правильный путь в местах, где я со всей моей наблюдательностью и хвалеными познаниями не мог этого сделать».

Часть самого пространного высказывания Наполеона о лошадях стала эпиграфом к этой книге. Неважно, думал ли он так на самом деле. Он это сказал. В беседе с доктором Барри О’Мирой на острове Святой Елены. Разговор, вообще-то, начался с обсуждения религий, затем император вдруг перешел к теме отношений между животными и Богом, а лошади уже появились в качестве примера – и voila, этот пассаж.

Британка Джилл Гамильтон, написавшая книгу о Наполеоне и его лошадях, разумеется, не могла проигнорировать слова императора. Наиболее интересна уже в ее рассуждениях по этому поводу вот какая мысль. Гамильтон считает, что Наполеон хотел понравиться англичанам.

В Британии лошади своего рода культ, о чем император знал. И высказался, дескать, соответствующим образом. И про лошадей хорошо, и себя в очередной раз возвысил.

Что ж, то, что Наполеон беседовал с ирландским доктором совсем не так, как, скажем, с Лас-Казом, факт общеизвестный. Лас-Казу он надиктовывал свою собственную легенду. О’Мире… Да, в общем-то, тоже, но с нюансами. Наполеон отдавал себе отчет в том, что говорит с иностранцем. Более того – с англичанином. Даже нет, с ирландцем. Когда требовалось, император умел вникать в тонкости.

Именно тонкости и позволяли ему быть более раскованным.

Больше правды? Нет, это не так. Правда все равно наполеоновская. Или снова – легенда. Известно, впрочем, что к разговорам с Лас-Казом император даже готовился, а затем и редактировал текст. Здесь есть и последовательность, и структура.

В беседах с О’Мирой значительно больше экспромта. Темы чаще всего появляются почти случайно. «Ответвления», по воле императора, могут быть любыми. Размышления о лошадях именно так и появились. И не стоит мучительно искать ответ на вопрос – почему он вдруг заговорил о лошадях? Почему начал с религии, перешел к животным, а закончил, как обычно, констатацией факта? Губернатор Лоу – натуральный злодей.

Как появились лошади? Неожиданно. Прискакали. Галопом. Искал пример – нашел. В свойственной ему манере. Можно делать выводы? Только не далеко идущие.

С уверенностью можно утверждать одно. Никакой гиппофобии, боязни лошадей, у Наполеона не было. Как не было и айлурофобии, то есть боязни кошек. Тоже нередко встречающийся миф.

Что насчет любви к животным? Сложнее? Да не очень-то. Собачку Жозефины, пуделя Фортюне, он точно терпеть не мог. Было за что. Брачную ночь чуть не испортил, за ногу укусил. Редкий пример сильных чувств.

Однако в целом к животным Наполеон относился весьма спокойно, если не сказать равнодушно. Хотя безусловную ценность тех же лошадей понимал. А любовь… На сильные чувства он, конечно же, был способен, но, в отличие от считающегося бесчувственным Веллингтона, сочинять эпитафию для любимого коня вряд ли бы стал.

Он рассказывает О’Мире об одной из своих лошадей. Хвалит, но имени ее не называет. Забыл? На память император никогда не жаловался. Он просто рассуждает отстраненно, и именно это – очень показательно. Почти все думают, что Наполеон говорит о Маренго, но – не факт. Совсем не факт. Дальше мы поймем почему. Про «любимых лошадей» тоже узнаем.

…У знаменитой картины Давида два автора. Художник нарисовал, заказчик сказал, как нужно. И мы до сих пор не знаем, кто из них решил, что лошадь должна быть белой.

Глава вторая

Конюшни Наполеона

Первая «своя» лошадь появилась у Бонапарта только во время осады Тулона. Имени ее мы не знаем. Что-то особенное? Считается, что она также была первой лошадью Наполеона, которая погибла в бою. Только не очень понятно, где именно. То ли прямо там, под Тулоном, то ли в Первом итальянском походе.

Не все ясно и с последней. Где – понятно. Вместе с Наполеоном в ссылке на Святой Елене. Но кто? Часто – особенно в XIX веке – писали, что Наполеон взял с собой на остров Святой Елены одного из любимых коней, арабского жеребца Шейха. Или же это был Таурис? А может, Визирь? Встретить можно несколько вариантов. Фигурирует даже имя Маренго, хотя про Маренго вроде бы точно известно, что он оказался в плену у англичан, в Англии же умер.

Есть те, кто убежден – злобные англичане вообще не дали императору взять с собой в ссылку одну из своих лошадей. На Святой Елене он ездил на лошади, предоставленной ему британцами. Звали ее Кинг Джордж. И все же Шейх – главный претендент на звание «последней лошади Наполеона». Пусть так и будет. Тем более что Наполеон упорно называл свою лошадь на Святой Елене Шейхом.

Что император действительно любил – так это давать своим лошадям имена. Традиции и изобретательность сочетались в равной степени. Он обожал историю Древнего мира и мифологию. Отсюда – Цезарь, Нерон, Гектор и другие. Разумеется, коням присваивали имена громких побед – Маренго, Аустерлиц, Ваграм. С остальными – разнобой. Есть и что-то уменьшительно-ласкательное, вроде Коко, и вдохновляющее, как Триумфатор. Лошадей к тому же частенько переименовывали. Что-то происходило, надо было реагировать.

Первая, последняя… Между ними – десятки лошадей! Сколько их всего было у Наполеона? Чаще всего встречается цифра 130. Речь, разумеется, о его собственных лошадях, о тех, на которых он ездил сам. В конюшнях лошадей содержалось гораздо больше. Для членов семьи, охоты, выездов и т. д. Тысячи!

Уже став императором, Наполеон многое сделал для развития коневодства во Франции. Создавал новые заводы, возродил скачки. Специальным указом от 1805 года проведение скачек становилось обязательным в тех регионах, где выращивали лошадей.

Англомания? Скорее, все те же практические соображения. Император стимулировал развитие, это было нужно стране, армии. И ему самому, конечно. Конезавод в Сен-Клу, например, поставил в императорские конюшни множество лошадей, и некоторые из них стали личными «Лошадьми Его Величества».

Хотя сам Наполеон предпочитал арабских лошадей, в его конюшнях были самые разные. За исключением, пожалуй, лишь баварских и бретонских лошадей, которых он считал «слишком тяжеловесными». Немецкие кони, которых высоко ценили его офицеры, императору вообще не очень нравились. За исключением тех, которых выращивали на Бергском конезаводе, одном из лучших в Европе.

В целом же картина в конюшнях наблюдалась довольно пестрая. Здесь были и чистокровные англичане, и лошади из Оверни, и из Лимузена, и испанские, и персидские. На конюшнях работали примерно пятьсот человек. Не так уж и много, учитывая количество лошадей.