Метаморфозы сознания

Метаморфозы сознания
Алексей Викторович Палаткин

Что может случится, если ты так сильно погрузился в чтение произведения Кафки, что начинает казаться, будто сюрреалистичный узор книжного текста проявляется на ткани самой реальности? И насколько этот абсурд может далеко зайти?

Алексей Палаткин

Метаморфозы сознания

1.

Заурядный Тюбитейкин читал «Превращение» Франца Кафки, как вдруг, мысль, явившаяся зигзагообразным росчерком, прервала серую непритязательность обывателя. «А был ли Кафка?» – возликовало взбалмошное озарение в его голове, пылая вопросительным знаком, обескураживая абсурдом неуместности, наводя ужас, скорее, не внезапностью появления, а самой возможностью существования. И если, в наличие книги, как предметно осязаемого Тюбитейкиным объекта, сомневаться не приходилось, то постраничное содержание её, породило обескураживающее недоумение.

За окном, обливаясь солёным потом, мученически тужась, разрешалась от очередного бремени, в виде аномально положительного градуса, жара. Одурманенный зноем ветер, которому было не под силу нести на плечах прохладу и свежесть, волочил за собой умертвляющую духоту. «Не исключено, что немилостливость погоды сморила меня на подобное страннодумие» – изрёк внутри себя Тюбитейкин, бросив укоризненный взгляд на, не справляющийся со своим предназначением, вентилятор. Тот гонял невидимые молекулы пыли и чувствуя бесполезность деятельности, издавал жалобные скрипы, теоретически трактуемые, как извинения.

На столе, – не претендующем на острую тягостность локтей, подпирающих мерную философскую задумчивость, что могла бы сочинить новое оправдание смысла бытия, – с ночи горела лампа. Посетовав на черту характера, обличающего его, как человека рассеянного, Тюбитейкин погасил свет. Затем, выдвинув средний ящик стола, выудил из его недр простой карандаш с утонченным, подобно хоботку комара, грифелем. Книга Кафки «Превращения» была отлистана на первую страницу и предложение, повествующее о том, что Грегор Замза проснулся в образе страшного насекомого, подверглось уверенному подчеркиванию.

«Этот Грегор Замза, как и прочие участники романа, авторская выдумка, не более. Сомневаться не приходится. Однако, исходя из данной предпосылки, легко можно подвергнуть сомнению существование автора, придумавшего данного персонажа.» – Тюбитейкин оглянулся по сторонам, словно его раздумья содержали нечто противозаконное и были нечаянно озвучены вслух, а кто-то, снаряженный записывающим устройством стоял и, предвкушая солидность премиальных за отлично проделанную работу, злокозненно потирал руки. Никого не было. – «Не было…Я сам только что надумал присутствие в области моей квартиры человека, которого никогда не было. Как никогда не существовало и Грегора Замза. И если человек способен пробудить в фантазии фантом себе подобного существа, то почему я самолично не могу вообразить человека по имени Франц Кафка и наградить его неординарной жизнью, болезненные переживания которой, он будет сублимировать в своих произведениях? В таком случае, титанизм рефлексии Кафки – это на самом деле грузный камень, придавивший именно мою душу». Он улыбнулся, потому что обрушившаяся лавина безумия, начала понемногу таять под лучами стройно выверенной рациональности. В день, – обещающий расплавить весь земной шар, или как минимум участок, на котором присутствовал Тюбитейкин, ощущая себя букашечной тенью, – возникшая первослойная аллегория казалась неуместной и всё же ей было дано право существовать. «Именно!» – восклицательно подумал Тюбитейкин и встяхнул, начинающей редеть светловолосой непричёсанностью. – «Право на существование! А кто его определяет? Я! Соответственно, – продолжил он перебирать звенья, сплетенной

собственномысленно, логической цепи,– я и определил существование романа и того, кто его написал».

Скользя помутневшим, от пылкости дыхания лета, взглядом по предметам, которые характеризовали стол не как письменный, а как книжный, ибо кроме горы томов из фэнтезийных, как правило, незавершенных циклов и изданий, косящих под брошюры, классической прозы, на его поверхности ничего не было, – Тюбитейкин вспомнил фразу, в его понимании как нельзя лучше подходящую для данной ситуации. «Реальность достигается неограниченным перечислением объектов» Однако, он не воспользовался воспоминанием, как руководством к действию, а просто оставил в качестве зарубки на теле разума, коих уже было достаточно, чтобы от кровопотери рассудка, Тюбитейкин смог прийти к всеобъясняющему утешительному выводу, что он не сошёл с ума. Что его инверсия происходящего миропонимания, на самом деле, является аксиомой и раны на его сознании, нанесены в ходе борьбы за её истинность! После такого диагностического утверждения, он снова взглянул в книгу и обнаружил, что её страницы девственно чисты.

2.

Аккуратно осторожничая, дабы не вспугнуть прозрение, Тюбитейкин извлек телефон из правого кармана пёстрых шорт, приманивающих своей расцветкой праздное безделье. Отыскав в списке имён, фамилий и не блещущих вариативностью прозвищ, нужного адресата, он прикоснулся к сенсору экрана и принялся слушать гудки вызова. В ожидании, Тюбитейкин напрягся всем организмом, подобно охотничьему псу, застывшему перед норой, в которой суматошно торопясь укрылась добыча.

– Да? – Перебив хребет седьмого гудка напополам, раздался хриплый голос в трубке телефона.

– Здравствуйте, Надежда Константиновна. Простите, если нарушил ваш покой, но внезапная заинтересованность одним вопросом, случившаяся только что со мной, не требует отлагательств и настаивает на незамедлительное обсуждение.

– Тюбитейкин,– вздохнул голос бывшей преподавательницы русского языка и литературы и классной руководительницы, Гречкиной Надежды Константиновны, – что там у тебя?

Надо отдать должное ветерану преподавательского труда, что она не стала тратить время на высказывание удивления, а оно было и имело справедливую основу своего появления. Ведь Тюбитейкин, не питая излишней сентиментальности к минувшим школьным годам, ни разу не осчастливил, или не огорчил, своим присутствием ни один из вечеров встреч с выпускниками. А тут вдруг – после десяти лет тотального игнорирования, в чём-то лицемерных, а в чём-то доподлинно-приятельских и уважительных, отношений, – он бесцеремонно отважился на такое варварство, как звонок учителю по делу в самый разгар летних каникул.

– Надежда Константиновна, будьте любезны поделиться, вашим восприятием Кафки, как неординарного явления в мире литературы или же, поведайте о наиболее полюбившемся вам произведении мастера сюрреализма.

Надежда Константиновна, вздрогнув от обрушившейся высокопарности вечного троечника по всем гуманитарным предметам, недоуменно посмотрела в пространство перед собой, заволоченное душным паром её дыхания и, деря пересохшее горло, спросила:

– Кафка? Кто-то из современных авторов? Тюбитейкин, боюсь разочаровать (она не боялась, она притворялась), но я редко обращаю свой взор к новым именам беллетристов, предпочитая их классике. Не сочти за узость взгляда, но выработанный вкус, упреждает экспериментальные знакомства, да и годы на подобные риски уже не те.

Сказав это, Надя-Надо – как прозвала в детстве её младшая сестра, благодаря их матери Эдите Карловне, с младых ногтей воспитывающей в дочке в лучших традициях тирании ответственность и исполнительность, – азартно подумала: «Ну что? Как я побила ваше оголтелое словоблудие своей хладнокровной велеречивостью?»

Тюбитейкин, в состоянии кататонического удивления, медленно дотянулся до занимающегося битый час сизифовым трудом вентилятора и остановил бесполезность его благородных порывов хоть как-то повлиять на императорствующее этим днём пекло.

– Кафка,– вернулся из ступора Тюитейкин,– Франц Кафка. Знаменитый писатель, одна из ключевых фигур литературы двадцатого века. Его творчество считается классикой. И вы хотите сказать, что не знаете произведения Кафки?

– Послушай, Тюбитейкин. Если ты решил меня подкузьмить, то поздравляю, это удалось. Теряюсь в догадках, зачем тебе это понадобилась, но по большому, счёту, мне индифферентно. Если мы благополучно переживем щедрое на градусы лето и твое желание что-то со мной обсудить не исчезнет, то предлагаю удовлетворить потребность в беседе на очередном вечере встречи с твоим классом. А сейчас мне некогда. До свидания, Тюбитейкин. И постарайся найти себе местечко попрохладней. Я не исключаю теплового удара, после которого в твоё измененное сознание и выдумало несуществующего классика с весьма глупой фамилией Кафка.

Надя-Пошли-К-Чёрту – как прозвала она себя, однажды вернувшись после празднования собственного тридцатилетия под утро и терпеливо высушив все нравоучительные причитания от матери, младшей сестры и её сына, – скинула с себя отяжелевший от пота сарафан и, жмурясь в удовольствии от собственной наготы, продефилировала к холодильнику. Достав с верхней полки, покрытую ледяным паром, бутылку пива, безжалостно свернув ей горлышко, утолив жажду, усмехнулась.