Колдунья

Колдунья
Алексей Филиппов

Марфу все почитали за колдунью, но всегда шли к ней за помощью. В любом деле она помочь могла, даже в расследовании страшного преступления…

Алексей Филиппов

Колдунья

Марфу Полукееву в сельце Покровское все почитали за колдунью. И хотя зла она, вроде, никому не делала, порчи на скотину не насылала, но, кого из покровцев не спроси, всякий тебе ответит.

Марфу Полукееву в сельце Покровское почитали за колдунью. И хотя зла она, вроде никому не делала, порчи на скотину не насылала, но кого из покровцев не спроси, что колдунья Марфа.

– Право слово – колдунья, а, иначе, для чего ей людей дичиться и от всякого разговора бежать? Зачем с утра до ночи по лесам бродить да травы с кореньями в корзину собирать? А на лицо её посмотри: нос крючком, волосатая бородавка на щёке, а на глазу бельмо – сущая ведьма.

Действительно, сторонилась Марфа людей и всё лето в лесу проводила, благо начинался он сразу за её огородом, а зимой в избушке своей пряталась. Одиноко жила старуха. Дико. Редко когда нос на улицу деревенскую покажет и никого к себе на порог не пускала. Прибежит к ней кто-нибудь травки целебной от хвори противной попросить или совета какого житейского поискать, так никогда его колдунья в избу не пустит. Сама выйдет на улицу, выслушает просителя возле крыльца, и там же: слово нужное выдавит из себя или в горсть корешков сушеных насыпет, но, чтоб домой кого пустить, поговорить с кем-то по-человечески, так этого никогда не бывало. Да и, по чести сказать, не каждый решится через порог жилища колдуньи переступить. Береженого бог бережет.

Зимой в сельце жизнь скучная. Все по избам сидят: мужики упряжь чинят да сети плетут, а бабы полотно ткут да разговоры всякие разговаривают. Обо всём говорят, но чаще о чудесах потусторонних или грехах соседских. А на улице зимой тишина, только иногда ребятня под окном разорётся или собаки на сорок забрешут. Всё вокруг белым саваном окутано, будто готовится округа уснуть на веки вечные. И, кажется, что вот-вот одолеет мертвый покой всякую жизнь на всём белом свете. Но сегодня дерзко порвала холодные узы покоя удивительная весть: барин с семейством едут в Покровское Рождество справлять.

Первым о визите хозяев узнал дворник и истопник барского дома Ефим. Приехал к нему третьего дня из города новый барский управляющий Валицкий и с порога ругаться стал.

– Печему так холодно в доме?! Отчего копоть на потолке?!

– Зима, потому и холодно, – нехотя оправдывался Ефим, – а потолок бабы к Светлому Воскресенью отмоют. Не впервой. Каждый год, кажись, так делали…

– Мне наплевать, как вы там делали, – топал ногой сердитый управляющий, – сейчас извольте порядок в доме навести! Илья Ильич с семейством и гостями через два дня прибудут! Рождество здесь решили праздновать!

И пошла потеха. Ефим с утра до ночи печи топит, его дружок садовник Авдей с деревенским дурачком Сёмкой ковры на снегу чистят да пыль из перин пуховых на морозном воздухе выбивают, а ватага баб деревенских полы да потолки в хоромах барских моют да скребут. Валицкий с братьями Бобровыми съездили в лес, срубили ёлку и поставили её в просторной гостиной.

– И чего только не учудят господа городские, – думал Ефим, суетливо открывая двери, когда Бобровы втаскивали в дом лесную красавицу. – Вон, ёлочку ни в чём неповинную загубить велели… А, ведь, тоже росла, жизни радовалась… Вот люди бестолковые… Эх, жизнь, так твою…

Еще бы посетовал садовник на жизнь, но тут Валицкий сунул ему в руки убитого зайца и велел в поварню идти, чтоб там распорядились с дичью надлежащим образом.

На другой день приехал в Покровское старший сын барина Александр Ильич со слугой Васькой Хорьком, а с ними еще прибыл в поместье парижский повар Жорес. Хмурый барчук стал по дому без дела слоняться, Васька Хорёк побежал отцу с матерью поклониться (он был родом из Покровского). Жорес же, сразу принялся на поварне местным стряпухам нотации читать: мол, руки у вас не из того места растут (кто так край пирога заворачивает?), и новейших рецептов кухни французской ни одна из вас толком не знает. С раннего утра истошно орал кулинар своим картавым говором, а бабы только улыбались и настырно продолжали гнуть свою линию. Вконец утомился Жорес, плюнул в красный угол поварни, потолкался возле ёлки и тоже пошёл по хоромам барским бродить. Теперь от его несносного характера доставалось уборщикам. Жорес из той склочной породы, какие в любой бочке затычка. В кабинете барина француз застал Авдея с Сёмкой. Авдей чинил ножку барского письменного стола, неудачно подломившуюся, когда из-под неё ковёр выдёргивали, а Сёмка, раскрыв рот, внимательно разглядывал картины на стенах кабинета.

– Почему без дела стоять здесь? – коршуном накинулся на дурачка француз.

– Оставь его, – вытирая рукавом пот, вступился за убогого Авдей. – Блаженный он. Посмотрит малехо и дальше работать пойдёт. Не цепляй. Подержи лучше край стола, никак ножку не прилажу…

– Как ты посмеешь? – перенацелил Жорес стрелы своего гнева на незадачливого столяра. – Я парижский кулинар, а не твой подмастерь! Я барин жаловаться есть!

Француз ринулся вон из кабинета, но, вдруг, остановился, вскрикнул чего-то по своему и стал пристально вглядываться в одну из картин, висевшую возле самой двери.

– Зря ты с ним так, – шепнул Авдею на ухо Валицкий, прибежавший на крик француза в барском кабинете, – сейчас же пойдёт и на тебя молодому барину нажалуется. – Еще тот прохиндей…

Но француз сразу не ушёл, он всё стоял возле картины и что-то бубнил себе под нос.

Друзья они с Александром Ильичом, – шептал Валицкий Авдею, легко приподнимая край тяжелого стола, – вместе модной сокольской гимнастикой занимаются да по ресторациям на рысаках разъезжают. Там и сошлись, как пишут поэты: лёд и пламень. Что деется на свете? Разве, в прежние времена, стал бы барин с иноземным поварёнком якшаться. Ни в жизнь! А этот… Не зря Илья Ильич в последнее время на сына сердит до последней крайности. Куда мир катится?

Валицкий помог Авдею приладить ножку стола, и пошёл из кабинета, бросив на ходу пару слов иноземному кулинару (опять же, не по-русски). Когда управляющий с поваром ушли, Сёмка подошёл к картине, которая заинтересовала француза, и уставился на неё, словно бык на новые ворота. Авдей тоже хотел посмотреть, но тут со двора донеслось:

– Едут! Едут!

Толпа у барского дома, собравшаяся еще с утра, зашевелилась, образуя широкий коридор по которому к крыльцу усадьбы подъехали трое крытых саней да ещё с десяток саней обыкновенных, груженных разным житейским скарбом да различными (по большей части диковенными) съестными припасами. Авдей тоже выбежал глянуть на барский поезд. Любопытно же!

Сани остановились возле мраморных ступеней парадного крыльца, только что покрытых широким темно-красным ковром, с которого Ефим проворно смахивал метёлкой      падающий снег. Первым на ковёр вылез сам барин Илья Ильич. Барин сильно морщился, топтался на месте, разминая спину, а под его очи уже приготовился предстать староста деревни. Предстать старосте очень не терпелось, но еще не принесли каравай, хранимый от мороза в тёплой поварне. Староста нервничал, вертел головой и сердито сверкал глазами, и вот каравай принесли, но пока на подносе раправляли полотенца, к барину подбежал Валицкий с докладом. Барин кивнул докладчику и велел принять из рук бырыни, которая тоже уже топталась на ковре, большую коробку. Валицкий схватил коробку и, открывая её на ходу, побежал в дом, а к барину подошёл староста с караваем в руках. Началась торжествееная встреча. После старосты настал черёд священника – отца Никандра. Душу священника терзало лихо колючей обиды: он должен был первым барина благословить, но в самый неподходящий момент прихватило у батюшки живот и пришлось бежать домой. Староста же, воспользовался чужой незадачей и пролез вперёд, аки уж склизкий. После благословления толпа плотнее охватила прибывших гостей, выталкивая вперёд к барину самых уважаемых селян. И все радостно смеялись, когда Илья Ильич узнавал кого-то из крестьян и похлопывал того по плечу.

Авдей тоже хотел подойти к барину поздороваться, но где там – не протолкнёшься. Поэтому садовник поднялся на самую высокую ступеньку и стал радоваться за других счастливцев. И тут, будто что-то в бок садовника кольнуло. Сёмки в толпе не было! Авдей еще раз оглядел счастливые лица земляков: нет среди них Сёмки.

– Вот, стервец, – сердито подумал садовник, – в кабинете до сих пор, поди, трётся. Сейчас Илья Ильич войдёт в свой кабинет, а там дурачок стоит. Негоже получится…

И Авдей быстро побежал к черному ходу усадьбы…

В рождественскую ночь Марфа Полукеева спала плохо. Покоя на улице не было. Особенно громко кричали возле барской усадьбы. От души веселился там народ. И старухе, вдруг, стало завидно. Она, ведь, не всегда старой да нелюдимой была. И Марфе так захотелось вернуться в то счастливое время, когда она – младшая купеческая дочь приезжала домой с курсов акушерок на Рождество, что она, чуть было, не заплакала, но вовремя опомнилась. И сразу нахлынули другие воспоминания, где: беда на беде да ещё бедой погоняет. Опять захотелось поплакать. А тут еще на улице снег пуще прежнего повалил. Так что, уснула Марфа под самое утро.

Тревожный стук в окно разбудил старуху, когда солнце уже блестело прямо над трубой барского дома. Марфа выглянула в окно и увидела солдатку Степаниду – мать дурачка Сёмки. Лицо солдатки казалось белее снега.

– Матушка! – Степанида упала перед Марфой на колени. – Беда у меня! Сёма удавился!

– Как удавился? – глухим голосом переспросила старуха.