Труфальдина с Лиговки

Труфальдина с Лиговки
Алексей Албаров

Жила девушка, любила сталинского сокола, собиралась стать актрисой. Все изменило 22 июня 1941 года. Она пошла добровольцем в армию и попала в разведку. Многие разведчики были арестованы и погибли, такая же участь ожидала ее.

Но вмешалась некая сила, она осталась жива. Ей пришлось сделать нелегкий выбор. Это только в детских книгах есть наши и враги, в жизни все гораздо сложней. Девушка начинает работать на две разведки. Кроме того, выясняется, что ее вторые хозяева почти что люди, но не совсем.

Алексей Албаров

Труфальдина с Лиговки

Предисловие

На автомате откатала зарядку, ополоснулась под душем, сварила кофе и кашу. Есть не хотелось. Через силу ела кашу. Только пригубив кофе, поняла: опять накатило. В голове уже шевелились мысли о никчемности дальнейшего существования. «Зачем тебе жить? Война тебя изнасиловала, пережевала и выплюнула…»

Привычно добавила вслух:

– …отобрав всех, кто тебе был дорог.

Опять потекли мысли: «Почему меня не убили в Польше? Зачем мне жить дальше?»

Возникло пронзительное осознание одиночества.

Зажмурилась, потрясла головой – пыталась подавить гнетущее чувство. Сосредоточилась.

В Польше мне помогла цель, пусть и на ближайшее будущее, ее надо было выполнить. Это дало возможность какое-то время продержаться. Потом встреча со своими. Среди них я впервые за долгие годы почувствовала себя своей – небольшое лесное озерко, которое будто бы смыло часть грязи и боли.

В Центре демобилизации я была не одна, рядом были девчонки, наши, русские, простое общение, когда не надо следить за каждым словом. Ценное для общения, потому что общалась именно я, Лариса Савельева, а не баронесса или какая-то другая моя маска. Отвлекали, пусть и мелкие, споры с начальством о правах и возможностях девчонок. Сколько радости было у них, когда в кладовке нашли две швейные машины и стали шить и перешивать одежду. Я тоже шила, в основном другим, шила, стараясь ни о чем другом не думать.

Меня забрал отец, отвез в свою огромную квартиру, я слонялась по ней, по телефону говорила с мамой. Затем несколько дней бродила по Москве. Пару раз съездила в Центр демобилизации, подбросила девочкам продуктов. Приехал брат Борька, правда, его дома практически не было, но все же общение. Да и оформление документов отвлекало.

Получила паспорт и военный билет. Борис уехал. Что дальше? Ходить по городу больше не хотелось. Вот опять подкатила депрессия. Нужны новая цель, общение. В Москве никого знакомых нет. Все девчонки, бывшие в Центре, уже демобилизовались или отбыли к новому месту службы.

Я доела кашу. Чтобы чем-то заняться, решила подробнее обследовать квартиру. Квартиру отцу выделили перед самой войной, мебель была казенная. Собственно, обжитыми, хотя тоже относительно, были только три комнаты: спальня родителей и комнаты брата и сестры. Мама с сестрой еще в январе сорок второго года переехали к отцу в Новосибирск, а брат еще раньше, осенью сорок первого, эвакуировался вместе с университетом. Когда он вернулся из эвакуации, студентов отправили на какие-то работы. Фактически в квартире давно никто не жил. На два дня Борька появился, но мы почти не общались, его и дома не было, у него свои дела, свои знакомые по университету. И вот уже две недели я одна.

Жила я в комнате сестры. Вначале решила поселиться в кабинете отца, там стоял большой диван, обтянутый кожей. Но в первую же ночь вернулся старый кошмар, который давно уже не снился, поэтому перебралась в комнату сестры. В кабинет с той ночи не заходила, поэтому решила начать обследование с него.

Стараясь не смотреть на огромный кожаный диван, – скорее всего, он и был причиной кошмара, – занялась столом. Действуя так, как учили, достаточно быстро обнаружила тайник в книжном шкафу. Он был пустой, если не считать разбитого фужера. Надо думать, когда забирали прежних хозяев, толкнули фужер, он упал и разбился, вот его и оставили. Закрыла тайник и решила посмотреть книги. Больше всего по философии, филологии, истории, несколько собраний сочинений, в основном русская классика. Пересилив себя, осмотрела диван.

Кухню обследовала раньше, так же, как и комнату прислуги, – первоначально хотела пожить там, но зашла консьержка, объяснила, что здесь так не принято. Консьержка пришла, чтобы представить Зину, женщину лет пятидесяти, которая по договоренности с мамой присматривала за квартирой и раз в неделю делала уборку.

Осмотрев подсобные помещения, вошла в гостиную. Заглянула в пианино, обследовала стол, горку с посудой, сервант. Хотела осмотреть массивные стулья, но внимание привлек камин, облицованный изразцами. Внимательно обследовала и его – кажется, ничего особенного, но чувствовала: что-то с ним не так. Провела рукой по плиткам, сбоку одна слегка поддалась, нажала на нее – ничего, но плитка немного вдавилась и осталась в таком положении. С другой стороны такая же плитка с синей птичкой – нажала на нее. Едва успела подхватить вазу, падающую с поднимающейся верхней полки камина. По бокам были ниши и неглубокая ниша посередине над камином. В одной из боковых ниш стояли початая бутылка грузинского коньяка и два фужера. В среднем отделении лежали книги – Троцкий, Бухарин. И Библия. Библия была на старославянском языке, а я пыталась когда-то читать религиозные книги на старославянском языке, но шло тяжело: язык знала плохо.

Так, этот тайник при обыске не нашли. Покрутив томик Бухарина, положила его назад, книгу Троцкого разорвала и сожгла в камине – за нее точно по головке не погладят. Попробовав еще раз, как работает механизм, сложила в тайник наган, патроны, кинжал и другие ножи. Подумала и убрала ордена, оставив только медаль «За отвагу».

Надела военную форму без знаков различия, только с медалью. Сложила в вещмешок кое-что из вещей, две банки тушенки, две буханки хлеба и поехала на вокзал. Билет удалось купить сразу, но пришлось подождать отправления поезда. Несколько раз подходили с проверкой документов.

Утром я шла по родному городу и не узнавала его. Теперь это был серый деловой город, еще не оправившийся от войны, следы которой были видны на каждом шагу. Петровский град утратил свою веселость и помпезность. Захотелось увидеть что-нибудь родное из детства, пошла в Летний сад, но и здесь ждало разочарование – любимых с детства статуй не было, уборщик пояснил, что их спрятали от обстрелов. Внутри меня что-то еще сильнее сжалось.

В их старой квартире жили незнакомые люди, правда, одна комната была оставлена за их семьей. В комнате были свалены вещи, из мебели была только никелированная кровать. Соседи пояснили: зимой всю деревянную мебель и часть книг сожгли. Собственно, из библиотеки осталась всего одна книга – Лев Толстой «Детство. Отрочество. Юность».

Мои детство, отрочество и юность прошли в Ленинграде, но сейчас это другой город. Мелькнуло в голове: может, кто-то из знакомых сейчас в городе? Нас было три подруги – Алевтина, Наташа и я. В театральном училище нас звали «три богатырши», в июне сорок первого всех зачислили в разведшколу. Там наши пути разошлись. Живы ли мои подруги?

Ближе была квартира Наташи.

Открыла соседка, узнала, испуганно оглянулась:

– Заходи.

Прошли в ее комнату, она рассказала, что Егор, отец Наташи, еще осенью сорок первого погиб, его корабль на Ладоге немцы разбомбили. А зимой и Зину бог прибрал. Помолчала.

– А про Наташку приходили расспрашивали.

– Кто? – спросила я.

– Кто-кто, сама знаешь. Кто следует.

Она на меня не смотрела, но иногда поднимала глаза, и ее взгляды ясно говорили: шла бы ты отсюда.

В квартире, где в большой коммуналке жила Алевтина с родителями, все жильцы были новые. Одна женщина вспомнила, что про жильцов их комнаты кто-то из прежних соседей говорил, что они еще до блокады съехали.

Решила навестить Элеонору Витольдовну. В квартире оказалась только Ольга, младшая сестра Пашки. Она рассказала, что ее вместе с другими детьми эвакуировали зимой через Ладогу. А когда она вернулась, то ни матери, ни Элеоноры Витольдовны уже не было. Не удалось узнать, где их похоронили. От Паши пришло письмо, что он подполковник, командир полка штурмовиков.

– Сейчас полк дислоцируется в Чехословакии, – четко выговорила Ольга. По тому, как она это произнесла, я почувствовала, что ей нравится слово «дислоцируется».

Было уже поздно, переночевала в комнате Элеоноры Витольдовны.

Утром открыла банку тушенки, позвала Ольгу, перекусили, остатки тушенки и почти целую буханку оставила ей. Возвращаться в свою квартиру не хотелось, решила съездить на дачу к Павлу Эдуардовичу.

Когда немного отъехали от города, из окна вагона пригородного поезда увидела, что тут тоже шли бои. От станции до дачи было чуть больше километра лесом. Вот поворот дороги, за ним дача. На поляне напротив дачи, где когда-то собирали землянику, остовы обгоревших машин. Сработал какой-то рефлекс, боковым зрением зафиксировала: с дачей тоже что-то не то, ворота нараспашку, но движения нет, звуки, обычные для леса. Привычно определила: стандартные немецкие армейские грузовики, трехосный и два двухосных, еще два «опеля», автофургон и автобус, скорее всего, штабной. Вероятно, штаб и взвод охраны. Поглядела направо – дачи не было. Сосны на участке стояли свечками без вершин, обгорели.

Вошла через распахнутые ворота и увидела пепелище и закопченный кирпичный фундамент вместо дома.

Было жарко и пыльно, подошла к пруду: купальня с баней на берегу тоже сгорели. На полянке остатки двух сгоревших армейских немецких палаток. Огляделась – никого нет, разделась и подошла к пруду, но не могла ступить в воду. Потом почувствовала взгляд, слегка повернула голову. Неподалеку стояла женщина, худая, даже скорее изможденная, вот только глаза – из них как будто исходил свет, и он проникал насквозь.

– Не надо здесь купаться, – сказала женщина. Затем ее взгляд уперся в крестик на моей груди. – Ты жила…– Потом поправилась: – Часто бывала на этой даче.

Это был не вопрос, а констатация факта.

На секунду замолчала, даже глаза прикрыла:

– И сама ты, как эта дача, выжжена внутри. Одевайся, пойдем со мной.

Я закрыла глаза, как бы заглянув внутрь себя: точно, внутри все будто выгорело. Оделась, пошла за женщиной. Шли вдоль деревянного дачного забора, как ни странно, он не пострадал. Сгорело и обгорело только то, что было за забором. Может, поэтому провожатая и сказала «как дача, выжженная внутри». Тропинка свернула в лес, минут через десять мы вышли на опушку леса к небольшой старой церкви. Над церковью возвышался простой деревянный крест. У входа была скамейка, доска на двух чурбаках, дверь храма деревянная, новая.

Женщина молча кивнула в сторону двери. Я вошла в церковь. Чисто, видно, что за храмом ухаживают, но все очень убогое, стены обшарпанные, окна забиты досками. Сумрак немного рассеивался светом, исходящим из окна под куполом. Через щель деревянного щита на окне падал луч света, он освещал разномастный иконостас.

Внимание привлекла одна из досок, на которой был едва виден лик. Я подошла ближе и коснулась иконы. От иконы исходило тепло. Потемневшая доска обгорела с одного угла. Она была не закопченной, не обгоревшей, а именно потемневшей. Это был лик Богоматери. Я не могла отвести глаз, казалось, что лик всплывал из окружавшей его темноты. Печальный и близкий. Вспомнила, эта икона раньше висела в комнате Даши, жены хозяина дачи. Как она уцелела во время пожара? Я поцеловала икону и прижалась к ней лицом. Мои слезы стекали по иконе. Я почувствовала, как тепло от образа проникло в меня, внутри что-то шевельнулось, будто пробивался росток, продираясь через сковывающую обгорелую корку.

Я вгляделась в икону: из глаз Богоматери скатились слезинки. Я подставила руку – слезинки пали на кожу, и оттуда, куда они упали, что-то неосязаемое, теплое разлилось по всей руке.