Замена объекта

Он всегда верил в магическую силу произнесенного слова. Когда Хан был еще пацаном, отец не раз говорил ему: «Не верь, сынок, когда тебе будут внушать, что мысль изреченная есть ложь. Это хорошо для глубоких философов, а я не философ, я – простой мент, и для меня сказанное слово – это тот крючок, уцепившись за который я могу размотать человека до последней косточки. Дайте мне слово, и я сделаю полноценное уголовное дело. Слово и дело связаны неразрывно, запомни это, сынок.» Отец, конечно же, кокетничал. Керим Алекперов был вовсе не таким уж простым ментом, он был великолепным следователем, признанным мастером допроса, он умел слышать Слово, делать из него выводы и в нужный момент вспоминать, возвращать к нему разговор и заставлять человека признаваться, если, разумеется, было в чем. Отец служил еще в те времена, когда фальсификация материалов уголовных дел не вошла в моду и не стала повсеместной практикой, он работал честно, и Хан хорошо помнил, как просыпался по ночам, выходил на кухню попить воды и видел отца, сидящего далеко за полночь с бумагами: он готовился к предстоящему допросу, он читал протоколы и искал те Слова, которые ему пригодятся.

И Хан вырос в уверенности, что пока Слово не произнесено, все еще можно поправить, переиначить, переиграть, но когда оно сказано – пути назад уже не будет. Больше всего на свете сейчас он боялся, что Оксана скажет: «Да, я все еще люблю Аркадия». До тех пор, пока она этого не сказала, еще есть надежда, но если скажет – конец. Это невозможно будет поправить, это нельзя будет отменить, это будет руководством к дальнейшим действиям. Если скажет – должна будет немедленно собрать вещи и уйти. Пока не сказала – еще может остаться с ним, с Ханом. Он не представлял, как такое может быть: сказать, что любит Аркадия, и остаться здесь. Может быть, она и в самом деле любит своего первого мужа, но хочет скрыть это от Хана и остаться. Пусть, пусть любит его, пусть все, что угодно, только бы не ушла. Только бы не произнесла страшное и необратимое Слово.

– Какие планы на выходные? – поинтересовался Хан, чтобы как-то сгладить возникшее напряжение.

– Аркадий хочет, чтобы мы с Мишей поехали с ним за город.

– Вы с Мишей?

Его снова охватил страх. Миша – это понятно, сын. Но зачем должна ехать Оксана?

– Он покупает дом, хочет, чтобы мы посмотрели. Если Аркадий будет там жить, то мне придется возить туда мальчика.

– И если ты скажешь, что дом тебе не нравится, он его не купит?

Хан с трудом сдерживался, чтобы не дать прорваться злости, и старался быть ироничным.

– Не знаю, – Оксана пожала плечами. – Скорее всего, он хочет, чтобы я убедилась, что Мишке там будет удобно, если он будет оставаться с отцом на несколько дней.

«Он покупает дом! Значит, он не собирается возвращаться в Израиль насовсем. Аркадий намерен здесь жить. Не настолько же он богат, чтобы покупать дом ради того, чтобы несколько недель в году жить в нем. Или настолько? Он хочет, чтобы Оксана этот дом увидела. Зачем? Чтобы захотела в нем жить? Чтобы поняла, в какой тесноте, в каком убожестве живет сейчас? Чтобы вернулась к нему?»

– Не знаю, имею ли я право давать тебе советы, но если поедешь, убедись, что тебе удобно будет привозить Мишу. И еще посмотри, как там с муниципальным транспортом, на тот случай, если ни ты, ни я не сможем туда поехать и мальчику придется добираться одному.

– Ой, хорошо, что ты подсказал, – благодарно улыбнулась жена, – я бы не сообразила. Ты прав, надо посмотреть, ходит ли туда электричка или какой-нибудь автобус и далеко ли станция.

– Не только это. Обрати внимание на дорогу от станции до дома. Хорошо ли освещена в темное время, идет вдоль домов или через лес, нет ли там магазинов, возле которых толкутся пьяные.

Хан очень старался забыть о ревности и оставаться профессионалом. В конце концов, безопасность мальчика куда важнее его уязвленных чувств.

– Если хочешь, я могу поехать с вами, – продолжал он, – все-таки у меня милицейский глаз, я быстрее увижу возможный источник опасности.

Сказал – и внутренне замер. В своем стремлении казаться уверенным, спокойным и великодушным он зашел слишком далеко. Если Оксана сейчас ответит: «Хочу, поехали вместе», все будет в порядке. А если нет? Если она скажет: «Не нужно, я прекрасно справлюсь сама», это будет означать, что при встрече с Аркадием муж окажется лишним. Зачем, ну зачем он предложил?

– Это было бы хорошо, – Оксана внимательно посмотрела на него, – но мне показалось…

– Что показалось?

– Мне показалось, что ты не очень-то стремишься встречаться с Аркадием.

– Глупости! Мы все – старые друзья, одноклассники, какие у меня могут быть с ним счеты? Ты же не изменяла ему со мной, ты ушла ко мне после того, как он тебя обманул и бросил. У нас друг к другу не может быть претензий. И потом, мы ведь встречались после того, как он вернулся, ты что, забыла?

– Нет, я помню. Но я видела, что тебе это не доставило удовольствия. Если ты поедешь с нами, ты просто-напросто испортишь себе выходной день.

«Ты поедешь с нами. Не „мы поедем вместе с тобой“, а „ты поедешь с нами“. Она едет с сыном и с Аркадием, а он, Хан, – с ними. Прилипала. Примазавшийся ненужный попутчик. Навязчивый советчик. Третий лишний. Правда, в данном случае – четвертый, но сути это не меняет.»

– Пожалуй, ты права, – Хан через силу выдавил из себя улыбку, – я, конечно, не собственник, но мне неприятно слышать, как Мишка называет Аркадия папой. Я за эти годы привык считать его своим сыном. Вот дурацкая отцовская ревность, да?

Всё переводить на Мишку, пусть Оксана думает, что его беспокоит только мальчик.

– Да нет, не дурацкая, что ты, – она поцеловала его, и Хан в эту секунду почти поверил в то, что ничего плохого не происходит. – Все понятно, все объяснимо. Любой мужчина на твоем месте чувствовал бы то же самое. Но давай не будем лукавить: тебя Миша папой никогда не называл, ты всегда был Ханом. Если он говорил «папа», то имелся в виду только Аркадий.

Зачем она это сказала? Почему? Хочет дать понять, что Аркадий в любом случае на первом месте, а он, Хан, на втором? Для кого? Только для Мишки? Или для нее тоже? Господи, ну почему он так цепляется к словам? Почему не может просто слушать, удерживая общую нить разговора, и не вникать в мелочи? Откуда у него эта привычка? Впрочем, понятно, откуда. Из детства. От отца.

– Конечно, конечно, – рассеянно согласился он. – Я рад, что у Аркадия все складывается удачно.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, дом, например. Если он его покупает, значит, с бизнесом все благополучно. И деньги есть, и партнеры в России нашлись. Ты не знаешь, он весь свой бизнес сюда переводит или только открывает филиал, а основная база остается в Израиле?

– Он хочет, чтобы официально головной офис считался израильским, а здесь были только филиалы, а на самом деле основной оборот будет целиком российским. Это позволит ему десять месяцев в году жить в России, а в Израиль только наведываться. Сейчас он подыскивает надежного толкового управляющего для тель-авивского офиса.

«Она полностью в курсе его дел. Он обсуждает свои проблемы с ней, делится, возможно, даже советуется. А я? Я не могу обсуждать с Оксаной свою работу и уж тем более не могу с ней советоваться. Сейчас она ближе к Аркадию, чем ко мне. Что же мне делать? Наш брак рассыпается прямо на глазах, и я ничего не могу предпринять. Он вернулся, он объявился, он хочет видеться с сыном, и я не имею ни морального, ни юридического права этому противиться. А на самом деле он пытается вернуть Оксану, и я ничего не могу с этим сделать. Он богатый и успешный, она прожила с ним десять лет и у них сын. А я небогатый и не настолько успешный, чтобы это могли замечать со стороны, я прожил с ней всего пять лет и у нас нет общих детей. И потом, его Оксана действительно любила, любила по-настоящему, а ко мне просто прислонилась в трудную минуту. Все козыри на руках у Аркадия, а у меня одни «шестерки». Эту партию мне не выиграть ни при каком раскладе.»

– Пойдем спать, Ксюша, поздно уже.

Спустя пятнадцать минут Хан лежал в постели и ждал, когда Оксана выйдет из душа. Если она войдет в спальню в халате с завязанным кушаком, это будет означать, что сегодня она к близости не расположена. Если жена не завязывает пояс, а придерживает полы руками, значит, она готова к любви. Так они договорились давно, еще пять лет назад, чтобы избежать напрасных ожиданий, разочарований и никому не нужных объяснений. У Хана тоже были свои «знаки»: если он ждал жену, выключив свет, то давал понять, что устал и хочет спать; в противном случае он лампу не выключал. Они были ровесниками, и период интереса к неуемной страсти в жизни обоих уже миновал, поэтому частенько случалось, что Оксана выходила в распахнутом халате, а в спальне было темно, или наоборот, Хан ждал жену при свете, а она выходила из ванной с туго завязанным поясом, или же оба они демонстрировали желание уснуть сразу. Но если свет горел, а халат был распахнут, то все происходящее было по-прежнему потрясающим, изысканным и приносящим бурную и разноцветную радость.

Хан прислушивался к доносящимся из ванной звукам и внутренне метался. С тех пор, как объявился Аркадий, он хотел обладать Оксаной постоянно, каждый день, потому что каждый день боялся, что она бросит его, и стремился хотя бы еще раз обнять ее, обнять в последний раз, пока все не закончилось. Он хотел ее до умопомрачения, несмотря на усталость, служебные неурядицы и постоянную душевную боль. И в то же время он боялся отказа. Вся его жизнь оказалась внезапно разделенной на период «до возвращения Аркадия» и период «после». В том, первом периоде в завязанном халатике жены не было ничего необычного или пугающего, они взрослые люди, миновавшие пик сексуальной активности и ценящие в браке душевную близость и дружбу, а секс рассматривают не более как приятное дополнение, которое совсем не обязательно должно быть частым. В нынешнем же периоде отказ был равносилен признанию в любви к бывшему мужу и в отсутствии интереса к нему, к Хану. Чтобы не получить отказ, он старался придумывать разные уловки. Можно было бы просто выключать лампу и делать вид, что спишь, но невозможно поступать так на протяжении трех месяцев. И Хан стал изворачиваться, то пытаясь полунамеками прояснить ситуацию заранее, то возвращаясь с работы поздно ночью, то, в нарушение традиций, пропуская Оксану в ванную первой, для чего приходилось изобретать срочный телефонный звонок или недоделанное домашнее дело вроде сломанной кофеварки, которую ну просто совершенно необходимо немедленно починить. Во всех этих затеях главным было сделать так, чтобы Оксана подала свой знак первой, а уж если этот знак означал «да!», Хан готов был соответствовать. Но ему в нынешнем периоде невыносимо было даже представить, что он скажет «да», а жена ответит «нет». Раньше это было нормальным, но сейчас он почувствовал бы себя решительно и окончательно отвергнутым.

Эту странную задачку Хану приходилось решать каждый вечер. Сегодня как-то не нашлось предлога задержаться и пропустить Оксану вперед, да и состоявшийся за ужином разговор не способствовал предварительному прояснению позиций, и вот он лежит в постели, слушает доносящиеся из ванной звуки и судорожно принимает решение: выключить свет или оставить лампу у изголовья включенной. Выключить и сделать вид, что устал, и не увидеть, как Оксана входит в комнату в распахнутом халатике, и оставить ее разочарованной, и лишить себя радости соединения с ней, может быть, в последний раз? Или не гасить свет и увидеть ее туго затянутый пояс и виноватую полуулыбку (она почему-то всегда выглядела виноватой, когда подавала знак «нет») и понять, что она его больше не хочет?

Он так ничего и не решил, и когда Оксана появилась на пороге спальни, Хан лежал с включенной лампой и закрытыми глазами. Ничего лучше он придумать не смог. Он хочет любви, но от усталости заснул, и теперь жена сама должна принять решение, будить его или нет.

«Какой я смелый и мужественный, – с горькой иронией думал Хан, лежа на спине с плотно закрытыми глазами и вслушиваясь в шорохи: вот Оксана идет по комнате, вот снимает халат и бросает его на кресло, вот открывает ящик комода и что-то ищет, потом задвигает ящик, откидывает одеяло и ложится рядом с ним. – Я – настоящий мужчина, зажмуриваюсь, засовываю голову в песок и отважно жду, когда женщина примет решение, которое я готов выполнить, каким бы оно ни оказалось. Неужели я на самом деле такой слабак? Или страх меня таким сделал?»

Почувствовав руку жены, скользнувшую по его груди, Хан радостно повернулся, крепко обнял ее и вдохнул тот особенный запах, который бывает только в одном месте – в теплой ямке, там, где шея переходит в плечо. Вместе с радостью его охватила невыносимая боль, но Хан ее почти не заметил. Радость в последнее время стала редкостью, а боль была постоянной, и он к ней привык.

Игорь Дорошин

На следующее утро я проснулся ни свет ни заря. Если верить будильнику, до подъема оставалось еще полтора часа. Наверное, я как-то громко открываю глаза, потому что стоило мне это сделать, как старик Ринго тут же запрыгнул мне на грудь и тихонько муркнул, дескать, чего лежишь просто так, иди сделай что-нибудь полезное. Под полезным подразумевалось приведение лоточков в санитарный порядок. Завтракать раньше восьми утра Ринго все равно не станет. Принципиальный.

Настроение у меня было – хуже некуда. Я не привык надеяться на чудеса, поэтому ни капли не расстроился, когда вчера после опроса людей в театре выяснилось, что никто убитую Аллу Сороченко не знал. Но это был как раз тот случай, когда отрицательный результат тоже является результатом. Ведь опера – жанр малопопулярный, и если зритель не является лицом приглашенным, то остается только три варианта: либо он приезжий, и ему хочется побывать в московском театре, все равно в каком, в какой есть билеты – в тот и пойдет; либо он специалист в данном виде искусства; либо он оперный фанат. Алла Сороченко, судя по московской прописке в паспорте, к первой категории не относилась, а принадлежность ее к двум вторым группам существенно сужала круг поисков источников информации о ней. Если говорить проще, то сведения о тайных сторонах жизни убитой женщины нужно искать не только в семейном кругу, но и в кругу ее знакомых, и вот этот последний круг оказался очерчен весьма и весьма четко.

Следователь, работавший на месте происшествия, моего присутствия почему-то не одобрил, и я благополучно отбыл, оказав оперативнику Ивану Хвыле посильную помощь и заслужив его скупую благодарность. Но слова, сказанные отцом, ранили меня, как выяснилось, куда больнее, чем мне показалось вначале. Знаете, так всегда бывает, когда ударишься: сперва боли не чувствуешь, только понимаешь, что ударился, а через какое-то время ушибленное место начинает болеть, опухать и вообще всячески напоминать о себе при каждом движении. С душой, похоже, происходит то же самое, что и с телом. Поэтому прощаясь с Иваном, я протянул ему свою визитку и сказал:

– Вот мои телефоны. Если почувствуешь, что я могу быть хоть чем-то полезен, обязательно звони.

Он взял визитную карточку, повертел в руках и с сомнением посмотрел на меня:

– Тебе это надо? Чужая головная боль…

– Надо, – твердо ответил я. – Вопрос принципа.

– Что, «палок» не хватает? Хочешь раскрытие заработать? – понимающе хмыкнул он.

«Палок», то есть отметок о моем участии в раскрытии преступлений, мне действительно не хватало, за что я регулярно бывал порот на начальственных разборках, но дело было, конечно, не в этом. Дело было в родителях и в их мнении обо мне. Вы, конечно, скажете, что в моем возрасте пора бы уже перестать что-то доказывать папе с мамой. Ну, не знаю, может, вы и правы… Но рана болела, и болела сильно. И лекарство от этой боли существует только одно.

Пока что лекарства у меня не было, и с той болью я лег вчера в постель, с ней же и проснулся. Надо ли говорить, что ни в какой ресторан я не поехал, вернулся домой около часа ночи, накормил зверей и забрался под одеяло. К моменту пробуждения боль не только не утихла, но стала еще сильнее. Вероятно, пока я спал, она размножилась простым делением, и если накануне боль охватывала только область головы и груди, то сегодня она расползлась по всему телу до самых пяток. Я весь, от кончиков волос до пальцев на ногах состоял из обиды и пагубной идеи самообвинения. Ничего себе коктейльчик, а? С одной стороны, неприятно, что о тебе думают, будто ты тупой и никчемный, с другой – ужасно, что я заставил родителей, моих горячо любимых родителей, стыдиться меня. В общем, ничего хорошего.