Чужой хлеб

– Мне удовольствие сделать из тебя образованную девицу. Да и не все ли тебе равно: я сказала, что непременно хочу, чтобы ты выучилась музыке, если даже тебе это кажется несколько скучным, неужели ты не можешь сделать этого для меня. Впрочем, я тебя не принуждаю, если ты намерена всегда подходить к фортепьяно с таким видом несчастной жертвы, то не нужно, лучше в самом деле не учись.

Это позволение было дано таким печальным и недовольным голосом, что Нелли, конечно, и не подумала воспользоваться им. С этого дня она, напротив, еще прилежнее прежнего принялась за музыку и всегда старалась, подходя к фортепьяно, думать о чем-нибудь приятном, чтобы не иметь вида несчастной жертвы. Это удавалось ей вполне; Анна Матвеевна ласкала ее и называла доброй, послушной девочкой, но в глубине души девочке нелегко доставались такие победы над собой.

А подобных побед приходилось одерживать немало. Анна Матвеевна любила Нелли, заботилась о ней, но взамен требовала от нее самого полного, безусловного послушания. Мало того, ей все казалось, что Нелли не довольно любит ее, не довольно сознает все хорошие стороны жизни с нею.

Если Нелли почему-нибудь была задумчивее обыкновенного, Анна Матвеевна сейчас же уверяла, что она, должно быть, скучает с ней, старухой, и предлагала ей то или другое развлечение. Если Нелли соглашалась на это предложение, Анна Матвеевна огорчалась еще больше, она говорила, что та только и думает, как бы вырваться из дому. Чтобы угодить ей, Нелли должна была быть постоянно неизменно весела, постоянно расположена разговаривать с нею. Она не смела уходить днем в свою комнату, не смела лишний час просидеть за какой-нибудь интересной книгой или трудным уроком, не смела выразить желания побывать где-нибудь в гостях – все это считалось признаком невнимания и нелюбви к ее благодетельнице.

Анна Матвеевна никогда не бранила Нелли, но для чувствительного сердца девочки легче было бы вынести брань, чем видеть печаль на лице своей maman, чем думать, что в душе она считает ее неблагодарной. Нелли знала, что если она прямо скажет: «я хочу того или другого», – ее желание будет исполнено, но при этом лицо Анны Матвеевны примет грустное выражение и она печально проговорит: «Бог с тобой, Нелли, делай, как знаешь, ты, видно, совсем меня не любишь!» Слышать подобные слова было для девочки тяжелее всех попреков Лидии Павловны, всей брани Авдотьи Степановны. Там она чувствовала, что с ней поступают несправедливо, что она имеет полное право сердиться на эту несправедливость, не любить тех людей, которые поступали с ней жестоко. Здесь не могло быть и речи ни о какой жестокости: Анна Матвеевна, казалось, только и думала о том, как бы делать все приятное своей воспитаннице, сердиться на нее за что-нибудь было бы неблагодарностью, не любить ее – казалось Нелли страшною жестокостью сердца.

И Нелли действительно любила ее, любила так, как никогда еще никого не любила, но она чувствовала, что любила бы ее и больше, и лучше, если бы не должна была постоянно мучиться мыслью о своей благодарности. Ей очень хотелось, чтобы Анна Матвеевна шила ей меньше нарядов, чтобы она делала ей меньше подарков и требовала от нее побольше услуг; она готова была во всем услуживать ей, но в то же время желала иметь сама для себя хоть немножко побольше свободы в самых мелочах.

Она была уже почти не ребенок: ей шел шестнадцатый год. Спокойная, обеспеченная жизнь в доме Анны Матвеевны очень хорошо подействовала на ее здоровье: она выросла и пополнела, так что из малютки Нелли, которую в больнице все считали совсем маленьким ребенком, превратилась в стройную, красивую молодую особу, которую посторонние уже начинали называть Еленой Николаевной. Несмотря на это, Анна Матвеевна продолжала обращаться с ней как с крошкой.

Нелли до сих пор не позволялось ни причесать волосы, ни надеть платье по своему вкусу, не позволялось даже к близким знакомым ходить одной, не позволялось ничем заняться без ведома Анны Матвеевны. Она пробовала иногда то в шутку, то серьезно, но кротко напомнить Анне Матвеевне, что ведь она уже большая, но это обыкновенно сильно волновало Анну Матвеевну:

– Что же ты этим хочешь сказать? – спрашивала она. – Ты большая, значит, тебе надоели мои заботы, значит, я тебе не нужна?

Чтобы не огорчать свою благодетельницу, Нелли приходилось уверять ее в своей любви и обещать ей полную покорность.

«И действительно, я должна покоряться, – думала про себя девочка. – Как же иначе? Она осыпала меня благодеяниями, я ничего для нее не сделала и не могу сделать. Если она требует от меня послушания – я должна быть послушна, если она потребует чего-нибудь еще большего – я и тогда не смею отказать ей. Что я была, когда она встретила меня? Глупенькая, ничего не знающая девочка, несчастный, заброшенный ребенок, которого всякий мог обижать как угодно, за которого некому было вступиться, которого некому было любить. Она открыла мне новую жизнь – жизнь в доме любящей матери, жизнь среди людей, которые благодаря ей и ко мне относятся с уважением; она дает мне образование, дает мне возможность развить мои способности, приобретать знания, и за все это я стану огорчать ее каким-нибудь своеволием, каким-нибудь противоречием ее желаниям. Нет, нет, ни за что, она для меня заботливая мать, и я буду для нее покорною дочерью!»

И Нелли действительно была покорна, безропотно покорна во всем, чего от нее требовала ее благодетельница. Но в душе ее иногда рождался вопрос: «Анна Матвеевна много делала для меня, пока я была ребенком, так много, что я во всю жизнь не забуду благодеяний, но должна ли я пользоваться ее милостями и тогда, когда я стану совсем взрослая, когда я в состоянии буду сама на себя работать?»

Сердце Нелли отвечало ей на этот вопрос: «нет» – и она решила, что будет пользоваться всеми средствами к образованию, какие доставляет ей ее благодетельница, а потом постарается употребить свои знания на то, чтобы вести такую самостоятельную жизнь, о которой она мечтала еще ребенком.

Она стала учиться необыкновенно прилежно. Чтобы не просиживать долго днем за уроками и не оставлять Анну Матвеевну одну, она занималась по ночам, и часто до самого рассвета не гасла лампа в ее комнате, не поднималась от книги ее прилежная головка. Учителя, всегда находившие, что у нее хорошие способности, теперь не могли нахвалиться быстрыми успехами. Все они считали Нелли за дочь Анны Матвеевны, и один из них сказал раз, просмотрев работу, приготовленную к его уроку Нелли.

– Очень хорошо, отлично. Я даю уроки во многих домах и, по правде сказать, ни разу не замечал, чтобы богатые барышни учились так прилежно, как вы. Вы работаете так, как будто вам придется этим зарабатывать себе хлеб.

Эта похвала очень обрадовала Нелли.

– А вы думаете, – спросила она, краснея, – я скоро буду знать настолько, что в состоянии буду своими знаниями зарабатывать себе хлеб?

– Э, да вы уж теперь ученее многих наших учительниц, – весело отвечал учитель, – если бы вы захотели, я мог бы завтра же доставить вам очень выгодные уроки. Ну, да вам этого не нужно, так и говорить не стоит!

Нелли очень хотела сделать еще несколько вопросов учителю, но глаза ее встретились с глазами Анны Матвеевны, смотревшей на нее с удивлением и упреком. Девушка смутилась, замолчала и с подавленным вздохом принялась за урок.

В тот же вечер, когда они обе сидели в гостиной и Нелли приготовлялась читать вслух Анне Матвеевне какую-то книгу, та остановила ее.

– Подожди, моя милая, – сказала она, – мы успеем начитаться; мне хотелось прежде поговорить с тобой об одной вещи, которая целый день тревожит меня. Скажи пожалуйста, с какой стати заговорила ты сегодня с Владимиром Федоровичем о зарабатывании себе хлеба? Что это значит?

– Ничего особенного, maman, только иногда мне приходит в голову, что я уж не маленькая, что мне стыдно жить вашими благодеяниями, что пора мне трудиться для самой себя.

– Ты меня не любишь, Леночка, тебе нехорошо жить у меня?

– Ax, maman, как можете вы говорить такие вещи; я не знаю, чем мне выразить вам свою благодарность, я никогда не в состоянии буду заплатить вам за все, что вы для меня сделали!

– А если я потребую у тебя платы и найду, что она достаточна?

– Maman! Вы знаете, что я всегда готова исполнять все ваши желания.

– Ну, хорошо, в таком случае я желаю, чтобы ты никогда не думала ни о каких заработках, чтобы ты жила всегда со мной и предоставила бы мне заботиться о тебе. Обещаешь ты мне это?

– Но, maman…

– Помни, Леночка, ты сама сказала, что желаешь отплатить мне за то, что я для тебя сделала, я буду считать это платой, слышишь ли, ну, что же, согласна?

Леночка опустила головку, на душе ее было тяжело, слезы готовы были брызнуть из глаз. Анна Матвеевна настоятельно ждала от нее ответа. Наконец, после нескольких минут молчания она не без грусти произнесла:

– Извольте, maman, если вы этого хотите, я согласна.

Чтобы выразить ей свое удовольствие за это согласие, Анна Матвеевна достала из шкатулки богатый браслет, усеянный драгоценными каменьями, и, надевая его на руку девушки, сказала:

– Носи его всегда, моя милая, в память той радости, какую ты доставила мне в эту минуту.

Нелли поблагодарила свою благодетельницу за ее новый подарок, но в душе не радовалась ему. Обещание, которое взяла с нее Анна Матвеевна, тревожило и печалило ее. Она чувствовала, что теперь связана на всю жизнь, что должна поневоле принимать благодеяния и платить за них своей свободой, что ей никогда нельзя будет устроить свою судьбу так, как ей того хотелось. Чем старше она становилась, тем более сознавала, как это неприятно. Сначала ей стоило мало труда исполнять все желания своей благодетельницы, тем более что Анна Матвеевна по большей части требовала от нее таких вещей, которые ей самой приносили впоследствии пользу. Занимаясь по ее желанию музыкой, Нелли, если и не сделалась музыкантшей, то выучилась препорядочно играть на фортепьяно; выезжая с нею в гости, она научилась прилично держать себя в обществе, научилась прислушиваться к разговорам людей более умных, чем она, и извлекать из этого пользу; читая книги по ее выбору, она привыкла к серьезному чтению, привыкла видеть в книге не пустую забаву, а полезное занятие; боясь чем-нибудь огорчить свою maman, она привыкла сдерживать себя и без труда делать разные уступки в мелочах, что так необходимо во всякой семейной жизни.

Теперь было не то. Нелли чувствовала, что иногда ей было бы лучше не во всем исполнять волю своей благодетельницы. Она полюбила серьезные занятия, ей хотелось посвящать больше времени книгам, а Анна Матвеевна желала непременно вывозить ее в гости, и Нелли приходилось терять целые вечера в скучных и пустых разговорах с людьми, которые не нравились ей и общество которых не могло быть ей полезно. Нелли помнила, в какой бедности она родилась, какие лишения переносила в магазине, и потому с сочувствием относилась ко всем нуждающимся людям; ей стыдно было носить дорогие платья и разные золотые вещи; она охотно стала бы одеваться совсем просто и отдавать все, что тратилось на ее наряд, бедным, но Анна Матвеевна непременно хотела, чтобы она была одета не хуже самых богатых девушек из их знакомых, и тратила на ее туалет множество денег. Нелли слыхала и читала о многих женщинах, которые умели приносить пользу другим, учили детей, писали книги, делались докторами; она чувствовала, что и сама она способна на это. Она была здорова, получила хорошее образование; все говорили, что она от природы умна, и она сама чувствовала, что не глупа; отчего же не могла она делать как другие, отчего же и ей было не жить с пользою для других? Анна Матвеевна находила, что все это лишнее, что она еще молода, что ей надо веселиться и ни о чем больше не заботиться.

Нелли могла скрывать свои заботы, чтобы не печалить maman, но совсем ни о чем не заботиться она не могла. Ей очень хотелось иметь около себя какого-нибудь человека, которому бы она могла вполне довериться, который бы понял ее и посоветовал ей, как поступить. Она перебирала в уме всех своих знакомых, но между ними не было никого, с кем бы она была особенно дружна. Она вспомнила о Софье Ивановне. Впрочем, она никогда не забывала ее. Много раз просила она у Анны Матвеевны позволения навестить свою прежнюю учительницу, но Анна Матвеевна всегда отвечала ей отказом. Она находила, что у Нелли достаточно новых знакомых и что ей нечего думать о старых, знавших ее в бедности. Нельзя очень строго осуждать за это Анну Матвеевну. Нелли была еще очень молода, дурное общество могло испортить ее, а Анна Матвеевна не знала – хороши ли те люди, с которыми Нелли была знакома до переезда в ее дом. Нелли тогда сама еще была совершенный ребенок, и на мнение ее нельзя было положиться. Один раз, гуляя, Нелли встретила на улице старую служанку Софьи Ивановны. Она сейчас же подошла к ней, заговорила с ней и узнала от нее, что отец ее бывших хозяев умер, сестра Софьи Ивановны вышла замуж, а сама Софья Ивановна живет не в Петербурге, а в одном губернском городке, где она учит детей. Нелли хотела расспросить еще о многом, но Анна Матвеевна отозвала ее и не дала ей больше разговаривать со старухой. Нелли была довольна хоть тем, что узнала адрес Софьи Ивановны. Она решилась воспользоваться им и написать письмо к своей старой приятельнице, которая прежде была так добра к ней и, вероятно, еще не забыла ее или, по крайней мере, без труда вспомнит о ней.

Целую ночь провела Нелли за этим письмом. Она подробно описывала свою жизнь, с тех пор как рассталась с Софьей Ивановной, откровенно высказывала ей все свои чувства и мысли и просила у нее совета, как поступить. Отправив письмо, она стала с лихорадочным нетерпением ждать ответа. Она двадцать раз высчитывала и пересчитывала, сколько времени нужно письму, чтобы дойти до города, где жила Софья Ивановна; чрез сколько времени та может собраться написать ответ, и во сколько времени ответ этот дойдет до нее. Она даже несколько похудела и побледнела от ожидания. Наконец через десять дней ей подали письмо. Анны Матвеевны не было в эту минуту дома, и она могла без помехи прочесть его. Письмо было не длинно; но тем не менее оно сильно взволновало Нелли. Вот его содержание:

«Милая, дорогая Елена!

Как могла ты думать, что я позабыла тебя! Напротив, я много раз вспоминала ту миленькую, любознательную, веселую девочку, которая так оживляла наши воскресенья в течение одной зимы. Я даже просила моих петербургских знакомых разузнать, где и как ты поживаешь. Они писали мне, что какая-то богатая дама взяла тебя из магазина к себе на воспитание. Я очень рада, что это воспитание не испортило тебя, что из многообещающей девочки ты сделалась умною девушкою, на многое способной. Если бы ты могла приехать ко мне – у тебя нашлось бы здесь, к чему применить эти способности. Я открыла в здешнем городе женскую гимназию. У меня около шестидесяти воспитанниц; ученье их пошло бы очень хорошо, если бы я могла найти себе порядочную помощницу. Судя по твоему письму, ты была бы именно такой, как мне нужно. И как славно зажили бы вместе! Утром занятия с детьми, вечером чтение, разговоры, небольшой кружок знакомых, умных, дельных людей, с которыми нельзя соскучиться. Если ты хочешь послушать моего совета, брось твою старуху; она взяла тебя просто, чтобы позабавиться тобой как хорошенькой куколкой, ну и довольно; теперь ты уже не куколка, приезжай сюда, здесь ты можешь вести самостоятельную и, главное, полезную жизнь. До свидания.

Нежно любящая тебя

    София К.»

Нелли печально опустила голову по прочтении письма. Софья Ивановна, видимо, не поняла ее, не поняла ее отношений к Анне Матвеевне. Как могла она так презрительно отзываться о ее благодетельнице; как могла она говорить, что ее добрая, нежная maman взяла ее к себе для одной забавы! Для забавы просиживала она с ней целые часы в больнице; для забавы доставляла она ей возможность учиться у самых лучших учителей в городе; для забавы терпеливо выслушивала она сперва детскую болтовню глупенькой девочки, а потом серьезное чтение книг, быть может, вовсе не интересовавших ее, но полезных Нелли, для забавы не спала она по ночам, когда Нелли чувствовала себя нездоровой, для забавы заботилась она о том, чтобы доставить своей воспитаннице всякие удовольствия, устранять от нее неприятности? О, если бы даже это была правда, если бы и в самом деле она делала все это для собственной забавы, то как не любить, как не уважать женщину, которая находит свое удовольствие, свою забаву в том, чтобы заботиться о других людях, чтобы приготовлять им счастливую судьбу!

И Нелли чувствовала, что она действительно искренно, всем сердцем любит и уважает свою благодетельницу, что неуважительный отзыв о ней Софьи Ивановны оскорбляет ее больше, чем оскорбило бы какое-нибудь замечание, сделанное против нее самой.

Но в письме Софьи Ивановны было не одно только оскорбление Анне Матвеевне: в нем было еще и другое – было приглашение начать самостоятельную, полезную деятельность. Нелли несколько раз перечитала ту часть письма, в которой говорилось об этом, и всякий раз с новым волнением. Учить детей, быть помощницей Софьи Ивановны! О какое это было бы счастье для нее! Как хотелось ей той жизни, о которой писалось в письме! Но ведь это невозможно! Ведь она дала слово Анне Матвеевне. Молодая девушка спрятала письмо в ящик своего стола и в грустном раздумье сидела у окна.

В эту минуту Анна Матвеевна, только что вернувшаяся домой, вошла в ее комнату. Она сейчас же заметила расстроенный вид своей воспитанницы и спросила у нее, что с ней. Нелли попробовала ответить «ничего» и придать лицу своему веселое, беззаботное выражение, но это плохо удалось ей, и Анна Матвеевна, встревоженная ее скрытностью, начала настоятельно допрашивать ее. Нелли была честная девушка. Она не любила, да и не умела лгать. Если она скрывала от своей благодетельницы переписку с Софьей Ивановной, то только потому, что боялась огорчить ее; теперь же она решилась во всем признаться. Она сказала, что писала к Софье Ивановне, подробно описывая ей свою жизнь, и в ответ получила письмо, в котором та зовет ее к себе в помощницы, в учительницы женской гимназии.

– Из-за чего же ты волнуешься и огорчаешься, Леночка, я все-таки не понимаю? – спросила Анна Матвеевна.

– Maman, милая, если бы вы знали, я не смею говорить вам этого… Вы мне запретите… Но меня так манит та жизнь, о которой пишет Софья Ивановна, мне так хочется трудиться, быть полезной! Вы не знаете…

– Я знаю одно только, – прервала Анна Матвеевна, и на лице ее показалось гневное выражение, которого Нелли не видала никогда прежде, – я знаю одно только, что ты неблагодарная девчонка, не заслуживающая моих забот и моей любви!

С этими словами она вышла из комнаты, сердито захлопнув за собой дверь.

Нелли осталась одна, пораженная, как громом, этим незаслуженным упреком. Неблагодарная! Целых четыре года употребляла она над собой всевозможные усилия, чтобы во всем угождать своей благодетельнице, и теперь разве не готова она была, по ее требованию, отказаться от того, что казалось ей самою счастливою будущностью, и все-таки ей приходится слышать этот ужасный упрек в неблагодарности! Целый день провела Нелли у себя в комнате в слезах и самых печальных мыслях и кончила тем, что сама себя признала во всем виновною. Она знала, что ее переписка с Софьей Ивановной, что ее разговор о трудовой жизни огорчат maman, она ни за что в свете не должна была позволять себе этого. «Я принимала благодеяния, – говорила она себе, – теперь я должна платить долг благодарности, как бы ни был он тяжел» – и с этими мыслями, со смирением в сердце, с полною решимостью загладить свой проступок перед своею благодетельницею, она вышла в гостиную. Анна Матвеевна встретила ее убийственно холодным взглядом. Нелли хотела начать говорить, хотела по обыкновению приласкаться к своей maman, та удержала ее.