Прощание

– Как в книгах, как в кино… – Старик продолжил мою мысль и покачал головой. – Увы.

– Увы, – повторил я эхом, чувствуя, как мало соприкасалась раньше моя жизнь с реальностью.

Мы ели в молчании. Оно заменяло нам молитву перед трапезой и позволяло быть благодарными – каждому за своё – без необходимости браться за руки. Каким вкусным ни казался бы остывший, слегка потрескавшийся пирог Марты, иногда я путался в своих мыслях и терял к нему интерес, наблюдая за Карлом.

Он словно пребывал сразу в двух мирах, мало связанных друг с другом. Старик сосредоточенно жевал, разложив на коленях салфетку из невесомых бумажных полотенец. Глаза же его – карие, прозрачные, цвета аптечной склянки – всматривались в прошлое, к которому я доступа не имел.

– По теперешним меркам восхитительный пирог. Браво!

Он свернул салфетку с остатками крошек и ритуально похлопал над ней в ладоши.

– Автор – сестра, я передам.

– Сигаретку?

– Сигареты, кстати, тоже она пакует. Говорит, это успокаивает.

– А Вы?

– А я… профессиональный читатель. Наверное, – пальцы сжали фильтр, нащупывая шарик с дополнительным вкусом, – я бездельник, который долго верил в свою «особенность».

– Найдётесь. – Я вдруг понял, что мы вместе протираем тарелки, как старые друзья после хорошего застолья. – Вы парень неплохой, просто… – Он прищурился, сделав несколько круговых, удивительно плавных движений кистями в воздухе. – Молодость.

– Спасибо. Минуту, пожалуйста.

Я встал и вышел из кабинки, бережно прикрыв дверь. Умыл ледяной водой щёки и почти всерьёз ожидал, что от моей шеи поднимется волна пара.

Тень

В подъезде пахло аммиаком и старыми газетами. Новый железный ящик, от которого она так и не удосужилась забрать ключ, был доверху забит квитанциями на оплату коммунальных услуг и рекламными листовками. Вытащив те из них, что уже норовили выпасть, женщина присела на корточки и закурила. На радиаторе у выхода неподвижно сидел бомж – он приходил сюда уже около месяца. Самые страшные морозы он пережил где-то в другом месте.

Сигарета потухла.

– Есть зажигалка?

Женщина перевесилась через перила, протягивая руку.

– Спички. Забирай.

Бомж положил их ей на ладонь и сел на прежнее место.

Она дошла до квартиры, сжимая в зубах потухшую сигарету, отперла дверь и вошла, подождав немного чёрную тень, медленно плетущуюся следом.

Май, сырой и душный, ввалился в кишащую шорохами прихожую и скользнул дальше. Он пошевелил штрафные талоны на столе, обогнул заваленный одеждой стул и опустился у стопки старых газет на ковёр. Серая и встревоженная, хозяйка дома смотрела в окно, не отличая земли от неба, не видя машин, не слыша вой клокастой собачей стаи. Вглядывалась в свои зрачки, очертания которых проступали в мутной застывшей жиже стекла, и ощущала языком шероховатость изгрызенной верхней губы. Из уголка её рта свесился забытый измятый окурок.

Тень не спешила. Мелькнула у лица, чуть коснулась век, отпрянула, покружилась. Встала за плечом, повернулась в профиль, сузилась до дымки, поднялась к потолку… И вдруг стала всем.

Женщина так и не научилась предугадывать, когда и как это произойдёт, но уже не пугалась.

Она обвела взглядом комнату, покрытую едва заметной дрожащей плёнкой, провела пальцами по лицу, наконец вынула сигаретный бычок и подкурила снова.

«Эта квартира похожа на забитую доверху пустоту». Её передёрнуло.

Тень сгущалась то там, то здесь. Копировала формы, лилась по столу, укрывала, обволакивала. Солнце провалилось за горизонт, отдав ей и женщину, и её дом, и все предметы в нём, один за одним.

Краски чернели и умирали, корёжась, как пластик в огне. С сигареты опадал пепел, оставляя седые дорожки на обтянувшей острые колени траурной юбке. Темнота шевелилась. У дверного проёма показался силуэт собаки. Он скользнул вдоль стены, покрутился волчком, помотал головой, тряхнув ушами, чуть присел, прогнулся, прыгнул и скрылся в грязно-жёлтом свете уличного фонаря. Женщина поморщилась, приоткрыла рот, запрокинула голову. Из угла выкатился резиновый мяч, и она тихо завыла.

Сцена очистилась: стена была серой, статичной. Ничто не дышало, не трепыхалось и не дрожало. Хозяйка знала, что за её спиной сливаются, закручиваясь в спирали, новые судьбы, десятки историй на выбор, десятки нитей, которые Тень извлекала не то наобум, не то, напротив, с удивительно тонким расчётом, чтобы сплести очередное своё вечернее представление.

– Хороший ты психолог, дорогуша…

Язык, казалось, опух от сигарет. Слюна стала вязкой. Вместо гланд – склизкие горькие камни. Ночь только начиналась.

Тень любила интро. Любила калейдоскопы. Любила управлять временем. Выбрасывала образы и детали, как костёр выбрасывает искры, сливала их в большие фигуры, которые обтачивала и наполняла жизнью до тех пор, пока они не входили в трёхмерное пространство. Отдельным она давала голос, тот самый голос, особенностей которого не вспомнишь, пока не услышишь.

Она возвращала ушедших друзей, воскрешала мёртвых, озвучивала фразы, от которых становилось щемяще-радостно и тошно.

– Боже, ты совсем большая! Иди, иди сюда, я поправлю юбку. Вот так, прикроем немного твои колени. Они худоваты. И ты знаешь мальчиков. Они все думают об одном.

– Мам, хватит. – В голосе слышалось озорство. – Папа тоже был мальчиком.

– Особенным мальчиком, зайка. Именно поэтому его уже нет с нами.

– Ты опять плачешь? Хочешь, я никуда не пойду?

– Не говори ерунды. Иди, потанцуй хорошенько. Только ничего такого не пей, ни у кого не бери…

– Таблеток, жвачек или пастилок. Я знаю, мам. Спасибо.

В коридоре звякнули ключи. Дверь не могла открыться, но по ногам потянуло холодом. Пятки опёрлись о подоконник.

– Ушла! Люблю тебя!

«Твою мать!»

Резкий запах жжёной шерсти отрезвил её. Хозяйка квартиры стряхнула мерцающую точку с юбки, привстала, расстегнула молнию, с трудом заведя руку за спину, и вышла в кухню, подтягивая резинки чулок. Угол столешницы, обжитый журналами и кофейными кружками, вонзился в кожу чуть повыше бедра.

– Уууу! Такая дюймовочка и такая неуклюжая!

Под припыленным абажуром засветились медали. Мужчина выложил из кармана несколько конфет, почесал щёку и присел у входа, прислонившись затылком к дверному косяку.

– Иди отсюда. Я ещё не закончила. Тебе нельзя смотреть. Кыш!

Собственный голос обрушился на неё, как груда камней. Боль под грудью становилась невыносимой, отвлекая от непрекращающейся пульсации в бедре.

– Мне всё равно, как это выглядит. Я, может, уже люблю этот торт любым. Только дай попробовать крем. Немного. Не жмотись, ну. – Фигура подалась вперёд. – Меняю конфеты на крем. Всё по-честному.

Тишина прокатилась по дому страшным валом, ударила в окна, мелкими пузырьками осела на стенах. Тень выжидала. Давала подумать, отдышаться, вспомнить. Обползая чашки, уходя в сток, вытекая из телефонной трубки, она наблюдала и тактично молчала.