Перерожденный

Перерожденный
Александр Зуев

Стоит впечатывать себе в душу и сердце в минуты испытаний: даже если на одно возвышение произойдет тысяча падений – дело того стоит, одно радостное чувство полета стоит дороже тысячи падений. Когда придет это понимание – все страхи сгорят, исчезнут, уйдут невозвратно в небытие и ты научишься подниматься после падений раз за разом, готовясь к новому полеты ввысь.

Александр Зуев

Перерожденный

РЕПА

Расколовшийся с грохотом и скрежетом на несколько рваных частей мир выбросил его тело в другую реальность. Его забрали из мира , в котором он (просто «он», поскольку ни имени, ни названия места где родился и жил, он не знал; память была стерильна как снег на Джомолунгме) блуждал в затягивающем мрачно – сером тумане в сопровождении хвостатых существ: то ли обезьян неизвестной породы, то ли бесов. Здесь его приняли бесцеремонно, точнее – грубо и безжалостно. Неизвестный голос, бесовски прозвучавший в воспаленном мозге, скрипуче пояснил: «Здесь тебе крандец, братуха». Кто-то очень больно пнул его в левое бедро стальным предметом. Ужасная боль пронзила тело и проникла в мозг, который мгновенно заполыхал острыми болевыми импульсами.

Он открыл глаза и застонал. Лучше б он это не делал. Тот тупой предмет, который больно пнул его в бедро, оказался здоровенным армейским ботинком. И теперь этот ботинок больно прижал его ухо, разрывая кожу, наехал на открывшийся глаз, проворачиваясь, царапая живую плоть. Черепная коробка затрещала словно грецкий орех, умело раскалываемый опытной рукой, точнее – ногой.

Визгливый голос владельца армейского берца, прижимающего его ухо, многократно полифонически повторяясь, казалось, клевал его откуда-то сверху:

-Ты что …, облевал все здесь, обгадил, теперь и пройти нельзя. Убью …

Через минуту другой голос – уверенный бас прервал визгливого обладателя ботинка:

– Уймись, Вован, это же Репа, местный алкаш, у него здесь рядом живут жена и дочь. Вали отсюда, ты ему все лицо расцарапал, болван. Если этот придурок сдохнет, тебя во всем обвинят и закатают лет на десять в пионерлагерь строгого режима.

Скоро ботинок продолжил цоканье стальными подковами куда-то в сторону. Боль от сокрушительных подошв ушла. Но лучше б она осталась, потому что внутри все начало ломать и выворачиваться. Не осталось ни ощущений, ни мыслей, ни слов – ничего. Все тело скручивало, трясло, позвоночник выгнулся дугой и тут же глухо, утробно стукнулся об асфальт. Мальчишеский голос пропищал:

– Смотри! Как его ломает! – Кто-то степенно пояснил: «Так он технический спирт с алкашами пил. Все уже сдохли, а этот живучий».

И тут же другой детский голос с надрывом прокричал:

– Папка! Папка! Вставай!!!

Несколько рук оттащили его с солнцепека, в сторону от тротуара. Детские руки поднесли ко рту пластиковый стаканчик с водой. Но попытка сделать несколько глотков оборвалась очередным приступом тошноты. Ему страстно захотелось вернуться в тот самый серый мир с обезьянами или с бесами, а может, лучше в никуда, только бы не оставаться в этом жутком мире ломающей, выворачивающей наизнанку боли.

Последующие сутки были для него сущим адом: грязный матрас, деревянный скрипучий пол, заляпанный смесью краски и грязных темно серых прожилок. На кровать его укладывать не собирались, поскольку непроизвольные конвульсии в любой момент могли бы выбросить его на пол. В комнату несколько раз заходила женщина небольшого роста, с отечным, утерявшим женские черты лицом. Она не утруждала себя особым уходом за больным, просто смотрела на него мутными бесчувственными глазами. При этом он осознавал, что никогда не знал эту женщину и никогда не видел это убогое жилище. Единственная ниточка в сознании связывала его с действительностью – это девочка, звавшая его «папка». Что-то было в этом голосе родное, пробившееся сквозь пелену полного забвения.

В голове роились другие воспоминания, точнее что-то другое пробивалось через его восприятие этого совершенно незнакомого, может, просто забытого мира.

Женщина, которая, возможно, была его женой в той, неизвестной ему жизни, наконец снизошла до лечения. Случилось это вечером. Она подошла к матрасу, присела и сунула ему в руки стакан, в котором плескалась прозрачная, неприятно пахнущая жидкость, водка.

Проворчала:

– Похмелись, а то ведь окочуришься на мою голову. – И грубо, сочно выматерилась.

Потом, видя, что он не может унять крупную дрожь в руках, приподняла его голову и влила немного в дергающиеся губы. Это возымело действие. Репа сделал несколько движений, кадык на шее задергался, и казалось, что сейчас его стошнит. Но потом все успокоилось.

Губы невнятно прошептали:

– Так как меня звать?.. Похоже, просто Репа. Урод, и имя уродливое, позорная кличка.

Репа опять погрузился в тот непонятный и страшный мир, из которого хотел вырваться. В том мире властвовал серый туман, в серой полумгле ему соседствовали то ли обезьяны, то ли бесы с длинными, тугими на ощупь хвостами. Разделенное сознание уловило много неприятного: мерзкие запахи, шипящие звуки, мельтешение и кривлянье бесовских морд перед глазами. Временами сознание, возмущенное этими картинками, напоминало об ужасных болях, судорогах в той, другой реальности. Там было солнце, чистый воздух, детские голоса. Среди них – один голос, притягивающий с особой силой, в нем было что-то пронзительно-чистое. Но следом вспоминался армейский черный ботинок, приносящий боль и страдание. И тогда приходило решение: там, в другом мире, все сложнее, но боли в той реальности намного больше, а значит – там много хуже, чем в этом бесовском хаосе.

КРОВИНУШКА

Неведомый, насыщенный металлом голос, прозвучавший громко и четко прямо в голове, прервал размышления Репы:

– Твой мозг перестал мыслить, ты склонен к самым простым, примитивным решениям. – После короткого смешка голос вынес вердикт: – Я бы тебя просто сбросил к любезным тебе бесам. Но по законам Перехода тебе дается право выбора, ты должен постоять на грани. Можешь понимать это как обязанность осознанного выбора. Так что за тобой право и одновременно обязанность выбрать, где коротать свой век. ВЫБИРАЙ!

В следующее мгновение Репа ощутил себя идущим по острой, с каменными заусенцами, поверхности горного хребта. Слева и справа смертельно крутой спуск вел в горные долины. Острая грань шла далеко вперед и терялась в туманной дымке. Ступни врезались в каменное острие, ломаной нескончаемой линией уходящее вперед. Было больно, текла кровь. Каждый шаг в стремлении избавиться от режущей боли, найти площадку без режущей острой кромки, приводил к новым порезам и вызывал еще большие приступы боли. Слева виднелась долина, заполненная серым туманом, из которого выглядывали силуэты бесов, выплясывающих под неслышную мелодию странный танец. С другой стороны виднелись фрагменты мира, озаренные ярким солнцем. В этом мире было буйство красок и с пронзительной четкостью высвечивались детали его, Репы, жизни. Невидимый бинокль приблизил отдаленные картинки и стала видна жалкая лачуга с покосившимися, вросшими в землю стенами. Под такой же покосившейся крышей, крытой заросшим зеленым мохом шифером с трещинами и подтеками, в убогой комнате лежал он, Репа, точнее, его тело с посиневшими губами, на сжатых уголках которых накапливалась и вскипала ядовито-желтыми пузырями пена. Руки и верхняя часть тела мелко подергивались. Женский равнодушный голос проговорил:

– Кажись, Богу душу отдает. Вон у него вся печень уже через губы выходит. Печень, она первая от спирта сгорает. Так что прощевай, Никитка.

Репа явственно услышал, что настоящее его имя «Никита». Значит Репа – просто обидная кличка, – всплыло в угасающем сознании.

От этих мыслей сознание вернулось и Никита-Репа возвратился на острие хребта. Опять непереносимой болью отдались порезы на голых ступнях. Его качнуло влево, в серый туман. Никита удержался, встал на четвереньки, ухватился за острые грани руками. Почувствовал боль в пальцах и ладонях, из которых стала сочиться кровь. Опять качнуло влево. Вспомнились судорожные боли и жесткий армейский сапог, ввинчивающийся в левый глаз и в надбровье. Захотелось, чтобы все скорее кончилось. Пусть будут серость, запах гнили, разложения и бесы с обезьяньими хвостами. Они хоть и гримасничают, но не бьют коваными ботинками. И самое главное – там, в сером тумане, нет боли и страданий.

Никита почувствовал, как его явственно потянуло влево, судорожно сжимавшие острый базальт руки стали ослабевать.

– Ну и пусть, – решил Никита. Онемевшие от судорожного усилия пальцы стали неметь и вот уже левая ладонь отпустила режущую грань.

Его готовое к исполнению решение нарушил детский крик:

– Папка, не умирай! Я тебя люблю, папка, слышишь! Я тебя всю жизнь на руках носить буду, только не умирай. Ты самый добрый, ты самый лучший из всех. Ты умрешь – я одна останусь на этом свете. Слышишь? Не умирай!

Никита мгновением оборвал все мысли, уперся в базальтовое острие, чувствуя боль, рвущуюся из ран кровь, оттолкнулся одним движением и прыгнул спиной вперед вправо, вниз, прямо на детский голос.

Очнулся, ощущая остатки боли в пораненных ступнях и пальцах. Детский голосок затих, удалился. На смену пришел женский голос, вещавший ему ранее смерть:

– Кажись, представился перед Господом нашим.

Никита кашлянул, выплюнул комок горькой слюны и прошептал:

– Пить дайте, боголюбы чертовы.

Через минуту он уверенно, громко утробно булькая, глотал чистую воду. Выпил до самого донышка полстакана, лизнул последнюю капельку на кромке и выругался:

– Что, воды жалко? Я же просил, дайте попить.

С удовольствием, врастяжку выпил полный стакан, ощутил в нем неприятный хлорный привкус, и сел, опершись на кривую стенку.

Женский голос, звучащий словно из-за ватной стены, прогнусавил:

– Вот чудо, ожил. И слава Богу! А ведь это Машка его с того света позвала. Говорят же: детское желание бывает посильнее Божьего призыва.

Тем временем шею Никиты обняли детские ручки. В голове, вверху справа что-то зашевелилось, укололо мелкими целительными уколами, и побежали странным образом мысли:

– Значит Маша, дочка, та, что выбор сделала, для меня важнее Божьего вердикта, – Мысли у Никиты побежали четкие, в то же время, непонятные. Для него все было новым. Он не помнил ни зрительно, ни ощущениями этой своей убогой каморки, ни женщины, претендовавшей на звание жены. Лишь дочка Маша была единственным существом в этом неизвестным мире, в котором его удержало одно – преданная любовь одного маленького человечка.

Тут Никита вспомнил о ступнях ног и ладонях рук, изрезанных острыми как бритва гранями базальта. С удивлением обнаружил на обеих ладонях и подушечках пальцев белесые шрамы. На ногах свежих белесых шрамов, окруженных розовой кожей, нарождающейся под действием каких-то чудотворных сил, было намного больше.

В голове, под правой частью черепной коробки вновь четко и явственно укололи невидимые иголочки, защелкал какой-то странный метроном. Словно кто-то могучий и милостивый начал отсчет его новой жизни, дал ему шанс начать новый жизненный путь.