Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма

Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма
Александр Яковлевич Ливергант

Литературные биографии
Александр Ливергант – литературовед, переводчик, главный редактор журнала «Иностранная литература», профессор РГГУ. Автор биографий Редьярда Киплинга, Сомерсета Моэма, Оскара Уайльда, Скотта Фицджеральда, Генри Миллера, Грэма Грина, Вирджинии Вулф.

Новая книга «Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма» – первый на русском языке портрет крупнейшего английского юмориста XX века в литературном, театральном, общественном и политическом интерьере эпохи.

Долгая жизнь и необъятное по объему (более ста книг) и насыщенности творчество создателя легендарных Дживса и Вустера, писавшего на протяжении трех четвертей прошлого века, – пример материального, семейного и творческого благополучия, не имеющий равных в истории литературы. Но поистине безоблачный оптимизм, отрешенность от жизни, сговорчивость и невиданное трудолюбие принесли Вудхаусу, как убедится читатель, не только «пользу», но и немало разочарований.

В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Александр Ливергант

Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма

© Ливергант А. Я.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

От автора

Многие зарубежные классики входят в русскую литературу не одни, а «рука об руку» со своим постоянным переводчиком. Своим русским полпредом, посредником, без которого они не стали бы фактом русской культуры. Так нерасторжимой парой с переводчиком и ходят. Данте – с Лозинским. Шекспир – с Пастернаком. Сервантес – с Николаем Любимовым. О. Генри и Стивенсон – с Корнеем Чуковским. Вирджиния Вулф – с Еленой Суриц. Фолкнер – с Виктором Голышевым. Музиль, Гессе и Томас Манн – с Соломоном Аптом.

А Честертон и Вудхаус – с Натальей Трауберг. Комические идиллии лучшего английского комика XX века Пэлема Гренвилла Вудхауса получаются в переводе Н. Трауберг лучше, чем у других, не менее маститых переводчиков. Трауберг Вудхауса любила и тонко чувствовала.

Ее памяти и посвящается эта книга.

Для автобиографии нужны чудаковатый отец, несчастливое детство и жуткая школа. У меня ничего такого не было. Отец – нормален, как рисовый пудинг, детство – лучше некуда, а школа – шесть лет блаженства[1 - Пер. Н. Трауберг.].

    Пэлем Гренвилл Вудхаус

Вместо предисловия

Всентябре 1915 года крупный литературный филадельфийский журнал «The Saturday Evening Post» напечатал рассказ жившего в это время в Америке 33-летнего английского писателя-юмориста Пэлема Гренвилла Вудхауса. Рассказ, называвшийся «На выручку юному Гасси» (спустя полтора года он войдет в сборник «Левша на обе ноги», вышедший в лондонском издательстве «Мэтьюэн»), ничего особенного собой бы не представлял, если бы не две короткие, незначительные реплики. Сначала немолодой уже, недавно принятый на работу дворецкий сообщает своему хозяину: «Вас желает видеть миссис Грегсон, сэр». А затем, когда его хозяин, юный повеса, в свою очередь, извещает дворецкого, что они едут в Америку, берет, как дворецкому и полагается, под козырек: «Очень хорошо, сэр. Какой костюм вы наденете?»[2 - Пер. И. Бернштейн.]

Кто бы мог предвидеть, что эти проходные реплики войдут в анналы английской литературы? А между тем именно это и произошло, ибо они ознаменовали собой рождение знаменитой пары: Дживса и Берти Вустера, а заодно и «железной женщины» тети Агаты, «у которой акулий глаз и твердые моральные устои». Это тетя Агата посылает племянника в Нью-Йорк образумить своего кузена Гасси, который по легкомыслию влюбляется в заштатную артистку бродвейского варьете.

Читатели сентябрьского номера «The Saturday Evening Post» за 1915 год вряд ли обратили внимание на почтительного дворецкого, которого теперь знают и почитают во всём мире. Его роль в рассказе слишком незначительна, да и какая юмористическая история обходится без ушлого слуги и легкомысленного и недалекого хозяина, который без своего фактотума шагу ступить не может, – вспомним хотя бы «Фигаро здесь, Фигаро там».

«Теперь, когда я столько всего о нем написал, – отметит Вудхаус спустя полвека в авторском предисловии к «Миру Дживса» (1967), антологии романов и рассказов с участием прославленного дворецкого, – кажется забавным, как тихо и незаметно вошел Дживс в мою жизнь… В полной мере я представил его себе несколько позже… Я краснею от мысли, что во время нашей первой встречи я обошелся с ним столь бесцеремонно»[3 - Здесь и далее все цитаты даются в собственном переводе автора, если не указано иного.].

Да, действительно, довольно бесцеремонно: наградил великого Дживса всего двумя незапоминающимися репликами. Но уже в следующих рассказах этих лет – «Лодырь Рокки и его тетушка», «Командует парадом Дживс», «Спасем Фредди», «Дживс и незваный гость» – Дживс и Вустер обретают реальные очертания, выходят на первый план, оттесняя на второй остальных действующих лиц. Теперь и мы представляем их себе «в полной мере». Их внешность, стиль поведения, язык и, главное, отношения между собой. В этих ранних «дживсковско-вустерских» рассказах и запущена фабула, которая будет потом безотказно действовать на протяжении многих лет, в десятках романов, шоу и киносериалов.

На авансцене неизменно присутствуют находчивый, немногословный, осмотрительный («Я бы затруднился, сэр, вот так, сразу, вносить предложения»), никогда не вступающий в спор, лояльный дворецкий Дживс. Волосы – черные, походка – бесшумная (не ходит – плывет), в руках – поднос с зельем от похмелья собственного изготовления. На лице выражение, «которое с натяжкой можно принять за улыбку», вид «величественно-отрешенный» – особенно когда обижен.

И его хозяин: светский хлыщ, болтун, хвастун, лентяй, пьяница, «бесхребетное беспозвоночное», как называет племянника тетя Агата. Полный на словах воинственного задора, Берти Вустер чуть что теряет дар речи: «Меня точно волной окатило!» Нет, он не глуп, находчив, знает себе цену (довольно, прямо скажем, невысокую): «Я, конечно, может, и обормот». И испытывает глубокое уважение к «аналитическому уму» своего всезнающего дворецкого, во всём его слушается, хотя может и взбрыкнуть, и больше всего боится, что станет его рабом, чистосердечно признаётся: «Дживс ужасно меня подавляет». Привычные роли хозяина и слуги, таким образом, переворачиваются в этом юмористическом цикле с ног на голову.

Вустер невоздержан, чуть что – переходит на крик, в его сбивчивой речи – сплошные междометия, чертей он поминает через слово. Дживс, напротив, сдержан, он весь «усердие и внимание», изъясняться предпочитает на канцелярите – словно бы в укор Вустеру: «На основании вышеупомянутых отчетов, в качестве необходимого условия для получения денег вменяется в обязанность…» Такого, как Дживс, правильного, осмотрительного, такой, как Вустер, не может не раздражать. Дживс не переносит, когда джентльмены неряшливы, ленивы, болтливы, безвкусно одеваются, – но для хозяина, естественно, делает исключение; при этом незаметно, подчеркнуто вежливо берет на себя еще и воспитательную функцию. Подсказывает Вустеру, как себя вести, каковы должны быть его действия, что? следует сказать, что? и по какому случаю надеть: «Я бы настоятельно советовал сменить этот галстук». Человек начитанный, он рекомендует, что? читать, а чаще – что не читать: «Вам не понравится Ницше, сэр». Его лицо при этом выражает «сдержанную благожелательность». О чем он думает, когда видит хозяина в розовом галстуке и зеленом пиджаке или же «в разобранном состоянии» после бурных возлияний накануне, остается только догадываться. Даже когда отношения с хозяином напрягаются до предела (чаще всего это бывает в самых первых рассказах, когда герои, так сказать, еще «не притерлись»), на лице Дживса по-прежнему запечатлены всегдашние лояльность и преданность: дворецкий как никто владеет чисто английским искусством держать себя в руках в любых обстоятельствах. Впрочем, если Вустер к его рекомендациям не прислушивается, Дживс может обидеться: будет дуться, отвечать односложно, сторониться хозяина.

Кстати об отношениях «хозяина и работника». Они также развиваются по одной и той же, раз и навсегда заданной схеме. Поначалу Вустер Дживса недооценивает, подозревает, что дворецкий дал маху, зашел в тупик. Однако впоследствии, сообразив, что многоопытный Дживс всё предусмотрел (а дворецкий способен на такое, чего от него не ждут), признаёт, что был к своему слуге несправедлив, и рассыпается в комплиментах.

«Дживс, вы неподражаемы» – «Стараюсь, сэр». Таков бравурный финал всех без исключения историй с участием Дживса и Вустера, в какие бы безвыходные ситуации эта парочка ни попадала.

Пролог

И Коко, и Чудик были настроены самым решительным образом. Коко нахохлился, изловчился и клюнул немецкого лейтенанта, заглянувшего в машину выяснить, кто в ней. Он (попугай, не лейтенант) и без того пребывал в скверном расположении духа: хозяйка леди Дадли взяла и два месяца назад, в конце марта, укатила в Англию – даже «до свидания» Коко не сказала. Чудику, обласканному хозяевами китайскому мопсу, белобрысый лейтенант – высокий, подтянутый, истинный ариец – не понравился сразу же. Раздалось грозное рычание – и ариец, схватившись за укушенный палец и издав истошный вопль, эхом разнесшийся в дюнах приморского французского курортного городка Лэ-Тукэ, отшатнулся от грузовичка, на котором Вудхаусы выехали купить овощей. А еще говорят, что стремительно наступающая весной 1940 года в обход линии Мажино доблестная немецкая армия не встречала сопротивления.

Было, однако, не до смеха. Ни немцам, в следующую минуту попятившимся в заросли придорожного кустарника: еще больше, чем мопс с попугаем, их напугала показавшаяся в небе британская эскадрилья. Ни сидевшим в машине. Впрочем, занимавшему пассажирское сиденье (за рулем – как правило, супруга) 59-летнему Пэлему Гренвиллу Вудхаусу до смеха было всегда и везде – недаром же за ним с двадцатых годов утвердилась репутация крупнейшего в мире юмориста. По тому, как он много позже опишет происходившее в «Апологии», видно, что чувство юмора не подвело его и на этот раз.

«Все шло к тому, что сейчас начнется воздушное сражение: из кустов будут палить из автоматов по самолетам, а самолеты будут палить из пулеметов по кустам – мы же окажемся ровно посередине. Поделать мы всё равно ничего не могли, оставалось только одно – ждать. И мы ждали. И надеялись, что скрывшиеся в кустарнике примут меры предосторожности и вести себя впредь будут пристойно, что, по счастью, и произошло. Когда самолеты улетели, люди с автоматами вышли на шоссе и принялись отряхивать форму, изо всех сил делая вид, будто в кусты они забрались в поисках грибов. Я заметил, что Чудик по-прежнему рвется в бой: в его глазах мерцало неугасимое пламя кровавой битвы, губы шептали отборные китайские ругательства…

Английские самолеты, как видно, отвлекли от нас лейтенанта, и мы поехали дальше. Стоило нам, однако, свернуть на Авеню-дю-Гольф, как… будь я проклят, если прямо перед нашей машиной не выросли всё тот же лейтенант и те же солдаты. Ситуация складывалась не самая благоприятная. Мы вновь остановились и воззрились на них, а они остановились и воззрились на нас – на этот раз, правда, куда более пристально. В том, что? происходило в эти мгновения в уме лейтенанта, не было для меня ничего загадочного: он и его люди наверняка являются объектом преследования со стороны неизвестного транспортного средства. Не исключено также, что английские самолеты прилетели на сигналы, которые подавались из этого подозрительного грузовика. Да, теперь у него не оставалось никаких сомнений: в машине прячутся солдаты противника. Лейтенант, тем не менее, на рожон решил не лезть. На этот раз он остановился на почтительном расстоянии от нашей машины и приказал сержанту ее обыскать. Сержант, человек, вне всяких сомнений, незаурядного ума, залезать в машину не стал, а ограничился тем, что посмотрел через стекло, что делается внутри. И когда Чудик, призывно тявкнув, метнулся в его сторону, заметно побледнел. Удостоверившись, что в машине, кроме нас, никого нет, лейтенант разрешил нам вернуться домой.

И всё же история получилась не слишком приятная, мы чувствовали, что впечатление произвели не самое лучшее».

Прославленному автору Дживса и Вустера даже в голову не могло прийти, чем кончится эта «не слишком приятная история», случившаяся в мае 1940 года в Лэ-Тукэ, где Вудхаус незадолго до войны купил дом. Вудхаус, что ничуть не удивительно, боялся немцев (от этого, быть может, и шутил, ведь есть мнение, что смехом мы защищаем себя от грозящей опасности), а надо было бояться не немцев, а соотечественников. Ибо когда тебя боготворят, когда с неизменным восторгом глотают твои книги, когда вручают почетную степень доктора Оксфордского университета – предательства своему кумиру, воплощению национального духа, не прощают.

Часть I

Глава первая. «Детство – лучше некуда»

Своим недюжинным физическим и психическим (завидная беззаботность, переходящая в беспечность) здоровьем Плам, как с детства звали Пэлема Гренвилла, обязан был в равной степени деду Филипу, полковнику, отличившемуся при Ватерлоо, и отцу Эрнесту, так же, как все Вудхаусы, с незапамятных времен верой и правдой служившим короне. Как именно предки служили короне, наш герой толком не знает, да и не слишком своей родословной интересуется.

«Мои предки, как и все приличные люди, делали что-то такое при Азенкуре и Креси», – несколько невнятно, словно бы мимоходом говорится в автобиографии «За семьдесят».

Эрнест, правда, как и его братья, служил короне на некотором от нее отдалении. Без малого тридцать лет проработал он в Гонконге колониальным чиновником (а его братья – в Сингапуре и Калькутте) и на родину возвратился, выйдя в отставку, лишь в 1895 году, когда его третьему по счету сыну было уже четырнадцать.

Зато мать, урожденная Элеонор Дин, десятая из тринадцати детей (и восьмая дочь) приходского священника из Бата, в дальнейшем – викария прихода Святой Елены в Лондоне Джона Батерста Дина, была не в пример своему покладистому мужу женщиной суровой, решительной, своенравной и уж точно не беззаботной – такую с рисовым пудингом[4 - См. эпиграф к настоящему изданию. – Ред.] никак не сравнишь. И в то же время не лишенной, как, впрочем, и все младшие Дины, творческой жилки. В детстве она увлекалась театром, занималась живописью и, говорят, делала успехи. Главным, однако, успехом ее жизни стали не сцена, портрет, пейзаж или натюрморт, а гонконгский судья Эрнест Вудхаус. В 1876 году, втайне надеясь выйти замуж, пусть и вдали от родины, Лил (домашнее имя Элеонор) отправилась в Гонконг в гости к брату и своего шанса не упустила. Женила на себе мирового судью Вудхауса, который, собственно, особого сопротивления не оказал – не зря же Элеонор, которую после вступления в брак стали именовать «Шанхайка Лил», за безапелляционность и властность, проявившиеся с ранней молодости, прозвали «memsahib» – «повелительницей». Не с матери ли – высокой, угловатой, неулыбчивой, будет писать Вудхаус портреты своих властных, своенравных героинь? Таких, как леди Констанс и леди Гермиона в романах из Бландингского цикла. Или леди Дафна Винкворт из романа «Брачный сезон». Или грозная тетя Джулия; грозная, но наивная: ее любимый племянник, прохвост Стэнли Акридж, не раз обводил тетушку вокруг пальца – на всякого мудреца довольно простоты. Или тетя Берти Вустера Агата, чье имя в Англии стало нарицательным, «гроза Понт-стрит» с «глазом, как у рыбы-людоеда, и твердыми моральными устоями». Тетя Агата, впрочем, больше, пожалуй, походила не на «Шанхайку Лил», а на ее старшую сестру, старую деву, «грозу моего детства», как вовсе не в шутку назовет ее впоследствии племянник.

«Повелительница» родила Эрнесту четырех наследников. Сначала – трех погодков: Филипа Певерила (Пева), родившегося вскоре после свадьбы родителей в 1877 году, Эрнеста Армина (1879) и Пэлема, который родился раньше срока, 15 октября 1881 года, когда Элеонора гостила у сестры в Гилфорде, графство Суррей, и которого по возвращении в Гонконг она незамедлительно отдала кормилице-китаянке. А гораздо позже, спустя одиннадцать лет, незадолго до возвращения Вудхаусов в Англию, – Ричарда Ланселота, любимца матери. Родить родила, но занималась – по крайней мере, первыми тремя сыновьями – не слишком усердно. Да и как уделять им внимание, когда от детей, которых лишь первое время пестовали китайские мамки и няньки, а затем отправили учиться в Англию, «любящих» отца и мать отделяли многие тысячи миль?

Родителями Элеонор и Эрнест оказались и в самом деле довольно прохладными, и такими их запечатлел в своих книгах Вудхаус. Человек, по отзывам его знавших, мягкий, добродушный, «смирный», как сам же как-то себя охарактеризовал, он тем не менее не питал к родителям особой нежности – правда, признавал, что отец во многом шел ему и братьям навстречу. Когда мать овдовела, пишет один из самых авторитетных современных биографов Вудхауса, писатель Роберт Маккрам[5 - Robert McCrum. Wodehouse. A Life. W. W. Norton & Company, N.Y. – London, 2004.], он за десять лет побывал у нее лишь однажды. Отношение Вудхауса к родителям передалось и его героям:

«На свете не было, пожалуй, ни одного человека, которого достопочтенный Фредди хотел видеть меньше, чем своего родителя» («Замок Бландингс и его обитатели», 1935).

«Мать была для нас чужим человеком», – вспоминал Вудхаус в старости, и в этом чистосердечном, невеселом признании не было, по существу, ничего удивительного. С трех до пятнадцати лет своих родителей Плам видел в общей сложности не больше полугода. В 1883 году двухлетнего Плама и двух его старших братьев Эрнест и Элеонор, отправившись в Англию в отпуск, привезли в Бат и там препоручили заботам некоей мисс Роупер – олицетворения Чистоты и Порядка, прототипа главной героини рассказа Вудхауса «Портрет блюстительницы дисциплины»:

«К тому же может ли впечатлительный мужчина чувствовать себя свободно в обществе женщины, которая частенько шлепала его тыльной стороной щетки для волос?»[6 - «Портрет блюстительницы дисциплины». Пер. И. Гуровой // П. Г. Вудхаус. Знакомьтесь: мистер Муллинер. М.: АСТ, 2018. С. 162.]

Очень может быть, что мисс Роупер, отдаленно напоминавшая Элеонор Дин, и распускала руки во имя Чистоты и Порядка и, как сказано в романе Вудхауса «Джентльмен без определенных занятий», «разговаривала, как будто кусалась»[7 - Пер. М. Лахути.], но садисткой не была. В отличие от Розы Холлуэй, жестокой и вздорной ханжи, истязавшей за двенадцать лет до этого шестилетнего Редьярда Киплинга, точно так же брошенного жившими в Индии родителями на попечение чужого человека, а попросту говоря – на произвол судьбы. Судьба, впрочем, была несправедлива далеко не только к классикам английской литературы. Согласно давней традиции, дети из английских семей, живших за пределами отечества, воспитание и образование должны были получать на родине – а что такое для англичан традиция, объяснять вряд ли стоит. Вот и получалось, что люди чужие и совершенно незнакомые (нередко найденные, как мисс Роупер, по объявлению в газете) приобретали нежданно-негаданно статус близких родственников. Тех, кого англичане называют foster parents – приемными родителями. Не тогда ли, в пансионе мисс Роупер в Бате, формируется склонность Плама к уединению, замкнутости, самодостаточности?

Как бы то ни было, в следующий раз Филип Певерил, Эрнест Армин и Плам увидели родителей лишь спустя три года, когда те приехали в Англию на вручение отцу ордена Святых Михаила и Георга за Китайский павильон, который Эрнест оборудовал для Выставки достижений Индии и других колоний Британской империи. Тогда-то на смену «кусавшейся» мисс Роупер пришли сёстры Кларисса и Флоренс (Сисси и Флорри) Принс. Старые девы, они держали вместе со своим отцом, 75-летним начальником станции на пенсии, маленький пансион-интернат Элмхёрст-скул, располагавшийся в тесном, невзрачном домишке в «швейцарском стиле» в пригороде Кройдона, в имении «Шале», в живописном графстве Суррей. «Индийскую школу», как тогда называли подобные учебные заведения для детей, чьи родители работали за границей, главным образом в Индии. Рассчитана была кройдонская «индийская» школа всего на шесть учеников, из которых половину составляли юные Вудхаусы. Мисс Роупер любила порядок и за его нарушение могла строго спросить, но особой прижимистостью не отличалась. Сёстры же (даром что Принсы) экономили буквально на всём. Спустя много лет Вудхаус вспоминал, что в Элмхёрсте одно вареное яйцо делилось на шесть частей по числу учеников, и что он так мучился от голода, что постоянно высматривал, где бы стянуть лишний кусок, и однажды не выдержал и украл с близлежащего поля репу, был пойман и примерно наказан.

И всё же, в отличие от Киплинга, называвшего дом своих опекунов в Лорн-Лодже под Портсмутом «Домом отчаяния», Плам, живя «в людях», страдал не слишком: с фотографий тех лет на нас смотрит опрятный крепыш с ясными, широко посаженными глазами и массивным подбородком – ставшим со временем выгодной мишенью для карикатуристов. Выручали Плама всё те же природная отцовская беззаботность и несокрушимый оптимизм – идеальный способ ухода от суровой действительности. Оптимизм, которого, к слову, так не хватало собратьям по перу, и не только Киплингу, но и Моэму, Гектору Хью Манро (Саки), Грэму Грину, Оруэллу, принесенным в жертву славной британской традиции воспитания детей «на стороне», а заодно – родительским независимости и здравому смыслу.

«Мое детство с начала до конца пролетело точно мягким ветерком. Со всеми, кого я встречал, у меня возникало полное взаимопонимание».