Возвращение домой. Повести и рассказы

Вышедший не кричал, не размахивал руками и не бранился. Он медленным шагом приблизился к Николаю Колпакову, стоявшему первым в шеренге, и смачно плюнул ему в лицо. Затем командир плюнул в следующего казака – Ивана Долматова. Василий зажмурился, когда очередь дошла до него. Командир выплюнул шмоток вязкой слюны ему в лицо. Так он прошёл всю шеренгу, не пропустив никого. Это было неслыханное оскорбление всей сотне. Казаки возмущённо загудели, но несколько красноармейцев тут же навели на них пулемёты.

– Эх, ети вашу мать, – скрипя зубами и сжимая в ярости кулаки, выругался Иван Долматов. – Как я был против к краснозадым на поклон идти. Э-э-эх, оружие бы сейчас нам в руки, всех бы искромсали детей сучьих!

«Ну вот, – подумал Василий, обтерев лицо. – Я смолчал, и все смолчали. Кто мы после этого? Разве можно теперь нам считаться казаками? Говно мы, вот кто теперь…»

– А ну все в сёдла ма-а-арш! – приказал командир, который встречал сотню у околицы. – Разбились в колонну по трое и следуй за мной, ма-а-арш!

Так, колонной, с обозом, но уже без пулемётов в санях, проехали казаки ещё семнадцать вёрст до другой деревни. Здесь у них забрали обоз и все личные вещи, оставили только коней. После этого колонна снова продолжила путь.

– Куда они нас везут? – спросил Иван Шемякин, повернув голову к ехавшему рядом Боеву.

– Кабы знать, – пожал плечами Василий.

– Куда везут, туда и едем, – едко ухмыльнулся Егор Ерьков, ехавший слева. – Мы теперь скоты подневольные, ядрёна вошь. Дозволили бы хоть в баньке попариться перед тем, как расстреляют. Загрызли вши, будь они неладны, а подавить их под шубейкой возможности нет.

– А мне есаула нашего жалко, – сказал задумчиво Василий. – Только о нём и думаю. Надо же, как поступил?! А может, и нам эдак надо было?

– Он офицером был, есаул наш, – вздохнул Инякин. – Ему иначе нельзя было. Ежели красные с нами как-то церемонятся, то его давно бы уже порешили.

– Это точно, порешили бы, – согласился с ним Василий. – Красные ух как офицерьё не жалуют. А по мне бы пущай другие меня убьют, чем я сам себя. С самоубийцами там, на Страшном суде Господнем, долго не разговаривают. Отправят в ад на вечные мучения…

– Даже похоронить его красные не дали, – подал голос Ерьков. – Оттащили к забору и думать о нём забыли, будто немец он или австрияк поганый, а не душа христианская.

– Ничего, закопают где-нибудь, – вздохнул Василий. – Ему теперь всё равно, есаулу нашему. Всё одно самоубийцу на кладбище не хоронят…

Дальше ехали молча, думая каждый о своём. Василий Боев вспомнил родную станицу и безоблачное детство.

Перед глазами промелькнула школа. Она всегда казалась ему большой и просторной. Он входил в класс одетый в штаны с лампасами, в холщёвой рубахе-косоворотке навыпуск и деревянной шашкой на боку. Дети казаков занимали три ряда и сидели отдельно от детей пришлых или тех, кто не принадлежал к казачьему сословию. Казачата с пелёнок были приучены к тому, что они люди особенные, и это придавало им гордость за своё происхождение.

Уроки в школе были одинаковы для всех, а вот после занятий казачат обучали верховой езде и боям на саблях. А ещё их обучали рукопашному бою с ножами и без них. Василий часто возвращался домой в синяках и ссадинах, и родители встречали его с улыбкой. Ну а если, не дай бог, отец замечал следы слёз на его глазах, немедленно хватал со стены нагайку и «вразумлял» ею сына.

– Казак не должен проливать слёз! – приговаривал он, охаживая хнычущего сынишку по спине. – Ежели враг увидит мокроту на глазах казака, то он испытает радость и потеряет страх перед нами! Казак должен стерпеть боль и не выказывать слёз, как бы больно ни было! Он должен победить врага или погибнуть! Уяснил, стригунок?

В конце воспитательной экзекуции Василий натягивал портки и, едва сдерживая дрожь в голосе, говорил:

– Благодарю за науку, папа…

А ещё отец строго спрашивал за учёбу. Попробуй только получить плохую отметку или замечание на уроках! Снова отец снимал со стены плеть и хлыстал сына, приговаривая:

– Энто за то, чтоб фамилию нашу не срамил! Казак грамотным должен быть, читать и считать уметь без ошибок. Каково тебе среди других дурнем выглядеть, а?

И такое воспитание проводилось во всех казачьих семьях. И только попробуй огрызнуться или возразить отцу! Семейные устои были крепки и уважительны. Строже всего каралось неуважение к старикам. Только попробуй пройти по станице и не поздороваться со встретившимися на пути старшими казаками! Тебя тут же остановят, поддадут затрещину или накрутят ухо, спросят фамилию и велят доложить отцу о своём «непотребном» поступке. И тут снова свистит плеть, а ослушник…

– Тпру-у-у, приехали, – сказал Иван, натягивая уздечку, и Василий, отвлечась от воспоминаний, проделал то же самое.

6.

– Куда приехали-то?! – выкрикнул кто-то из казаков, привстав в стременах и оглядывая деревушку, в центре которой они остановились.

– Тебе-то какая разница, – отозвался один из красноармейцев, сопровождавших колонну. – Куда привезли, туда и приехали.

– А что здесь с нами будут делать? – поинтересовался ещё кто-то из казаков.

– На корма свиньям пустим, – ответил другой красноармеец. – А их потом таким же, как вы, сдавшимся подлюгам скормим.

По приказу командира казаки спешились, привязали к забору коней и вошли в какой-то большой дом. Там их усадили за столы и выдали каждому по варёной курице и булке хлеба на двоих. Они с жадностью набросились на еду, перемалывая мясо вместе с костями. Как только казаки поели, их снова усадили на коней, и колонна продолжила путь. «А теперь куда нас? – думал Василий. – Поди не расстреляют, раз эдак сытно накормили?..»

Третья деревня оказалась такой же большой, как и посёлок Черемуха. Много дворов, много людей на улицах. Казаков остановили у дома с красным флагом над крыльцом. У двери висела табличка «Штаб».

– Спешиться! – приказал командир, возглавлявший колонну. – Привязать коней и всем, по одному, заходить в штаб для допроса.

«Лыко да мочало – начинай сначала, – с горечью подумал Василий, дожидаясь своей очереди. – Чего ещё надо? Всё уже не раз сказано и пересказано было… Ну, сдались казаки и что теперь? Почто по сто раз душу выматывать из людей? И так совесть измучила за сдачу эдакую бесславную, а тут…»

Допрос оказался коротким. Задали уже знакомые вопросы, и Василий привычно ответил на них теми же словами, что и прежде, а потом… Потом у казаков забрали всё, что оставалось, включая запасное нижнее бельё и остатки корма для коней. Не тронули только одежду, которая на них, а вот валенки сняли, дав взамен другие, растоптанные и изъеденные до дыр молью. Василию досталась разноцветная пара: один валенок был белым, а другой – чёрным. «Ладно хоть так, не босиком же, – подумал он, тоскливо разглядывая „обнову“. – До дома бы только дошагать да ноги не отморозить…»

Подчистую ограбленные, павшие духом казаки снова по приказу командира взобрались на коней и продолжили путь в пугающую неизвестность.

– Вот тебе и на, – вздыхал досадливо Иван Инякин. – Ещё разок-другой, и до вшивых исподников разденут.

– Да пусть раздевают, мне не жалко, – зло отозвался Егор Ерьков. – Вместе со вшами в придачу! На мне их уже мильён поди развелось, пущай теперь краснопузых жрут, хоть до дыр выедают…

Поздно вечером колонна въехала в город Омск, бывшую сибирскую столицу бывшего Верховного правителя адмирала Колчака. Остановились у бывшей семинарии. Командир приказал всем спешиться и входить в здание.

Привязывая коня, Боев осмотрелся. Огромный двор, огороженный досками. Снег не вычищен, значит, здание не жилое. Казаков завели в большое нетопленое помещение и велели располагаться. У дверей встал часовой с винтовкой в руках.

– Видать, кормить нас больше не будут, – сказал, вздыхая, Николай Колпаков. – До утра точно ничего пожрать не дадут, а могёт быть, и дольше…

И он не ошибся: людей и лошадей не кормили два дня. Дрожа от холода и изнывая от голода, казаки угрюмо переговаривались между собой, кляня тот день, когда решили сдаться красным. Никогда ещё не приходилось им в своей жизни испытывать столько унижений.

– Как с германцами пленными, обращаются с нами соотечественники наши, – возмущались они. – Ну, было время, воевали друг с другом, а что теперь? Они ведь нас не в бою захватили, а мы сами сдались. Заперли сюда, в эту богадельню, и носа не кажут. Кони вон, товарищи наши боевые, забор с голодухи доедают…

– На двор даже по нужде не выпускают, ети иху мать, – вступали в разговор молчавшие ранее. – Хотел давеча выйти, а сосунок, коей в дверях с винторезом дежурит, штыком оклычился и чуток меня в живот не пырнул! Сидим тут, как бараны в загоне перед закланием, и пикнуть не могём.

– А у меня нутро всё от голодухи и злости сводит зараз, – сказал уныло Долматов. – Э-эх, видели бы нас сейчас старики станичные… На порог бы опосля не пустили. Батька бы всю нагайку об меня измахрячил, ей-богу говорю…

Удручённые казаки ещё долго «судачили» друг с другом и заснули только к полуночи. В полушубках, в валенках, в рукавицах, в шапках… В нетопленом помещении было холодно, как на улице. Спали недолго, часок-другой. А потом, замёрзнув, вскакивали с лежанок и прыгали, размахивая руками, чтобы согреться.

– Э-эх, костёр что ли запалить? – предложил кто-то. – Замёрзнем ведь мы тут, братцы! Уснём поглубже и не проснёмся больше!

– Костёр запалим, сами сгорим, – возразили казаки. – Холупа эта из брёвен сложена. Враз все сгорим и выбежать не успеем.

Василий Боев давно уже стряхнул с себя остатки сна и размахивал руками, чтобы согреться. Он слушал возмущённые речи казаков, но в разговоре участия не принимал. «А что толку рассусоливать? – думал он. – Все вон галдят, как сороки, и что с того? Они ещё лучше говорят, чем я бы брякал. Всё правильно и верно бормочут, мне и добавить-то нечего…»

– Эй, Василий? – повернулся к нему Николай Колпаков, который прыгал рядом. – Что, айда на двор до ветру сходим? У меня внутри всё эдак распирает, что ей-ей, как граната, взорвусь.

– А часовой как же? – сказал Василий задумчиво. – Ежели штыком пужать будет, так что с ним делать прикажешь?

– Да ничего, – ухмыльнулся Николай. – Стебанём промеж глаз или по маковке тихонечко и в сторонку укладём. Покуда очухается, мы уже в обрат возвернёмся.