Рассказы

– Нет… я не могу, – шепчет она. Его лицо становится жестким и надменным.

– Тогда прощай, – говорит он и вскакивает в тамбур. Раскрытую дверь тамбура тотчас же заслоняет толстая фигура женщины-проводницы.

– Укатил соколик, – взвизгивает проводница, – ищи, девка, другого. Быстро прогорел красный огонек последнего вагона, и вот уже замирает стук колес. И сразу делается невыносимо тихо. Слышно, как бьется сердце. К луне крадется тяжелая черная туча. Становится темно. Девушка идет от станции в гору, туда, где светятся окна поселка. Шаги сиротливо шуршат по сухой траве. В открытых глазах слезы, и сквозь их пелену растут и заполняют весь взгляд сплошным неясным заревом огни будущего города.

Успех

На этот раз мне предстояло сыграть негодяя. По ходу действия я должен был отказаться от матери, спекулировать шикарным бельем, клеветать, двурушничать, вскрыть два сейфа и обмануть нескольких девушек. В конце пьесы за мной приходило сразу три милиционера. Мой герой был такой мерзавец, что я сам сомневался в его правдоподобии. Но меня марьяжили на эпизодических ролях, а тут наконец дали солидную роль. Режиссер долго ко мне присматривался и вдруг сказал: «Из вас, по-моему, выйдет незаурядный подлец». И вот – роль моя! Кому не нужен успех? Артистам он нужен в особенности. Без него артист чахнет, становится завистником и интриганом. Мне же, молодому, начинающему, успех нужен как воздух. За два дня до премьеры я ходил по комнате и твердил свою роль. В двенадцатом часу пришла Машенька, наш декоратор. Она слушала меня за дверью и вбежала в мою комнату, смеясь и аплодируя.

– Браво! Браво! Ты бесподобен! Ты страшен! Браво… Только, знаешь, слишком уж… Твой герой – такое чудовище, что как-то… Бывают ли такие в жизни? Вечно тебе дают черт знает что! То проезжий, то прохожий, то хулиган, то пижон, а теперь – что-то умопомрачительное… Но хватит. Собирайся, тебе надо проветриться. Глядя на Машеньку, на ее поблескивающие глаза, веселые лучистые волосы, слушая ее щебетание, я забываю все заботы и думаю только о том, как я счастлив. Машенька – моя невеста.

– И вот что! Приехала мама. Не отвиливай. Ты должен с ней познакомиться. Она хочет тебя видеть. Так что, живо! Я не сопротивлялся. Был отличный день, и мне самому хотелось прогуляться по городу. Я надел галстук, прихватил пальто, шляпу, и мы выбежали на улицу. Ночью падал снег, но к обеду он почернел и подтаял. Было тепло, и, хотя был ноябрь, все очень походило на весну. Я бережно держал Машенькин локоть, и не все ли равно – осень ли это была, весна ли – я был счастлив. Хотелось выкинуть что-либо легкомысленное и веселое.

– Ты будешь вежлив, – говорила Машенька, – старайся показаться солидным, рассудительным. Тебе это ничего не стоит – ты артист. Что-нибудь соври.

– Как! Еще одна роль? И, кажется, роль скромного, заведомо положительного молодого человека. Машенька, пожалей меня, я этого не репетировал. Я уже представлял себе все неизбежные неловкости, заминки, паузы, как вдруг меня осенило. «Сыграю-ка я перед мамашей своего негодяя, – подумал я, – а потом объяснюсь. Будет весело, непринужденно, заодно прорепетирую и посмотрю, как оно – на свежего человека». Я был доволен своей выдумкой, и мне заранее стало смешно. В таком настроении я предстал перед Машенькиной мамашей. И вот я и Варвара Семеновна сидим друг перед другом в небольшой светлой комнатке, завешанной и заставленной этюдами.

– Смотри же, – шепнула мне Машенька, – я хочу, чтобы ты ей понравился.

– И убежала на кухню. Мамаша – еще нестарая миловидная женщина, похожая, впрочем, на гусыню. Длинная шея, узкие плечи, белая блузка и строгое, даже надменное выражение лица. Минуту мы молчали. Я бы давно уже смутился, но не таков мой герой.

– Я очень рада, что мы познакомились, – сказала, наконец, мамаша.

– Да, – отвечаю я, – это не лишнее. И снова молчание. Слышно только, как Машенька бренчит на кухне кастрюлями. «Начну, – решил я, – ошарашу сразу». Я откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу и начал:

– Мы, Варвара Семеновна, люди умные и не будем играть втемную. Я женюсь на вашей дочери. Не надо истерик, слез, восторгов тоже не надо. Обойдемся без междометий, восклицаний и прочих изъявлений чувств. Экономьте нервы… Вопросов вы мне тоже не задавайте. Я все сам объясню. Вы хотите знать, кто я такой. Вы, конечно, слышали, что меня считают здесь… как бы это вам сказать… непорядочным человеком. Это пустяки. Мне завидуют. Завидуют моему умению жить.

– Артистам всегда завидуют, – сказала вдруг мамаша. К моему изумлению, на ее лице не было смущения. Строгость вдруг сползла с ее губ, а приподнятые брови означали лишь легкое удивление и любопытство.

– Да, я артист, – продолжал я, – почему бы не быть артистом, если за это неплохо платят? Но я могу быть и бухгалтером, и швейцаром в ресторане, и директором бани – только заплатите мне больше… Конечно, получать и дурак может. Я такой человек, что мне никогда никто не даст, если я сам не возьму. Но сам я возьму обязательно. Зачем я женюсь на вашей дочери? Ваша дочь мне, конечно, нравится. Она… ничего себе… шик, экстра, прима. Но дело не в этом… – Я нагло зевнул и искоса взглянул на мамашу. Мамаша сидела смирно. Она не собиралась падать в обморок, закатывать истерику и даже не перебивала меня. Мне показалось, что смотрит она на меня внимательно, с теплотой. Такие глаза бывают у доброго учителя, когда он смотрит на способного малыша. «Странно, – подумал я, – ее, видимо, ничем не прошибешь».

– Дело, разумеется, не в том, что я не могу жить без вашей дочери. Я могу без нее жить. Мы знакомы всего две недели, но этого вполне достаточно для того, чтобы почувствовать взаимную… выгоду. Машенька будет жить роскошно, модой будет заправлять. С другой стороны, мне необходима связь с культурными людьми… с запросами. Сейчас я и сам артист, но, как только мы поженимся, я уйду из театра. В театре не развернешься. Я перейду в какое-нибудь солидное учреждение с дебетом-кредитом. Например, в комиссионный магазин – на простор. «Почему она меня не выгонит?» – недоумевал я.

– Я выкладываю вам все начистоту, потому что я уверен, что вы умная женщина и любите свою дочь. Нравлюсь я вам или не нравлюсь – это не имеет никакого значения. Машенька от меня никуда не денется. Я хотел, чтобы вы поняли, что ваша дочь находится в крепких руках. Я помолчал, прошелся по комнате и сказал, гадко ухмыляясь:

– Между прочим, у нас с Машенькой все зашло очень далеко… Вы можете нас поздравить чисто формально… постфактум, так сказать, – вы меня понимаете… Мамаша не побледнела, не вскочила, не затопала ногами, а, странное дело, она улыбалась. «Бревно – не женщина… Ну, я тебя доконаю!» – обозлился я.

– Мне сейчас нужны деньги, – продолжал я как можно нахальнее, – для одного дельца. И вы мне их дадите… Если вы мне откажете, я не могу жениться на вашей дочери. Очень свободно… Я ведь все могу. После этих слов я ждал чего угодно, только не того, что произошло. Я не поверил своим ушам. Мамаша спросила меня голосом, полным внимания и предупредительности.

– Сколько вам надо?

– Тысячу, – сказал я в замешательстве: я уже ни мог больше играть.

– Конечно, я вас выручу, – улыбаясь, сказала она и засеменила в другую комнату. Вошла Машенька.

– Обед готов… Что такое ты ей говорил? Она в восторге от тебя. «Это, говорит, то, что тебе надо. С таким мужем, говорит, сто лет жить можно. Он – прелесть. Но скажи ему, чтобы он был осторожнее. Он, говорит молод, горяч. Так чем же ты ее очаровал? В глубокой задумчивости я опустился на стул. «Да, это успех», – думал я, с тревогой вглядываясь в невинные Машенькины глаза.

На пьедестале

В конце Пригорской улицы происшествие. На высокой каменной стене строящегося дома стоит человек, жестикулирует и что-то говорит. Прохожие останавливаются и волей-неволей увеличивают собравшуюся уже у стены толпу.

– Что там?

– Наверное, мальчишка. Но это не мальчишка. Это Семен Васильевич Жучкин, разнорабочий, увольняемый с разных работ за пьянство. На пятнадцатиметровую стену его загнал пьяный кураж. Трезвый Жучкин – хмурый, замкнутый человек, заговаривающий лишь для того, чтобы ругаться и грубить. Ругаясь много и охотно, он вспоминает чужих матерей чаще, чем это делают сами чужие. Все остальное время Жучкин зловеще молчит. И, видимо, чтобы не угнетать общество своим тяжелым характером, он избегает быть трезвым. Хмелеет он быстро, и вместе с опьянением к нему приходят непринужденность и какая-то маниакальная общительность. Инстинкт самосохранения тянет его к незнакомым людям; тогда он с меньшим риском может навязываться в друзья, наживать врагов и вызывать участие в своей оплакиваемой пьяными слезами судьбе. Ему все равно: жаловаться, плакать, упрекать или угрожать – лишь бы быть все время на глазах у людей. Эта болезненная потребность в обществе так велика, что, кажется, такой человек бросил бы пить, если б всякий раз после выпивки оставлять его одного. На этот раз он в ударе. При его фантазии каменная стена в людном месте – для него седьмое небо. Он сознает, что это кульминация, что ему никогда уже не собрать столько людей, заинтересованных его судьбой. Стоит он, придерживаясь одной рукой за торчащий из стены железный прут, с пьяной грацией и претензией на монументальность.

– Чего собрались? – говорит он надменно. – Не видели пьяного пролетария? Смотрите! И он слегка надрывает на своей груди рубаху.

– Чего ржете, цыплята желторотые, – обращается он к двум молодым людям.

– Что, смешно?

– Ты зачем туда залез? Ведь пьяный же, свалишься. Слезай! – говорит толстый дядя с портфелем.

– Смеются! – продолжал Жучкин. – Я их защищал, когда… когда их еще не было. Сражался… болезнь получил, а они зубы скалят… и-ых! На самом деле Жучкин никогда нигде не сражался, если не считать, что был бит однажды бутылкой по голове. Жена дяди с портфелем, полная чувствительная женщина, суетится и тараторит:

– Что же это, он упасть может, он ведь пьяненький. Мужчины, что же вы стоите, мужчины!

– Слезай, слышишь, слезь! Свалишься, дурак, – басят мужчины.

– Свалюсь, – дрогнувшим голосом говорит Жучкин. На молодых людей, снова собравшихся было рассмеяться, шикают и выговаривают: «Все бы зубоскалили, тут, может быть, трагедия…»

– Свалюсь! – торжественно и плаксиво повторяет Жучкин. – Что мне! Боролся, ничего не щадил… смеются… свалюсь… А ну, расступись! Внизу смятение. Женщины разбегаются.

– Бежите! – упивается Жучкин. – В свидетели не хотите!

– Довели человека! – раздается из толпы глухой анонимный голос.

– Мужчины! – восклицает жена дяди с портфелем. Происшествие так захватило ее, что она раскраснелась, похорошела и, может быть, даже помолодела. – Человек может погибнуть! Молодые люди направляются к стене, к деревянному трапу. Но Жучкин кричит:

– Куда ползете? Не подходи – сразу прыгну! Молодые люди отступают.

– А ну, спускайся! – строго командует подошедший милиционер. – Спускайся живо, а то…

– Послушайте, так нельзя, – набрасывается на милиционера супруга дяди с портфелем. – Он ведь бросится… так нельзя. Нужно учитывать состояние… Вы бесчеловечны. Его надо убедить.

– Надо убедить, – нагло повторяет Жучкин. – Они привыкли тут… Милиционер, молодой, еще недавно застенчивый парень, приходит в растерянность и недоумение. И Жучкина убеждают. А он несколько раз порывается низвергнуться вниз, дорывает на себе рубаху, хнычет, воет, рычит… В это время к стене приближается старшина милиции Василий Васильевич Милых. Жучкина он знает давно и хорошо знаком с его повадками.

– Прыгай! Давай прыгай! Ну! – кричит Милых. Заметив его, Жучкин втягивает голову в плечи, запахивается в рубашку, ежится и исчезает с авансцены.

– Да разве он прыгнет! – говорит Милых с сожалением. Через минуту Жучкин внизу. Теперь его можно хорошо рассмотреть. Вблизи вид у него жалкий, трусливый, как у шкодливого кота, которого хозяйка не кормит, а только бьет. Он бормочет:

– Я, Василь Васильевич, ничего такого… это я так… проветриться.

– Мы тебя провентилируем, – обещает Милых и вдруг обращается к жене дяди с портфелем: – Гражданка, пройдите, пожалуйста… для освидетельствования хулиганского акта.

– Нам, знаете ли, некогда… Извините, возьмите кого-нибудь другого, – старается увильнуть женщина.

– Ничего. Это ненадолго. Пройдемте, пройдемте, – настаивает Милых и, обращаясь к Жучкину, цедит сквозь зубы: – Обрати внимание, порядочным людям неприятно с тобой идти. Жена дяди с портфелем морщится, пожимает плечами и, ничего не поделаешь, идет вслед за Жучкиным и милиционером. К ней пристраивается недовольный муж.